В почтовой карете хорошенькой женщине трудно укрыться от любопытства попутчиков: глаза их прикованы к ней, словно в поисках развлечения среди дорожной скуки. Итак, молодой офицер, видя, что незнакомка не пытается избегнуть его взглядов и не оскорблена их настойчивостью, весьма обрадовался возможности утолить жадное любопытство зарождающейся страсти и с удовольствием принялся изучать чистые, блистательные очертания ее лица. Оно было для него как бы картиной. Порою на свету выделялась прозрачность розовых ноздрей или две тонкие линии, дугой спускавшиеся от носа к верхней губе; порою бледный луч подчеркивал все оттенки лица — перламутровый вокруг глаз и рта, бледно-розовый на щеках и матово-белый на висках и на шее. Он залюбовался игрой солнечных бликов и теней от черных локонов, придававшей новую, воздушную и мимолетную прелесть ее лицу, — все так переменчиво в женщине. Зачастую красота ее сегодня иная, чем вчера, — быть может, к счастью для женщины. Мнимый моряк еще не вышел из того возраста, когда мужчина может наслаждаться пустяками, которые так много значат в любви, и, замирая от счастья, наблюдал, как трепещут ее веки, как соблазнительно вздымается от дыхания корсаж на груди. Иногда по прихоти мысли он старался уловить, как изменявшемуся выражению глаз соответствует еле уловимая складочка губ. Каждый жест, каждое движение открывали ему душу этой девушки, показывали новую ее сторону. Если подвижные ее черты отражали волнение от какой-нибудь мысли, если лицо внезапно заливалось румянцем или вдруг оживлялось улыбкой, он испытывал бесконечное наслаждение, пытаясь разгадать тайну этой загадочной женщины. Все в ней было ловушкой для души, ловушкой для чувств. Словом, молчание не только не мешало сближению сердец, но, напротив, создавало узы, соединявшие мысли. Уже несколько раз Мари де Верней встречалась взглядом с глазами молодого моряка и, видя, как он смотрит на нее, поняла, что молчание становится для нее опасным; тогда она обратилась к г-же дю Га с каким-то незначительным вопросом, чтобы завязать разговор, в котором, однако, невольно коснулась ее сына:
— Как вы могли решиться, сударыня, отдать вашего сына во флот? — спросила она. — Ведь вы этим обрекли себя на вечную тревогу.
— Мадмуазель, удел женщин — то есть матерей, хочу я сказать, — трепетать за самые дорогие свои сокровища.
— Ваш сын очень похож на вас.
— Вы находите, мадмуазель?
Такое простодушное узаконение возраста, который г-жа дю Га приписала себе, вызвало у молодого человека улыбку и вновь породило гнев у его мнимой матери. Злоба этой женщины возрастала от каждого страстного взгляда, брошенного ее «сыном» на Мари. Их молчание, их беседа — все разжигало в ней исступленную ярость, прикрытую самым любезным обращением.
— Мадмуазель, — вмешался незнакомец, — вы заблуждаетесь: моряки подвергаются опасности не больше, чем другие военные. А женщины должны ценить флот, ибо у нас, моряков, есть великое преимущество перед сухопутными войсками: мы храним верность нашим возлюбленным.
— О, верность поневоле! — смеясь, воскликнула мадмуазель де Верней.
— Но все же верность! — сказала г-жа дю Га довольно мрачным тоном.
Разговор оживился и перешел на темы, интересные лишь для троих наших путешественников, — ведь самым избитым фразам умные люди умеют придать новое значение. Но за внешне легкомысленной беседой, в которой эти чужие между собою люди старались что-нибудь узнать о противной стороне, скрывались волновавшие их желания, страсти и надежды. Мари все время держалась настороже, и тонкая ее насмешливость показала г-же дю Га, что лишь клевета и предательство помогут ей восторжествовать над соперницей, столь же опасной своей красотой, как и своим умом. Путешественники догнали конвой, и карета поехала медленнее. Молодой моряк, увидев впереди длинный косогор, на который им предстояло подняться, предложил мадмуазель де Верней взойти на него для прогулки пешком. Манеры хорошего тона, приветливая учтивость этого молодого человека побудили парижанку дать согласие на его предложение. Он был польщен.
