Аббат Карлос Эррера не был похож на иезуита, он вообще не был похожи на духовное лицо. Плотный, коренастый, большерукий, широкогрудый, сложения геркулесова, он прятал под личиной благодушия взгляд, способный внушить ужас; лицо его, непроницаемое и обожженное солнцем, словно вылитое из бронзы, скорее отталкивало, нежели привлекало. Только длинные прекрасные волосы, напудренные, как у князя Талейрана, придавали этому удивительному дипломату облик епископа, да синяя с белой каймой лента, на которой висел золотой крест, изобличала в нем высшее духовное лицо. Черные шелковые чулки облегали ноги силача. Изысканная опрятность одежды говорила о тщательном уходе за своей особой, что весьма необычно для простого священника, да еще в Испании. Треугольная шляпа лежала на переднем сиденье кареты, украшенной испанским гербом. Несмотря на столь отталкивающие черты, впечатление от его наружности сглаживалось манерой держаться, резкой и вместе с тем вкрадчивой; явно священник строил куры, ластясь к Люсьену почти по-кошачьему. Люсьен с тревогой ловил каждое его движение. Он чувствовал, что в эти минуты решается вопрос, жить ему или не жить. Они подъезжали ко второй станции после Рюфека. Последние слова испанского священника затронули многие струны в его сердце: и, скажем в скобках, к стыду Люсьена и священника, проницательным взглядом изучавшего прекрасное лицо поэта, то были самые дурные струны, те, что звучат под напором порочных чувств. Люсьен опять грезил Парижем, он опять брался за бразды власти, которые выскользнули из его слабых рук, он дышал местью! Причина его попытки к самоубийству - наглядное сопоставление провинциальной жизни и жизни парижской - исчезла; он опять попадет в свою среду, но отныне он будет под охраной политика, в коварстве не уступающего Кромвелю.
"Я был один, нас будет двое",- говорил он самому себе. Чем больше проступков находил он в своем прошлом, тем больше внимания к нему выказывал каноник. Сострадание этого человека возрастало по мере того, как развивалась скорбная повесть Люсьена, и ничто его не удивляло. Однако ж Люсьен спрашивал себя: каковы же побуждения у этого исполнителя королевских козней? Сперва он удовлетворился обычным объяснением: испанцы великодушны! Испанцы так же великодушны, как итальянцы мстительны и ревнивы, как французы легкомысленны, как немцы простодушны, как евреи низменны, как англичане благородны. Исходите из противоположных утверждений, и вы приблизитесь к истине. Евреи завладели золотом, они пишут "Роберта-Дьявола", играют "Федру", поют "Вильгельма Телля", заказывают картины, воздвигают дворцы, пишут "Reisebilder" ("Путевые картины" - нем.) и дивные стихи, они могущественны, как никогда, религия их признана, наконец, у них в долгу сам папа! В Германии по малейшему поводу спрашивают иностранца: "А где ваш контракт?"-настолько там развито крючкотворство. Во Франции вот уже полвека как рукоплещут при лицезрении отечественной глупости на подмостках, по-прежнему носят немыслимые шляпы, а смена правительства сводится к тому, что все остается по-старому!.. Англия обнаруживает перед лицом всего мира вероломство, по низости равное только ее алчности. Испанцы, обладавшие золотом обеих Индий, теперь лишились всего. Нет страны в мире, где так часто прибегали бы к яду как к орудию мести и где нравы были бы так легки и люди так любезны, как в Италии. Испанцы долгое время жили за счет доброй славы мавров.
Когда испанец опять садился в экипаж, он шепнул вознице:
- Гоните, как на почтовых. В награду три франка.
Люсьен колебался, священник сказал: "Пожалуйте же!" - и Люсьен сел в экипаж, решив сразить своего спутника преимуществом ad hominem (Личного характера - лат.).
- Отец мой,- сказал он,- человек, только что развивавший с величайшим хладнокровием такие теории, которые "большинство мещан сочло бы глубоко безнравственными...
- Да они и есть таковы,- сказал священник,- недаром же, сын мой, Христос пожелал, чтобы соблазн вошел в мир. Потому-то мир и выказывает такой ужас перед соблазном.
- Человека вашего закала не удивит вопрос, который я хочу предложить.
