Он повернулся на каблуках и пошел, насвистывая.

— Чем ниже спускаешься по ступеням общества, — горько сказала Мари, — тем больше встречаешь искренних и благородных чувств. Маркиз заплатил мне смертью за свою жизнь, а простой сержант... Ну, оставим это...

Красавица парижанка легла в теплую постель, и преданная Франсина напрасно ждала от нее привычного ласкового слова; видя, что бретонка стоит в тревожном ожидании, мадмуазель де Верней грустно кивнула ей головой.

— Какой задался день, Франсина! Я постарела на десять лет!..

На следующее утро, лишь только она встала, явился Корантен. Мари разрешила впустить его.

— Франсина, — сказала она, — значит, уж очень я несчастна, если мне не слишком противно видеть сейчас Корантена.

И все же, увидев этого человека, она в тысячный раз почувствовала то бессознательное отвращение, которого не могло уменьшить двухлетнее их знакомство.

— Ну что? — сказал он, улыбаясь. — А я-то надеялся на успех!.. Так это не он был в ваших руках?

— Корантен, — ответила она медленно и горестно, — не говорите со мной об этом деле, пока я сама о нем не заговорю.

Корантен прошелся по комнате, искоса поглядывая на мадмуазель де Верней; он пытался разгадать тайные мысли необычайной девушки, проницательность которой иной раз могла привести в замешательство самых ловких людей.

— Я предвидел неудачу, — продолжал он, помолчав с минуту. — На случай если вы пожелаете устроить свою штаб-квартиру в этом городе, я уже собрал сведения. Мы в самом центре мятежа. Желаете тут остаться?

Она утвердительно кивнула головой, и этот безмолвный ответ вызвал у Корантена предположения, частью верные, о событиях, разыгравшихся накануне.

— Я снял для вас дом — еще непроданное национальное имущество. В здешнем крае отсталый народ: никто не посмел купить этот барак, потому что он принадлежит эмигранту, который слывет забиякой. Домишко стоит около церкви святого Леонарда, и, честное слово, вид из него великолепный! Этой конурой можно воспользоваться, она пригодна для жилья. Угодно вам перебраться туда?

— Немедленно! — воскликнула она.

— Но мне понадобится еще несколько часов, чтобы навести порядок и чистоту, и, надеюсь, тогда вам все придется там по вкусу.

— Пустяки! — сказала она. — Я готова жить и в тюрьме, и в монастыре. Устройте лишь так, чтобы я сегодня же вечером могла отдохнуть в полном уединении. А теперь уходите, оставьте меня. Ваше присутствие для меня невыносимо. Я хочу остаться одна с Франсиной, с нею я, пожалуй, сговорюсь лучше, чем сама с собою... Прощайте! Уходите! Ну, уходите же!

Эти торопливые слова, исполненные то кокетства, то деспотизма, то страсти, свидетельствовали о полном душевном спокойствии. Вероятно, во сне отстоялось все пережитое накануне, а размышление привело мадмуазель де Верней к решению отомстить. Если на ее лице порой и появлялось мрачное выражение, то это указывало лишь на удивительную скрытность некоторых женщин, на их способность затаить в душе самые бурные чувства и с милой улыбкой готовить гибель своей жертве. Оставшись одна, Мари принялась обдумывать, как бы ей живым захватить в руки маркиза. Впервые эта женщина жила той жизнью, о которой мечтала, но от одного дня такого существования у нее осталась лишь жажда мести, мести бесконечной, беспредельной. То была теперь единственная ее мысль, единственная страсть. Никакие уговоры и заботы Франсины не могли нарушить ее молчания — казалось, она спала с открытыми глазами, ибо за весь долгий день ни одним звуком, ни одним жестом не проявляла этой тайной своей лихорадочной работы мысли. Она неподвижно лежала на оттоманке, устроенной из стульев и подушек. И только вечером, взглянув на Франсину, небрежным тоном она произнесла следующие слова:

— Дитя мое, вчера я поняла, что мы живем для любви; сегодня я понимаю, что можно умереть ради мести. Да, ради того, чтобы разыскать его там, где он скрывается, вновь увидеть его, соблазнить и завладеть им, я отдала бы жизнь! Но если через несколько дней этот человек, который так унизил меня своим презрением, не будет лежать смиренно и покорно у моих ног, если я не сделаю его своим лакеем, тогда я буду самым жалким существом, я не буду женщиной, не буду сама собой!..

