К Степану подошли несколько стрельцов с просьбой:
– Атаман… одного помилуй, добрый был на походе…
– Кто?
– Полуголова Федор Якшин. Не обижал нас. Помилуй, жалко…
– Развязать Федора! – распорядился Степан. И, не видя еще, кто этот Федор Якшин, крикнул – всем: – Просют за тебя, Федор!
Почуяв возможность спасения, несколько человек – десятники и пятидесятники – упали на колени, взмолились:
– Атаман, смилуйся! Братцы, смилуйтесь!..
Степан молчал. Стрельцы тоже молчали.
– Братцы, я рази вам плохой был?
– Смилуйся, атаман! Братцы!..
Степан молчал. Молчали и стрельцы.
– Атаман, верой и правдой служить будем! Смилуйся.
К Степану пробрался Матвей Иванов. Заговорил, глядя на него:
– Степан Тимофеич…
– Цыть! Баба, – оборвал его Степан. – Я войско набираю, а не изменников себе. Счас все хорошими скажутся, потом нож в спину воткнут. Не суйся.
Твердость Разина в боевом деле какой была непреклонной, непреклонной и оставалась. Ничто не могло здесь свихнуть его напряженную душу, даже жалость к людям, – он стискивал зубы и делал, что считал нужным делать.
Больше никого начальных не помиловали.
– Стрельцов рассовать по стружкам, – сказал Степан своим есаулам. – Гребцами. У нас никого не задело?
Есаулы промолчали. Иван Черноярец отвернулся.
– Кого? – спросил Степан, сменившись в лице.
– Дедку… Стыря. И ишо восьмерых, – сказал Иван.
– Совсем? Дедку-то…
– Совсем.
– Эх, дед… – тихо, с досадой сказал Степан. И болезненно сморщился. И долго молчал, опустив голову. – Сколь стрельцов уходили? – спросил.
Никто этого не знал – не считали.
– Позовите полуголову Федора.
Полуголова Федор Якшин до конца не верил в свое освобождение. Когда позвали его, он, только что видевший смерть своих товарищей-начальников, молча кивнул головой стрельцам и пошел к атаману.
– Сколь вас всех было? – спросил тот.
– Тыща. С нами.
Степан посмотрел на оставшихся в живых стрельцов.
– Сколь здесь на глаз?
Заспорили.
– Пятьсот.
– Откуда?.. С триста, не боле.
– Эк, какой ты – триста! Три сотни?.. Шесть!
– На баране шерсть.
– Пятьсот, – сходились многие. – Пятьсот уходили, не мене.
Полуголова Федор, толковый мужик, поглядел на своих стрельцов.
– Не знаю, сколь вам надо, – сказал он грустно, – но, думаю, наших легло… с триста. С начальными.
– Мало, – сказал Степан.
Не поняли – чего мало?
– Кого мало? – переспросил Иван.
– Хочу деду поминки справить. Добрые поминки!
– Триста душ отлетело – это добрые поминки.
– Мало! – зло и упрямо повторил Степан. И пошел прочь от казаков по берегу. Оглянулся, сказал: – Иван, позови Проньку, Ивашку Кузьмина, Семку Резанова. – И продолжал идти по самому краю берега. О чем-то глубоко и сумрачно думал.
Через некоторое время пришли те, кого он звал: Иван Черноярец, Прон Шумливый, Ивашка Кузьмин, скоморох Семка.
Степан сел сам, пригласил всех:
– Сидайте. Прон, в Камышине бывал?
– Бывал.
– Воеводу тамошнего знаешь? Нет, так: он тебя знает?
– Откуда!
Степан подумал… Побил черенком плети по носку сапога.
– Ивашка, боярский сын… – сказал он и пристально посмотрел на боярского сына. – Бывал в Камышине?
– Как же! – поспешил с ответом перебежчик, боярский сын. Этот боярский сын из Воронежа, в обиде великой на отца и на родню, взял и перекинулся к разинцам и, кажется, уже жалел об этом – особенно после избиения царицынцев. Но делать нечего… Единственное, наверно, что можно сделать, уйти опять к своим. Только… и гордость противится, и… как теперь поглядят свои-то? – Бывал. Много раз.
– Воевода тебя знает?
– Знает.
– Хорошо знает? Голос твой узнает?
– Как же!
– Добре. Приберете из войска, которое не в казачьем платье… Поедете в Камышин, попроситесь в город. Ты, Ивашка, попросисся. Но с тобой будет мало, с дюжину – по торговому делу. Слышно, мол, Стенька где-то шатается – боязно. Вон скомороху, мол, язык срезали. Пустют. Там подбейте воротную стражу… или побейте, как хочете: откройте вороты. Ты, Прон, с сотнями схоронись поблизости. Как вороты откроются, не зевай, вали.