— А вы не разделяете нашего намерения? — спросила Мари у г-жи дю Га. — Не хотите ли прогуляться?
— Вот кокетка! — сказала сквозь зубы г-жа дю Га, выходя из экипажа.
Мари и незнакомец пошли рядом, но не под руку. Моряк считал сдержанность своей спутницы притворной и жаждал преодолеть эту преграду, которую противопоставляли бурным желаниям, уже охватившим его. Думая теперь достигнуть этого, он завел разговор и блеснул в нем чисто французской любезностью, остроумием, порой легкомысленным, порою глубоким, зачастую насмешливым и всегда рыцарским, отличавшим выдающихся представителей изгнанной аристократии. Но лукавая парижанка так тонко высмеяла молодого республиканца, так презрительно упрекнула его за фривольность, выказывая явное предпочтение возвышенным мыслям и чувствам, против воли незнакомца проглядывавшим в его речах, что он без труда нашел способ понравиться ей. Тогда характер их разговора изменился: незнакомец оправдал те надежды, какие вызывало его выразительное лицо. Однако он наталкивался на все новые трудности, пытаясь разгадать сирену, которой увлекался все больше, и вынужден был отказаться от каких-либо суждений об этой девушке, ибо она опровергала их шутя. Вначале он пленился ее красотой, теперь его влекло к столь загадочной душе любопытство, а Мари нравилось дразнить это любопытство. Мало-помалу разговор принял оттенок интимности, весьма далекой от равнодушного тона, какой Мари тщетно пыталась ему придать. Г-жа дю Га следовала за влюбленными по пятам, но они, незаметно для себя, пошли быстрее и вскоре уже были в ста шагах от нее. Два этих прелестных существа шли по песчаной дороге, охваченные детской радостью, оттого что шаги их сливались в единый звук, оттого что обоим светил один и тот же луч как будто весеннего солнца, оттого что они вместе вдыхали горьковатые густые запахи увядающих растений, струившиеся в воздухе с каждым дуновением ветра и как будто созданные для меланхолии зарождающейся любви. Хотя оба они видели в этой минутной близости лишь обычную любовную интригу, однако небо, пейзаж и осень сообщали их чувствам строгую окраску, видимость страсти. Сначала они расхваливали прекрасный день, красивые виды, затем заговорили о своей странной встрече, о том, что скоро прервется столь приятное знакомство, и о том, что в дороге так легко излить душу в беседе со спутниками, которых видишь в первый и последний раз. В этом замечании молодой человек, конечно, увидел скрытое разрешение на некоторую сладостную откровенность и, как человек, привыкший к подобным положениям, попытался перейти к косвенным признаниям.
— Заметили вы, мадмуазель, — сказал он, — какой необычный путь проходят чувства в наше грозное время? Все вокруг нас поражает какой-то необъяснимой внезапностью. Не правда ли? Ныне мы любим и ненавидим с одного взгляда. Люди соединяются на всю жизнь или расстаются с такою же быстротой, с какою идут навстречу смерти, спешат во всем, как и сама нация в своих распрях. Среди опасностей объятья должны быть горячее, чем в обычные дни жизни. Совсем еще недавно в Париже каждый, как на поле битвы, понял, сколь много можно выразить пожатием руки.
— Люди чувствовали потребность жить быстро и пережить много, — ответила она, — потому что им оставалось жить так мало.
И, бросив на своего молодого спутника взгляд, казалось, указавший ему недалекий конец их совместного путешествия, она лукаво добавила:
— Для юноши, только что соскочившего со школьной скамьи, у вас большой жизненный опыт!
— Что вы думаете обо мне? — спросил он, помолчав. — Скажите ваше мнение, не стесняйтесь.