Дом, который Корантен нашел для мадмуазель де Верней, давал ему достаточно возможностей удовлетворить врожденную склонность этой девушки к роскоши и изяществу, — он собрал тут все, что могло, по его мнению, понравиться ей, и в стараниях своих проявил заботливость влюбленного, желающего угодить любимой женщине, или, скорее, услужливость власть имущего, решившего прельстить подчиненного, в котором он нуждается. На следующий день Корантен явился к мадмуазель де Верней и предложил ей переселиться в этот импровизированный дворец.

Причудница парижанка сменила неудобный диван на старинную софу, которую Корантен ухитрился разыскать для нее, и вступила во владение домом, словно он по праву ей принадлежал. На все, что мадмуазель де Верней увидела там, она смотрела с царственной беспечностью и с внезапной симпатией, как будто была хозяйкой каждой вещи, как будто даже малейшая из них была давно ей знакома, — эти обыденные подробности далеко не лишены значения для портретиста таких исключительных характеров. Казалось, она заранее, во сне, свыклась с этим домом и теперь стала жить в нем своею ненавистью, как могла бы жить любовью.

«По крайней мере, — говорила она себе, — я не возбудила в нем оскорбительной, убийственной жалости, я не обязана ему жизнью. О моя первая, моя единственная и последняя любовь! Какая развязка!»

И она внезапно кинулась к испуганной Франсине.

— Ты любишь? Да, любишь, — я помню. Ах, как хорошо, что возле меня будет женщина, которая может понять меня. Ну, как, бедная моя Франсина? Не кажется тебе, что мужчины — ужасные создания? Подумай только! Он говорил, что любит меня, и не устоял перед самым легким испытанием!.. А я... Да если бы все отвергли его, моя душа была бы для него пристанищем; если бы вся вселенная обвиняла его, я бы его защищала! Раньше мне казалось, что мир полон людей, которые суетятся, что-то делают, и все они были для меня безразличны. Мир этот был унылым, но не грозным. А теперь? Что мне мир без него?.. Ведь он-то, он станет жить своей жизнью, а меня не будет возле него, я не буду его видеть, говорить с ним, чувствовать его, держать его в объятиях, прижимать его к своей груди... Ах! Лучше собственной своей рукой зарезать его во сне!..

Франсина в ужасе с минуту молча смотрела на нее.

— Убить того, кого любишь?.. — спросила она кротким голосом.

— Конечно! Если он разлюбил.

Но, выговорив эти ужасные слова, она закрыла лицо руками, вновь села на софу и умолкла.

На следующее утро в ее комнату вошел нежданный гость, не попросив доложить о себе. Лицо у него было суровое. Это был Юло. Его сопровождал Корантен. Мадмуазель Де Верней подняла глаза и вздрогнула.

— Вы пришли потребовать у меня отчета об участи ваших друзей? — сказала она. — Они погибли.

— Я знаю, — ответил Юло. — И погибли не за Республику.

— Погибли за меня и из-за меня, — промолвила она. — Вы сейчас начнете говорить об отчизне! Отчизна! Разве она возвращает жизнь тем, кто умер за нее? Или хотя бы мстит она за погибших? А я отомщу за них! — воскликнула она.