– Еслив откроются…
– Откроются. Силы у их там мало, я знаю, лишних людишек всегда примут. Ишо порадуются. Я так-то Яик-городок брал. К утру чтоб Камышина на свете не было. Выжечь все дотла, золу смести в Волгу. До тех пор я Стыря земле не предам. Все взяли? Людишек с добром и со скотом… в степь выгоните. Зря не бейте – они по деревням разойдутся. Приказных и стрелецких – в воду. А городка такого – Камышина – пускай не станет, пускай тоже не торчит у нас за спиной. Взяли?
– Взяли.
– С богом. Иван, подбери людей. Сам здесь останься. Станут наши пытать: куда, чего – не трепитесь много. К калмыкам, мол, сбегать. И все. Ивашка… – Степан поглядел на боярского сына. – Еслив какая поганая дума придет в голову, – лучше сам на копье прыгай: на том свете достану. Лютую смерть примешь. Загодя выбрось все плохие думы из головы. Идите.
Казаки ушли.
Степан остался сидеть. Смотрел вверх по Волге. Долго сидел так. Сказал негромко:
– Будет вам панихида. Большая. Вой будет и горе вам.
…Ночью сидели в приказной избе: Степан, Ус, Шелудяк, Черноярец, дед Любим, Фрол Разин, Сукнин, Ларька Тимофеев, Мишка Ярославов, Матвей Иванов. Пили.
Горели свечи, и пахло как в церкви.
В красном углу, под образами, сидел… мертвый Стырь. Его прислонили к стенке, обложили белыми подушками, и он сидел, опустив на грудь голову, словно задумался. Одет он был во все чистое, нарядное. При оружии. Умыт.
Пили молча. Наливали и пили. И молчали… Шибко грустными тоже не были. Просто сидели и молчали.
Дед Любим сидел ближе всех к покойнику. Он тоже был нарядный, хоть печальный и задумчивый.
Колебались огненные язычки свечей. Скорбно и с болью смотрела с иконостаса простреленная Божья Мать.
Тихо, мягко капала на пол вода из рукомойника. В тишине звук этот был особенно отчетлив. Когда шевелились, наливали вино, поднимали стаканы – не было слышно. А когда устанавливалась тишина, опять слышалось мягкое, нежное: кап-кап, кап-кап…
Фрол Разин встал и дернул за железный стерженек рукомойника. Перестало капать.
Степан посмотрел на дедушку Стыря и вдруг негромко запел:
Ох, матушка, не могу,
Родимая, не могу…
Песню знали; Стырь частенько певал ее, это была его любимая.
Подхватили. Тоже негромко, глуховато:
Не могу, не могу, не могу, могу, могу!
Снова повел Степан. Он не пел, проговаривал. Выходило душевно. И делал он это серьезно. Не грустно.
Сял комарик на ногу,
Сял комарик на ногу…
Все:
На ногу, на ногу, на ногу, ногу, ногу!
Ой, ноженьку отдавил,
Ой, ноженьку отдавил,
Отдавил, отдавил, отдавил, давил, давил!
Подай, мати, косаря,
Подай, мати, косаря,
Косаря, косаря, косаря, саря, саря!
Рубить, казнить комара,
Рубить, казнить комара,
Комара, комара, комара, мара, мара!
Отлетела голова,
Отлетела голова,
Голова, голова, голова, лова, лова!
Налили, выпили. Опять замолчали.
За окнами стало отбеливать; язычки свечей поблекли – отцвели.
Вошел казак, возвестил весело:
– Со стены сказывают: горит!
Степан налил казаку большую чару вина, подал. И даже приобнял казака.
– На-ка… за добрую весть. Пошли глядеть.
Камышин сгорел. Весь.
***
При солнышке поднялись в поход. Степан опять торопился.
Раскатился разнобойный залп из ружей и пистолей…
Постояли над свежими могилками казаков, убитых в бою со стрельцами. Совсем еще свежей была могилка Стыря.
– Простите, – сказал Степан холмикам с крестами.
Постояли, надели шапки и пошли.
С высокого яра далеко открывался вид на Волгу. Струги уже выгребали на середину реки; нагорной стороной готовилась двинуть конница Шелудяка.
– С богом, – сказал Степан. И махнул шапкой.
Войско двинулось вниз по Волге. На Астрахань.
10
Долго бы еще не знали в Астрахани, что творится вверху по Волге, если бы случай не привел к ним промышленника Павла Дубенского, муромца родом.