— Вы хотите, конечно, получить таким образом право поговорить обо мне... — ответила она, смеясь.
— Вы не желаете ответить мне, — снова заговорил он, сделав короткую паузу. — Берегитесь, молчание нередко бывает ответом.
— Да разве я не угадала все, что вам хочется сказать мне? Ах, боже мой, вы уже и так сказали слишком много...
— О, если мы поняли друг друга, — заметил он, смеясь, — я преуспел больше, чем надеялся.
Она мило улыбнулась, как будто принимая вызов на галантный поединок, в который всякий мужчина рад вовлечь женщину. И тогда они принялись полушутя, полусерьезно убеждать друг друга, что их отношения не могут быть иными, чем в эту минуту. Молодому человеку предоставлялось право предаться безнадежной страсти, а Мари — смеяться над ним. И когда они воздвигли между собою эту воображаемую преграду, обоими явно овладело горячее желание воспользоваться опасной свободой, которую они себе обеспечили. Вдруг Мари оступилась, споткнувшись о камень.
— Обопритесь на мою руку, — предложил незнакомец.
— Ничего не поделаешь, придется, ветреник... Если я откажусь, вы слишком возгордитесь. Разве вам не покажется, что я опасаюсь вас?
— Ах, мадмуазель, — ответил он, прижимая ее руку к своей груди, чтобы она почувствовала биение его сердца. — Я в самом деле горжусь этой милостью.
— Но я так легко ее оказала, что это должно лишить вас иллюзий.
— Вы уже хотите уберечь меня от опасных волнений, которые невольно вызываете в нас?
— Прошу вас, перестаньте опутывать меня этими мелкими салонными любезностями, этими будуарными логогрифами. Мне неприятно, что человек вашего склада старается блеснуть тем остроумием, на какое способны и глупцы. Посмотрите — мы в открытом поле, под прекрасным небом, вокруг нас и над нами все так величественно. Вы хотите сказать, что я красива, не правда ли? Но ведь ваши глаза уже сказали мне это, да я и сама это знаю. И я не из тех женщин, которых могут прельстить комплименты. А может быть, вы хотите поведать мне о своих «чувствах»? — добавила незнакомка с язвительной иронией. — Неужели вы думаете, что я такая простушка и поверю в возможность внезапной симпатии, столь сильной, что человек на всю жизнь сохранит воспоминание об одном утре?..
— Не об одном утре, — ответил он, — но об одной женщине, столь же красивой, сколь и великодушной.
— Вы забываете нечто более приманчивое, — смеясь, возразила она, — женщина-незнакомка, в которой все должно казаться необычным: имя, звание, положение, свобода ума и свобода обращения.
— Вы совсем не кажетесь мне незнакомкой! — воскликнул он. — Я разгадал вас и не хотел бы ничего добавить к вашим совершенствам, — разве только немножко больше веры в ту любовь, которую вы внушаете мгновенно!
— Ах вы бедный семнадцатилетний мальчик! Вы уже говорите о любви? — сказала она, улыбаясь. — Ну что же, хорошо. Почему двое людей не могут поговорить на эту тему, как говорят о погоде во время визита? Поговорим! Вы не найдете во мне ни ложной стыдливости, ни жеманства. Я могу слушать это слово, не краснея: мне столько раз говорили его без искренней сердечности, что оно почти потеряло для меня свое значение. Сколько раз его твердили в театре, в книгах, в свете — всюду, но еще никогда я не встречала что-либо похожее на это великое чувство.
— А вы искали его?
— Да.
Это «да» было произнесено так непринужденно, что у молодого незнакомца вырвался невольный жест удивления; он пристально посмотрел на Мари, как будто внезапно изменил свое мнение о ее характере и положении в обществе.
— Мадмуазель, — сказал он с плохо скрытым волнением. — Кто вы? Девушка или женщина? Ангел или дьявол?
— И то и другое, — ответила она, смеясь. — Разве нет чего-то дьявольского и ангельского в каждой молодой девушке, которая никого еще не любила, не любит и, может быть, никогда не будет любить?