Мрачные картины катастрофы, где и она была жертвой, вдруг всплыли в ее памяти, и эта грациозная девушка, всегда считавшая стыдливость лучшей из всех женских уловок, точно в припадке безумия, неровным шагом подошла к ошеломленному Юло и крикнула:

— За нескольких зарезанных солдат я приведу на эшафот, под топор гильотины, человека, чья голова дороже многих тысяч голов! Редко бывает, что женщины участвуют в войне, но вы, невзирая на вашу опытность, можете поучиться у меня военным хитростям. Ведь я брошу на ваши штыки целый род: предков маркиза и его самого, его прошлое и его будущее. Насколько я была с ним добра и правдива, настолько буду теперь вероломной и лживой. Да, полковник, я хочу заманить этого аристократа на мое ложе, и он сойдет с него для того, чтобы встретить смерть. Да... У меня никогда не будет соперницы... Несчастный сам произнес себе приговор: день без грядущего утра!  Ваша Республика и я будем отомщены... Республика! — повторила она, и странные интонации ее голоса испугали Юло. — Так, стало быть, мятежника казнят за то, что он поднял оружие против родины? Стало быть, Франция похитит у меня мою месть?.. Ах, как мало значит жизнь! Ведь смерть искупит лишь одно его преступление. Но если этому гордецу нечего терять, кроме головы, то у меня будет целая ночь, и я заставлю его понять, что он теряет больше, чем жизнь!.. И тогда вы убьете его, командир (у нее вырвался вздох), но во что бы то ни стало сделайте так, чтобы никто не выдал ему тайну моего предательства, пусть он умрет, веря в мою любовь. Только об одном этом я прошу вас. Пусть он видит лишь меня, меня и мои ласки!

И она умолкла. Но сквозь румянец, горевший на ее лице, Юло и Корантен, казалось, видели, что гнев и бред безумия не совсем угасили в ней стыдливость. Она вся затрепетала, произнося последние слова своей речи, мысленно вновь вслушалась в них, словно усомнилась, что могла их произнести, и, вздрогнув, наивно сделала тот невольный жест, которым женщина удерживает спадающее с плеч покрывало.

— Но ведь он был у вас в руках! — сказал Корантен.

— Возможно, — с горечью ответила она.

— Зачем вы остановили меня, когда я хотел арестовать его? — спросил Юло.

— Ах, командир, мы ведь не знали, что это был он!

И тут эта взволнованная женщина, которая стремительно ходила по комнате, бросая горящие взгляды на обоих свидетелей ее бурной вспышки, неожиданно успокоилась.

— Я не узнаю себя, — сказала она с мужской твердостью. — К чему слова? Надо идти искать его.

— Искать его? — повторил Юло. — Дорогое дитя мое, берегитесь! Окрестные деревни сейчас не в нашей власти, и если вы осмелитесь выйти из города, вас захватят или убьют в ста шагах от крепости.

— Для тех, кто хочет отомстить, опасности не существует! — сказала она, презрительным жестом изгоняя обоих посетителей — ей было стыдно взглянуть на них.

— Какая женщина! — воскликнул Юло, уходя с Корантеном. — Что за идея пришла в Париже этим полицейским! Ведь никогда она не выдаст нам его, — добавил он, покачивая головой.

— Нет, выдаст! — возразил Корантен.

— Разве вы не видите, что она любит его? — продолжал Юло.

— Именно поэтому и выдаст, — сказал Корантен, глядя на удивленного командира. — К тому же и я здесь. Я не дам ей наделать глупостей, ибо, на мой взгляд, уважаемый, нет такой любви, которая стоила бы трехсот тысяч франков.

Когда этот дипломат из департамента полиции простился со старым солдатом, последний долго смотрел ему вслед и, уже не слыша звуков его шагов, сказал со вздохом:

— Право, иной раз человек может порадоваться, что он такой простофиля, как я... Разрази меня гром! Если я встречу Молодца, мы схватимся с ним грудь с грудью, не будь я Юло! А если эта лиса приведет его ко мне на суд теперь, когда созданы военные суды, я буду думать, что совесть у меня запачкана, как рубашка новобранца, когда он впервые понюхает пороху.