Тот плыл по Волге на легком стружке, распевал песенки. В десяти верстах от Царицына повстречал стрельцов из отряда Лопатина (разбитого под Царицыном), которые чудом уцелели и бежали вверх. Они-то и рассказали Дубенскому все. Тот, видно, не раз ходил Волгою, места хорошо знал. Переволокся на Ахтубу, у Бузуна снова выгреб в Волгу и достиг Астрахани. И там все поведал.
Начальные люди астраханские взялись за головы.
Воеводы, митрополит, приказные, военные-иностранцы сидели в приказной палате, не знали, как теперь быть.
– Говорите, как думаете, – велел Прозоровский. – Рассусоливать некогда. Дорассусоливались! Ведь мы-ы, – постучал он пальцем по столу, – мы, вот здесь вот, благословили Стеньку на такой разбой. Говорите теперь!
Но многим хотелось более ясно представить себе надвигающуюся беду, расспрашивали Дубенского.
– Как же ты-то проплыл? – спросил князь Львов.
– Ахтубой. Там переволокся, а тут, у Бузуна, вышел. Я Волгой-то с малых лет хаживал, с отцом ишо, царство ему небесное, всю ее, матушку, вдоль и поперек…
– Сколько ж у его силы?
– Те, стрельцы-то, сказывали: тыщ с пять. Но не ручались. А рыбаки, я их тоже стренул, – пятнадцать, мол. А на Царицыне атаманом Пронька Шумливый. Завели в городе казачий уклад: десятников поставили, дела кругом решают. А эти, посадские…
– Те, эти… Не мог ладом узнать! – разозлился воевода.
– Ты плыл, Камышин-то стоял ишо? – спросил Львов.
– Стоял. А потом уж посадские сказали: спалили. Чего мне говорили, то и я говорю. Зачем же на меня-то гневаться?
Митрополит перекрестился.
– Вот она и пришла, матушка…
– Кто? – не понял младший Прозоровский.
– Беда. При нас начиналась и до нас и дошла.
– Советуйте, – велел воевода. – Как их, подлецов, изменников, к долгу теперь обратить? Как унять?
– Зло сталь очшень большой, – заговорил Давид Бутлер, корабельный капитан. – Начшальник Стенька не может удерживать долго флясть…
– Пошто так?
– Са ним следовать простой шеловек, тольпа – это очшень легкомысленный… мм… как у вас?.. – Капитан показал руками вокруг себя – нечто низменное, вызывающее у него лично брезгливость. – Как это?
– Сброд? Сволочь? – подсказал Прозоровский.
– Сволечшь!.. Там нет ферность, фоинский искусств… Дисциплин! Скоро, очшень скоро там есть – пополам, много. Фафилон! Только не давайт фольнени сдесь, город. Строго! М-м!
– Жди, когда у его там пополам будет! – воскликнул подьячий Алексеев. – Свои-то, наши-то сволочи, того гляди зубы оскалют. На бочке с порохом сидим.
Прозоровский посмотрел на Красулина. Тот грустно кивнул головой. Да воевода и сам знал о ненадежности стрельцов.
– Что правда, то правда, – вздохнул стрелецкий голова.
– Надо напасть на воров в ихнем же стане! – заключил молодой Прозоровский. – Будем готовиться, наших хоть делом займем. А пока готовиться будем, приберем человек четыреста получше да татар сэстоль же – пусть сходют вверх проведают. А здесь собрать надо людей со всех мест, оружить их… Сколь стрельцов-то у нас?
– Всего войска – двенадцать тыщ, – ответствовал Иван Красулин.
Боярин Прозоровский хлопнул себя по ляжкам.
– А еслив у его, вора, – пятнадцать!
– Не числом бьют, Иван Семеныч, – заметил в сердцах митрополит. – Крепостью. Сразу принялись воров щитать – сколько? Вот те раз! Ишо ничем ничего, а мы уж готовы – сварились.
– Где она, крепость-то? Стрельцы?.. Они все к воровству склонные. Они вон жалованье требуют, стрельцы-то. Вот и вся крепость. Щитать принялись… Будешь щитать, еслив вся и надежда – за стенами отсидеться. Выйди-ка наружу-то… проть кого она обернется, крепость-то?
– Подвесть их под присягу…
– Они жалованье требуют! А не под присягу… – Воевода злился. – Одной присягой не навоюешь.
– Вот вся наша крепость: надо платить, – сказал подьячий. – Надо платить. Тада хоть какая-то надежа будет.
– Подвесть под присягу! – еще раз сказал митрополит. – Острастку сделать!.. – Он тоже был в сильнейшем раздражении. – А караул кричать – это мы напоследок сделаем. Соберемся с голосами и рявкнем. Можеть, даже Стеньку тем испужаем…
Астраханцы растерялись.