— И что же? Вы все-таки счастливы?.. — спросил он. По его тону и манерам заметно было, что он уже чувствует меньше уважения к своей избавительнице.
— Счастлива? Нет! — отвечала она. — Когда я думаю о том, что я одинока, что я раба условностей общества, которые неизбежно делают меня искусственной, я завидую привилегиям мужчины. Но когда я вспоминаю, какие средства дала нам природа для того, чтобы опутывать вас, мужчин, невидимыми сетями той власти, которой ни один из вас не может противиться, тогда моя роль на земле улыбается мне; но затем она вдруг кажется мне мелкой, и я чувствую, что стану презирать мужчину, если он окажется жертвой дешевых обольщений. Словом, то я сознаю наше иго, и оно мне нравится, то оно ужасает меня, и я отказываюсь от него; то я чувствую в себе жажду самопожертвования, которое придает женщине столько благородства, то меня снедает желание властвовать. Быть может, это вполне естественная борьба доброго и злого начала, основа жизни всех творений на земле. Ангел и дьявол... Так вы сказали? Ах, не только сегодня я обнаруживаю эту двойственность моей натуры. Однако мы, женщины, лучше, чем вы, понимаем нашу неполноценность. У нас есть инстинкт, помогающий нам во всем искать совершенства, — конечно, совершенства недостижимого. Но, — добавила она и, вздохнув, поглядела на небо, — в нас есть и другое — то, что должно возвышать женщин в ваших глазах...
— Что именно? — спросил он.
— То, что... все мы, одни больше, другие меньше, но все мы боремся против несправедливости нашей судьбы.
— Мадмуазель, зачем должны мы расстаться сегодня вечером?
— Ах, сядемте-ка в карету, — улыбаясь, промолвила она в ответ на страстный взгляд молодого моряка. — Вольный воздух нам совсем не на пользу.
И Мари внезапно повернула обратно. Незнакомец догнал ее и сжал ей руку движением не очень почтительным, но выражавшим властное желание и восторг. Она пошла быстрее; моряк угадал, что она хочет избегнуть признания, быть может неприятного для нее, но от этого воспламенился еще более и готов был рискнуть всем, чтобы вырвать у этой женщины первый знак благосклонности; он многозначительно посмотрел на нее и сказал:
— Хотите, я открою вам тайну?
— О, говорите скорей, если она касается вас!
— Я не состою на службе у Республики. Куда вы едете? Я поеду туда же.
Мари вздрогнула, вырвала у него свою руку и закрыла лицо ладонями, чтобы скрыть внезапный румянец или, быть может, бледность, изобличавшие ее волнение, но вдруг она опустила руки и сказала упавшим голосом:
— Значит, вы начали с того, чем вам пришлось бы кончить: вы обманули меня?
— Да, — сказал он.
Она повернулась к нему спиной и почти побежала прочь от неуклюжей кареты, к которой они направлялись.
— Но как же? — спросил незнакомец. — Ведь вольный воздух для нас не на пользу?..
— О, он переменился, — серьезным тоном ответила она и продолжала быстро идти по дороге, поглощенная какими-то бурными мыслями.
— Что же вы молчите? — спросил он, и сердце его наполнилось сладостным томлением, предвкушением близкой радости.
— Ах, трагедия началась слишком скоро, — отрывисто сказала она.
— Какая трагедия? — удивленно спросил он.
Она остановилась, окинув его взглядом, в котором были ужас и любопытство, но сразу скрыла под маской непроницаемого спокойствия волновавшие ее чувства, показав этим, что и у нее для молодой девушки был большой жизненный опыт.
— Я же знаю, знаю, кто вы! — заговорила она. — Лишь только я увидела вас, я заподозрила, что вы глава роялистов, по прозвищу Молодец. Правильно говорил нам епископ Отенский, что всегда надо верить предчувствиям несчастья.
— Зачем же вам надо знать этого человека?