Резня в Виветьере и желание отомстить за обоих своих друзей побудили Юло вновь принять на себя командование полубригадой; к тому же новый военный министр Бертье ответил на его рапорт об отставке, что при настоящих обстоятельствах она не может быть принята. К депеше министра было приложено конфиденциальное письмо, в котором он, не указывая, какое поручение возложено на мадмуазель де Верней, писал, что данный случай отнюдь не связан с военными действиями и не должен их приостанавливать. Участие военного командования в этом деле, говорил он, должно ограничиться содействием сей уважаемой гражданке, ежели будет в том надобность . Узнав из донесений, что шуаны, по всем признакам, стягивают свои силы к Фужеру, Юло форсированным маршем тайно вернул в эту важную крепость два батальона своей полубригады. Опасность, угрожавшая родине, ненависть к аристократии, приверженцы которой могли захватить значительную часть края, дружба — все это зажгло старого солдата огнем былой молодости.

— Вот она жизнь, о которой я мечтала! — воскликнула мадмуазель де Верней, оставшись наедине с Франсиной. — Как быстро пролетают часы! И все же для моих мыслей они — целые века!..

Вдруг она взяла Франсину за руку и голосом, подобным пению жаворонка после грозы, медленно произнесла:

— Напрасно стараюсь я забыть: я все вижу перед собою эти прелестные губы, короткий, чуть приподнятый подбородок, огненные глаза, я все еще слышу, как кучер покрикивает, подгоняя лошадей. Мне словно снится сон... Так почему же столько ненависти, когда я пробуждаюсь?..

Она глубоко вздохнула, поднялась с дивана и впервые посмотрела из окна на тихий край, обреченный пожару гражданской войны тем жестоким аристократом, которого она хотела взять в плен одна, своими силами. Пейзаж, возникший перед ее глазами, очаровал ее, и она вышла из дому подышать вольным воздухом под открытым небом; она шла наугад, и если направила свой путь к бульвару, то, вероятно, туда ее вело колдовское свойство нашей души искать надежды даже в невозможном. Упования, порожденные такими чарами, нередко осуществляются, но тогда это предвидение приписывают предчувствию — силе, еще не объясненной, но вполне реальной и всегда потворствующей нашим страстям, подобно льстецу, который среди лживых слов порою скажет и правду.

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

День без грядущего утра

 

События, о которых мы расскажем в конце нашего повествования, зависели от особенностей той местности, где они происходили, и необходимо дать подробное ее описание, иначе развязка этой драмы будет не совсем понятна.

Часть города Фужера расположена на сланцевой скале, которая словно оторвалась от горных хребтов, замыкающих с запада широкую долину Куэнона, — они носят различные названия в зависимости от местности. С этой стороны Фужер отделен от гор глубоким ущельем, где протекает речка Нансон. С восточного края скалы открывается тот же вид, каким наслаждаются и с вершины Пелерины, а с края, обращенного на запад, видна лишь извилистая долина Нансона; но есть на этой скале место, откуда можно охватить взглядом и часть дуги, образованной широкой долиной Куэнона, и все красивые изгибы сливающейся с нею маленькой нансонской долины. Это излюбленное место прогулок жителей Фужера — бульвар, куда направилась мадмуазель де Верней, как раз и оказалось театром, где разыгралась развязка драмы, начавшейся в Виветьере. Поэтому, как бы ни были живописны остальные части города, нам придется сосредоточить внимание исключительно на расположении окрестностей, которые видны с городского бульвара.