11
Разинцы шли ходко, днем и ночью, без остановок. Для этого вперед, на один конский переход, под сильной охраной высылались кони, кормились, и на них, отдохнувших, пересаживались казаки. Уставшие тоже кормились, налегке обгоняли войско и опять ждали, чтобы везти казаков дальше. Казаки с коней переходили в струги, отсыпались и снова садились на коней. Громада стремительно двигалась на юг, на Астрахань. В войске царила трезвость. За этим следили сотники, есаулы. Никто, и атаман тоже, не имел права выпить, хоть вино везли с собой, много.
Степан со всеми вместе переходил с коня на струг, наскоро ел, спал и опять садился на коня. Был он серьезен в эти дни, не кричал, не ругался. Так всегда было, когда он терял дорогого человека. Так было, когда он потерял в Персии Сергея Кривого.
Как-то под вечер атаман ехал рядом с Матвеем Ивановым. Разговорились про смерть. Совершенная внутренняя свобода Разина, постоянная работа ума, беспокойная натура – силы, которые сшибали его с мыслями трудными, неразрешимыми. То он не понимал, почему царь – царь, то злился и негодовал: как это – люди могут быть подневольными, но при этом – живут, смеются, рожают детей… То он вдруг перестал понимать смерть – человека нету. Как это? Совсем? Что, Стырь так и будет лежать теперь на высоком берегу Волги? Вечно. Для чего же все было? Для чего он жил? Смерть… Да что это, что?
– Степушка, – посмеялся Матвей, – покойников-то на земле больше, чем живых.
– Хреновина выходит, Матвей: одни черви и живут на земле? А мы для чего? Для прокорма ихного?
– Выходит, так.
– Тьфу!.. Аж тошно. А чего ты мне про бога-то плел? Я забыл… Ну-ка, расскажи толком. Я, знаешь, иконку одну видал в Соловцах – Божья Мать, я ее всю понял, всю в башку взял. Не знаю, как тебе сказать, – понял. Сидит хорошая, душевная христьянка… как моя мать. Я на ее залюбовался, по теперь ее помню. Ну?.. Стало быть, верю я?
– Это не то, Степан Тимофеич.
– Что же? А ты как хотел верить?
Матвей пристроил шагать своего конька к шагу разинского.
– Полюбить я его хотел, бога-то… Не мог – не дано: весь, видно, грехами изъеден, как лесина трухлявая, где же тут полюбить, чем?.. А любови нет, нету и веры, один обман. Я вон на горбатой-то оженился – и што? Ни себе радости, ни… И ей тоже мука. А ведь тоже – хотел полюбить. Вот-де, никто не любит, а я буду. Душу ее буду любить…
– Ну, и как? – со смехом спросил Степан.
– Не мог. Кажилился, кажилился – нет, нету моих сил на то, сбежал. Все бросил и – куда глаза глядят. Там и бросать-то… бобыль я. Нет, брат, душу не обманешь.
Они приотстали от других, никто не мешал разговаривать. И не странно им было – на высоченном берегу Волги, верхами, глотая пыль, поднятую передними, – вести этот углубленный разговор. Но Степану было интересно, и Матвею интересно.
– Ну, а как с богом-то? – хотел понять Степан.
– Тоже не мог полюбить. Ведь полюби я, я бы и знал, как жить, – а не могу. Думы черные в голову лезут. Думаю: да сам он боярин добрый, бог-то. Любит, чтоб перед им только стелились. А он поглядит: помочь тебе али нет. Он ишо подумает. От таких-то богов на земле деваться некуда. Вот ведь думы какие! Рази так можно?
– А царя за что не жалуешь?
– Что? – Матвей, когда не знал, как ответить, переспрашивал – собирался с мыслью.
– Царя-то за что не любишь? Глухой, что ль?
– А ты?
– Я тебя спрашиваю!
– А мне интересно, как ты скажешь…
– Хитрый ты, Матвей. Все мужики хитрые.
– А ты не хитрый?
– Чего ты заладил: «а ты», «а ты»?.. Дятел. Я тебя спрашиваю!
– Ты тоже хитрый, Степан. Можеть, так и надо.
– Где это я хитрый?
– Да с царем с тем же… Не жалуешь и ты его, а как надо людей с собой подбить, говоришь: я за царя! Хэх!.. За царя. За волю уж, Степан, – прямо, не кривить бы душой. Ну, опять же – не знаю. Тебе видней. Погано только. Как-то все… вроде и доброе дело люди собрались делать, а без обмана – никак! Что за черт за житуха такая. У нас, что ль, у одних так, у русских? Ты вот татарей знаешь, калмыков – у их-то так жа?
назад<<< 1 . . . 24 25 26 27 28 29 . . . 38 >>>далее