— А зачем ему таиться от меня, если я уже один раз спасла его жизнь? — И она засмеялась деланным смехом. — Я умно поступила, что помешала вашему признанию в любви. Знайте же, сударь, я ненавижу вас. — Я — республиканка, вы — роялист, и я выдала бы вас, если б не дала вам слово, если б я уже не спасла вас один раз и если бы...
Она умолкла. Эта внезапная перемена, эта душевная борьба, которую она больше и не старалась скрыть, встревожили незнакомца; он тщетно пытался ее понять.
— Расстанемся сейчас, — сказала она. — Так надо. Прощайте!
Она быстро повернула, но, сделав несколько шагов, снова подошла к нему.
— Ах, нет! Для меня очень, очень важно узнать, кто вы? — промолвила она. — Не скрывайте от меня ничего, скажите правду. Кто вы такой? Ведь вы не питомец Политехнической школы и вам не семнадцать лет?..
— Я моряк, готовый расстаться с океаном и последовать за вами повсюду, куда вашей фантазии угодно будет повести меня. Если, на мое счастье, я представляю для вас какую-то загадку, — я постараюсь не разочаровывать вас. Зачем смешивать важные дела реальной жизни с жизнью сердца? Ведь мы начали так хорошо понимать друг друга.
— Наши души могли бы понять друг друга, — строго сказала она, — но я не имею права требовать от вас доверия, сударь, и вы тоже никогда не узнаете, чем вы обязаны мне: я не буду об этом говорить.
Они прошли несколько шагов в полном молчании.
— Почему моя жизнь так занимает вас? — заговорил незнакомец.
— Сударь, умоляю вас, скажите ваше имя или же молчите. Вы ребенок, — добавила она, пожимая плечами. — И мне, право, жаль вас...
Молодой моряк хорошо видел упорное стремление прекрасной путешественницы узнать его тайну, и в душе его боролись осторожность и страсть. Досада желанной женщины — могучий соблазн: ее гнев и ее покорность исполнены такой власти, они затрагивают столько струн мужского сердца, проникают в него и побеждают!.. Не была ли досада мадмуазель де Верней лишь новой уловкой кокетства? Невзирая на свою страсть, молодой моряк нашел в себе силы не доверять женщине, так настойчиво желавшей вырвать у него тайну, от которой зависела его жизнь или смерть.
— Зачем, — сказал он, взяв ее за руку, и Мари в рассеянности не заметила этого, — зачем моя неосторожность разрушила очарование этого дня, сулившего счастье?
Мадмуазель де Верней молчала, на лице у нее было написано страдание.
— Чем я мог огорчить вас? — спросил он. — И чем могу я вас успокоить?
— Скажите мне ваше имя.
Тогда и он умолк, и так они прошли несколько шагов. Вдруг мадмуазель де Верней остановилась, и видно было, что она приняла какое-то важное решение.
— Маркиз де Монторан, — произнесла она с достоинством, хотя и не могла подавить волнения, от которого нервная дрожь пробегала по ее лицу. — Чего бы это ни стоило мне, я рада оказать вам услугу. Здесь мы расстанемся. Конвой и почтовая карета необходимы для вашей безопасности, и вы должны ими воспользоваться. Не опасайтесь республиканцев: видите ли, все эти солдаты — люди чести. Я отдам майору Жерару приказания, и он в точности их выполнит. Я же могу вернуться в Алансон пешком со своей служанкой: несколько человек солдат проводят нас. Слушайте меня внимательно — ведь речь идет о вашей голове. Если вы встретите, прежде чем будете в безопасности, того ужасного щеголя, которого видели в гостинице, бегите, — он немедленно выдаст вас. А я... — она замолчала. — А я с гордостью снова брошусь в жалкую юдоль жизни, — тихо промолвила она, сдерживая слезы. — Прощайте, сударь. Желаю вам счастья. Прощайте!..
И она подала знак капитану Мерлю, который уже показался на вершине холма. Молодой незнакомец не ожидал такой развязки.