Чтобы дать представление о том, какой вид с этой стороны имеет фужерская скала, можно сравнить ее с одной из огромных башен, воздвигнутых сарацинами, вокруг которых их зодчие построили уступами широкие балконы, соединенные меж собою винтовыми лестницами. В самом деле, скала завершается готической церковью, и тонкие церковные шпили, колокольня и контрфорсы придают ей почти в точности форму сахарной головы. Перед порталом старинной церкви, посвященной святому Леонарду, находится небольшая неправильно очерченная площадь, которую защищает от обвала стена с балюстрадой, и оттуда идет крутой спуск к бульвару. Самый бульвар — широкая полоса земли, обсаженная деревьями и представляющая собой второй карниз, — пролегает вокруг скалы на несколько туазов ниже площади Св. Леонарда и примыкает к городским укреплениям. На десять туазов ниже стен и выступов скалы, поддерживающих эту террасу, возникшую благодаря удачному расположению сланцевых пород и терпеливому труду человека, вьется зигзагами вырубленная в скале Лестница королевы — спуск к мосту через реку Нансон, построенному Анной Бретонской. Путь этот является третьим карнизом, а под ним террасами спускаются к реке сады, словно ступени, убранные цветами.

Параллельно бульвару тянется вдоль реки цепь высоких скал, называемая горами Св. Сульпиция — по имени предместья, за которым они возвышаются; эти скалы, постепенно понижаясь, отлого спускаются к широкой долине Куэнона и резко поворачивают к северу. Издали кажется, что эти отвесные скалы, дикие и мрачные, смыкаются со сланцевыми уступами, поддерживающими бульвар: местами они отстоят от бульвара лишь на ружейный выстрел; они защищают от северных ветров узкую долину глубиною в сто туазов, где Нансон, разделяясь на три рукава, орошает луг с красиво разбросанными по нему деревьями и хижинами.

С южной стороны, в том месте, где кончается город и начинается предместье Св. Леонарда, фужерская скала изгибается складкой, смягчает свои резкие контуры, становится ниже и поворачивает к широкой куэнонской равнине вдоль Нансона, который она, таким образом, оттесняет к горам Св. Сульпиция, образуя ущелье, откуда речка вырывается двумя бурлящими ручьями, бежит к Куэнону и на равнине впадает в него. Вся эта красивая группа скалистых холмов носит название Колючее гнездо , а долина, которую они охватывают, называется лощиной Жибари ; тучные ее пастбища поставляют большую часть масла, известного гастрономам под именем «лугового».

Там, где бульвар примыкает к городским укреплениям, поднимается башня, называемая башней Попугая . Начиная с этого четырехугольного сооружения, на котором был построен дом, где поселилась мадмуазель де Верней, поднимается то стена, то утес, отвесный, как стена, и часть города, расположенная на этом высоком, неприступном пьедестале, образует широкий полумесяц, в конце которого скалы делаются ниже и, расступаясь, дают дорогу Нансону. Тут находятся ворота Св. Сульпиция, а за ними — предместье, носящее имя того же святого. Затем, на гранитном округлом холме, возвышающемся над тремя ложбинами, где сходится несколько дорог, виднеются зубчатые стены с бойницами и феодальные башни фужерского замка — одного из гигантских сооружений бретонских герцогов: высота его стен пятнадцать туазов, а толщина — пятнадцать футов; с востока замок огражден прудом, а из него вытекает Нансон, который наполняет водою широкие крепостные рвы и вращает колеса водяных мельниц между воротами Св. Сульпиция и подъемными мостами крепости; с запада крепость защищена крутизной гранитных скал, на которых она воздвигнута.

От бульвара до этого великолепного обломка средневековья, окутанного зеленым покровом плюща, увенчанного четырехугольными и круглыми башнями, такими объемистыми, что в каждой поместится целый полк, — замок, город и скала, защищенные стенами укреплений или отвесными обрывами утесов, расположены широкой подковой, окруженной пропастями, у края которых бретонцы с помощью времени проложили несколько узких тропинок. Кое-где, словно архитектурные орнаменты, выступают гранитные глыбы, кое-где из трещин сочится вода и поднимаются хилые деревья. А дальше более пологие гранитные склоны питают зелень, привлекающую коз, и повсюду из влажных расселин тянется вереск, обвивая розовыми гирляндами изгибы темных скал. В глубине этой огромной воронки, по вечно свежим лугам, расстилающимся словно мягкий ковер, змеится речка.

У подножья замка, меж гранитных утесов, возвышается церковь Св. Сульпиция, именем которого названо предместье, расположенное за речкой Нансон. Предместье это, живописно омываемое притоками Нансона, осененное деревьями и украшенное плодовыми садами, словно брошено в глубину пропасти, и шпиль островерхой колокольни его церкви не достигает высоты соседних скал, как будто готовых рухнуть на церковь и окружившие ее лачуги; это селение рассекает на неравные части полумесяц, очерченный бульваром, городом и замком, и является наивным контрастом суровой картине горного амфитеатра, против которого раскинулось. И, наконец, весь Фужер, его предместья, его церкви и горы Св. Сульпиция, как рамкой, окружены высотами Рийе, представляющими часть той горной цепи, что охватывает широкую долину Куэнона.

Таков характер природы в этой местности. Главная черта ее — дикая суровость, смягченная веселыми видами, удачным сочетанием великолепнейших творений человеческого труда с причудливыми формами неровной земной поверхности, — ее неожиданные, небывалые противоположности удивляют, поражают и ошеломляют. Ни в одной области Франции путешественник не встретит таких грандиозных контрастов, как в этом широком бассейне Куэнона и в долинах, затерявшихся меж фужерскими скалами и возвышенностями Рийе. Это красота неописуемая, ибо в ней торжествует случай и вместе с тем она исполнена естественной гармонии. Здесь светлые, прозрачные воды и горы, одетые буйной растительностью Бретани, мрачные утесы и изящные церкви, укрепления, созданные самой природой, и гранитные башни, сооруженные человеком, вся приманчивая игра света и тени, все контрасты разнообразной окраски листвы, столь ценимые живописцами; группы домов, где суетится трудолюбивое население, и пустынные высоты, где гранит не терпит даже белых мхов, цепляющихся за камни, — словом, здесь соединилось все, что мы требуем от пейзажа: грация и суровая мощь, поэзия, исполненная вечно новых чар, величавые картины и прелесть сельской простоты. Бретань предстает здесь во всей своей красе.

Башня, именуемая башней Попугая, на которой построен был дом мадмуазель де Верней, основанием своим уходит на самое дно пропасти и поднимается до бульвара, устроенного наподобие карниза перед церковью Св. Леонарда. Из этого дома, с трех сторон изолированного от других жилищ, можно охватить взглядом широкую подкову города, начинающуюся от башни, извилистую долину Нансона и площадь Св. Леонарда. Он входит в тот ряд деревянных домов, насчитывающих три столетия существования, который тянется параллельно северной стене церкви и образует вместе с нею тупик, выходящий на покатую улицу, проложенную от церкви к воротам Св. Леонарда, — по ней-то и шла мадмуазель де Верней.