— Погодите! — крикнул он с отчаянием, довольно хорошо разыгранным.
Странный каприз девушки, ради которой он готов был в эту минуту пожертвовать жизнью, так его поразил, что он решил прибегнуть к низкой хитрости, чтобы скрыть свое имя и вместе с тем удовлетворить любопытство мадмуазель де Верней.
— Вы почти угадали, — сказал он. — Я эмигрант, приговоренный к смерти, мое имя — виконт де Бован. Любовь к родине привела меня во Францию, к брату. Я надеюсь, что из списков осужденных меня вычеркнут благодаря влиянию госпожи де Богарне, ныне жены первого консула; но если меня постигнет неудача, я хочу умереть на родной земле, сражаясь рядом с Монтораном, моим другом. Мне раздобыли чужой паспорт, и сейчас я тайно еду в Бретань узнать, не осталось ли у меня каких-нибудь поместий.
Пока молодой человек говорил, мадмуазель де Верней смотрела на него пронизывающим взглядом. Она пыталась сомневаться в правдивости его слов, но доверчивость, даже легковерие взяли верх, и постепенно ее лицо приняло спокойное выражение. Она воскликнула:
— Сударь, то, что вы мне сейчас говорите, — правда?
— Правда! — ответил незнакомец, видимо, весьма мало стремившийся к честности в своих отношениях с женщинами.
Мадмуазель де Верней глубоко вздохнула, как человек, возвращающийся к жизни.
— Ах! — воскликнула она. — Как я рада!
— Вы, значит, очень ненавидите моего бедного Монторана?
— Нет, не то!.. Вы не поймете меня. Я не хотела бы, чтобы вам угрожали опасности, от которых я постараюсь его защитить, раз он ваш друг.
— Кто сказал вам, что Монторану угрожают опасности?
— Ну, сударь, если б я даже не приехала из Парижа, где только и говорят о его намерениях, то, мне думается, в Алансоне командир Юло сказал нам достаточно.
— Тогда разрешите спросить, как вы можете уберечь его от опасности?
— А если я не захочу ответить? — сказала она с пренебрежительным видом, за которым женщины так хорошо умеют скрывать волнение. — По какому нраву вы желаете знать мои секреты?
— По праву человека, который любит вас.
— Уже?.. — сказала она. — Нет, сударь, вы не любите меня... Вы видите во мне предмет мимолетного увлечения, вот и все. Разве мне трудно было разгадать вас с первой минуты? Неужели женщина, если она сколько-нибудь привыкла к хорошему обществу и знает нынешние нравы, неужели она может обмануться, замечая, что питомец Политехнической школы употребляет изысканные выражения и так плохо, как вы это делаете, скрывает манеры вельможи под обликом республиканца. На ваших волосах следы пудры, от вас веет дворянством, и женщина из высшего круга сразу должна это почувствовать. Поэтому я и поспешила удалить моего надзирателя, ибо он хитер, как женщина, и я боялась за вас. Сударь, настоящий офицер-республиканец, окончивший Политехническую школу, не рассчитывал бы на быструю мою благосклонность и не принял бы меня за хорошенькую интриганку. Позвольте мне, виконт де Бован, изложить вам мое легковесное женское суждение. Может быть, по молодости лет вам неизвестно, что из всех женщин труднее всего пленить ту особу, ценность которой выражается в цифрах и которой наскучили удовольствия. Такие создания, как я слышала, уступают лишь величайшим соблазнам, следуют лишь своему капризу, и претензия понравиться им — это со стороны мужчины огромное самомнение; отбросим эту категорию женщин, к которой вы любезно причислили меня, так как всем им полагается быть красивыми, но вы должны признать, что молодая женщина, благородная, красивая, умная (а вы ведь признаете за мною эти качества?), не продается и покорить ее можно лишь одним путем: полюбить ее. Вы понимаете меня? Если же она полюбит и пожелает совершить безрассудный поступок, он должен найти свое оправдание в чем-то великом. Простите мне этот избыток логики, весьма редкий у представительниц женского пола, но ради вашей чести... и ради моей чести, — добавила она с легким поклоном, — я не хотела бы, чтобы вы слишком были самоуверенны и могли думать, будто мадмуазель де Верней — ангел или дьявол, девушка или женщина — способна попасться на приманку банальных любезностей.