Разумеется, Мари и не подумала подняться к церковной площади, а направилась вниз — к бульвару. Лишь только она вышла за низенький зеленый шлагбаум, устроенный перед караульным постом, в ту пору находившимся в башне у ворот Св. Леонарда, великолепное зрелище, представшее перед нею, заставило на мгновение стихнуть бурю страстей в ее душе. Она залюбовалась широкой дугой долины Куэнона, которую охватила взором от горы Пелерины до того плоскогорья, где проходит дорога на Витре; затем взгляд ее остановился на Колючем гнезде и на извилистой лощине Жибари, вокруг которой гребни гор озарял затуманенный свет заходящего солнца. Ее поразила глубина долины Нансона — там самые высокие тополя едва достигали стен плодовых садов, расположенных ниже Лестницы королевы. Не переставая изумляться все новым неожиданным картинам, она дошла до того места бульвара, откуда видны были и обширная долина Куэнона, сквозь лощину Жибари, и очаровательный пейзаж, замкнутый подковой города, скалами Св. Сульпиция и возвышенностями Рийе. В этот закатный час дым, поднимавшийся над домами в предместьях и долинах, расплывался облаком, и все предметы внизу лишь смутно были видны сквозь этот голубоватый, прозрачный балдахин; слишком яркие дневные краски уже тускнели; небо принимало жемчужносерый оттенок; луна набросила пелену света на эту красивую пропасть; словом, все располагало душу к мечтаниям и вызывало в ней образы дорогих существ. Вдруг и деревянные кровли предместья Св. Сульпиция, и церковь с ее смелым шпилем, терявшимся в темной глубине долины, и вековые покровы плюща и ломоноса, окутавшие стены древней крепости, близ которой пробегает Нансон, бурля под колесами мельниц, — словом, все подробности пейзажа потеряли для нее интерес. Напрасно заходящее солнце рассыпало золотую пыль и накинуло багряную дымку на живописные хижины, разбросанные меж утесами, на луга и глубокие воды, — она стояла неподвижно, не спуская глаз с гор Св. Сульпиция. Каким-то чудом осуществилась безрассудная надежда, которая привела ее на бульвар. Сквозь кусты терновника и дрока, покрывавшие вершины гор, прямо перед собой она увидела несколько человек и, несмотря на их одежды из козьих шкур, узнала в этих людях гостей, приезжавших в Виветьер, а среди них ясно различила Молодца: малейшее его движение четко выделялось в мягком закатном свете солнца. Позади главной группы она увидела своего опасного недруга — г-жу дю Га. На минуту мадмуазель де Верней почудилось, что она видит сон, но вскоре ненависть соперницы открыла ей, что все было живым в этом сне. С глубоким вниманием следила она за каждым жестом маркиза и не заметила, что г-жа дю Га старательно направляет на нее дуло длинного ружья. Внезапный выстрел разбудил эхо в горах, и пуля, просвистевшая возле Мари, доказала ей меткость соперницы.

— Она посылает мне свою визитную карточку, — улыбаясь, сказала девушка.

Тотчас же раздался многоголосый окрик «Кто идет?», переносясь от часового к часовому, от замка до ворот Св. Леонарда, указывая шуанам на бдительность жителей Фужера, так хорошо охранявших даже наименее уязвимую часть городских укреплений.

«Это она, и это он!» — сказала себе Мари.

Молниеносно возникло у нее решение выследить маркиза и захватить его врасплох.

— Но я без оружия! — воскликнула она.

Она вспомнила, что, уезжая из Парижа, бросила в одну из своих дорожных картонок изящный кинжал, некогда принадлежавший какой-то султанше: отправляясь на театр военных действий, Мари решила захватить его с собою, как иные чудаки запасаются альбомами, чтобы записывать в них мысли, какие явятся у них в путешествии; но тогда ее не столько соблазняла перспектива пролить чью-то кровь, сколько удовольствие носить этот красивый канджар , украшенный драгоценными каменьями, играть светлым как взгляд клинком. Три дня назад, когда она хотела покончить с собою, чтобы избежать той гнусной пытки, какую готовила ей соперница, она горячо пожалела, что оставила свое оружие в картонке. Теперь она мигом вернулась домой, разыскала кинжал, заткнула его за пояс, закуталась в длинную шаль, подобрала волосы под черное кружево, надела широкополую шуанскую шляпу, принадлежавшую одному из слуг в ее доме, и с той догадливостью, какую иногда порождают страсти, взяла с собой перчатку маркиза, которую Крадись-по-Земле дал ей в качестве охранного знака; затем, ответив перепуганной Франсине: «Что поделаешь! Я пошла бы на поиски его даже в ад», — она вернулась на бульвар.

 

назад<<< 1 2 . . . 13 . . . 24 >>>далее

 

.