— Мадмуазель, — сказал мнимый виконт, стараясь скрыть крайнее свое удивление и сразу превратившись опять в светского человека, — умоляю вас поверить, что я готов считать вас особой весьма благородной, полной достоинств и высоких чувств, или же... славной девицей — это уж по вашему выбору!
— Я не требую от вас так много, сударь, — сказала она, смеясь. — Оставьте мне мое инкогнито. Впрочем, маска на мне держится лучше, чем на вас, и я не намерена снимать ее, хотя бы для того, чтобы узнать, насколько искренни люди, которые уверяют меня в своей любви... Итак, не будьте со мною слишком смелы и опрометчивы. Сударь, послушайте, — сказала она и, взяв его за руки, сжала их, — если бы вы могли доказать, что действительно любите меня, никакие силы человеческие не разлучили бы нас. Да, я мечтаю соединить свою судьбу с жизнью какого-нибудь выдающегося человека, разделить его широкие честолюбивые планы, высокие мысли... Благородное сердце не может быть неверным, ибо сильной натуре свойственно постоянство, и, значит, я всегда была бы любима, всегда была бы счастлива. Но разве я не была бы готова в любую минуту оказаться лишь ступенькой для возвышения человека, которому я отдала свою привязанность, ради него принести себя в жертву, все вынести ради него и вечно любить его, даже если он разлюбил бы меня?.. Я никогда никому не решалась доверить желаний своего сердца, страстных порывов восторженной натуры, но вам я могу сказать об этом хоть немного, ведь тотчас же, как вы окажетесь в безопасности, мы расстанемся.
— Расстанемся?.. Ни за что! — воскликнул он, наэлектризованный словами, в которых звучала сила этой души, казалось, старавшейся побороть какую-то необъятную мысль.
— А вы свободны? — спросила она и бросила на него презрительный, уничтожающий взгляд.
— Свободен? Да, если забыть о смертном приговоре.
Тогда она сказала голосом, исполненным глубокой горечи:
— Если бы все это не было лишь сном, как прекрасна могла бы быть ваша жизнь!.. Но хотя я наговорила столько безрассудных слов, мы не будем совершать безрассудств. Когда я думаю, кем вы должны быть, чтобы оценить меня по достоинству, я сомневаюсь во всем.
— А я не буду сомневаться ни в чем, если вы захотите мне принад...
— Молчите! — воскликнула она, услышав эти слова, проникнутые истинной страстью. — Положительно вольный воздух нам не на пользу. Вернемся к нашим опекунам.
Вскоре карета догнала путников, они сели в нее и несколько лье проехали в полном молчании. У них теперь была обширная тема для размышлений, но глаза их уже не опасались встречаться. Казалось, оба с одинаковым интересом наблюдали друг за другом, скрывая какую-то важную тайну, но оба знали, что их взаимно влечет чувство, выросшее после их беседы до пределов страсти, ибо каждый увидел в нежданном спутнике черты, усилившие в его глазах те утехи, которые ему сулили их борьба или союз. Может быть, оба они в своей бурной жизни дошли до того странного душевного состояния, когда от усталости или из желания бросить вызов судьбе человек отказывается серьезно поразмыслить над начатым делом и продолжает его, отдавшись на волю случая, именно потому, что дело это безнадежно, и он хочет увидеть неизбежную развязку. Ведь в природе моральной, как и в природе физической, есть свои пропасти, свои бездны, и сильным характерам любо бывает погрузиться в них, рискуя жизнью, как игроку любо поставить на карту все свое состояние.
назад<<< 1 2 . . . 8 . . . 24 >>>далее