- Говорите, сын мой!..- сказал Карлос Эррера.- Вы меня не знаете. Неужто вы думаете, что я взял бы секретаря, не убедившись прежде, достаточно ли крепко в нем нравственное начало, не ограбит ли он меня! Я доволен вами. Вы еще не утратили наивности самоубийцы в двадцать лет. Каков же ваш вопрос?
- Что побуждает вас принимать во мне участие? На что вам мое послушание?.. К чему ваши обещания осыпать меня золотом? Какова ваша цель?
Испанец взглянул на Люсьена и усмехнулся.
- Обождем до подъема в гору, там мы выйдем из экипажа и побеседуем на вольном воздухе. У стен есть уши.
На короткое время в карете воцарилось молчание, и быстрая езда содействовала, так сказать, нравственному опьянению Люсьена.
- Отец мой, вот и подъем,- сказал Люсьен, как бы пробуждаясь от сна.
- Ну, что ж, прогуляемся,- сказал священник и крикнул вознице, чтобы тот осадил лошадей. И они вышли на дорогу.
- Мальчик мой,- сказал испанец, взяв Люсьена под руку,- размышлял ли ты над "Спасенной Венецией" Отвэя.? Понял ли ты всю глубину мужской дружбы, связующей Пьера и Джафьера? Дружбу, которая лишает женщину всякого обаяния, меняет все социальные отношения... Что говорит это поэту?
"Каноник не чужд и театра",-сказал Люсьен самому себе.
- Читали вы Вольтера? -спросил он. - И не только читал,- отвечал каноник,-я претворял его в жизнь.
- Вы не веруете в бога?
- Ну, вот я и попал в безбожники!-сказал, улыбаясь, священник.Вернемся к сути дела, мой мальчик,- продолжал он, обнимая его за талию.- Мне сорок шесть лет, я побочный сын знатного вельможи, я лишен семьи, но не лишен сердца... Так запомни же, запечатлей это в своем еще столь восприимчивом мозгу: человека страшит одиночество. А из всех видов одиночества страшнее всего одиночество душевное. Отшельники древности жили в общении с богом, они пребывали в самом населенном мире, в мире духовном. Скупцы живут в мире воображения и власти денег. У скупца все, вплоть до его пола, сосредоточено в мозгу. Первая потребность человека, будь то прокаженный или каторжник, отверженный или недужный,- обрести товарища по судьбе. Жаждая утолить это чувство, человек расточает все свои силы, все свое могущество, весь пыл своей души. Не будь этого всепожирающего желания, неужто сатана нашел бы себе сообщников?.. Тут можно написать целую поэму, как бы вступление к "Потерянному раю", этому поэтическому оправданию мятежа.
- И это было бы Илиадой совращения,- сказал Люсьен.
- Ну, так вот! Я одинок, живу один. Пусть я ношу одежду духовного лица, душа у меня не священника. Мне любо жертвовать собою, вот мой порок! Я живу самоотречением, потому-то я и священник. Я не боюсь неблагодарности, но помню добро. Церковь для меня ничто, простое понятие. Я предан испанскому королю, но нельзя же любить короля! Он покровительствует мне, он парит надо мною. Я хочу любить свое творение, создать его по образу и подобию своему, короче, любить его, как отец любит сына. Я буду мысленно разъезжать в твоем тильбюри, мой мальчик, буду радоваться твоим успехам у женщин, буду говорить: "Этот молодой красавец - я сам! Маркиз де Рюбампре создан мною, мною введен в аристократический мир; его величие - творение рук моих, он и молчит и говорит, следуя моей воле, он советуется со мной во всем". Аббат де Вермон играл такую же роль при Марии Антуанетте.
- И довел ее до эшафота!
- Он не любил королевы!..- отвечал священник.- Он любил только аббата де Вермона.
- Вправе ли я отрешиться от своих горестей? - сказал Люсьен.
- Я богат, черпай из моей сокровищницы.
- Чем бы я не поступился, только бы освободить Сешара!-продолжал Люсьен, и в голосе его уже не чувствовалось одержимости самоубийцы.
- Скажи только слово, сын мой, и завтра же поутру он получит нужную сумму.
- Неужто вы дадите мне двенадцать тысяч франков?..
- Но неужели, мой мальчик, ты не замечаешь, что мы делаем четыре лье в час? Мы отобедаем в Пуатье. Там, ежели ты пожелаешь, мы скрепим наш договор, ты дашь мне доказательство послушания, одно-единственное неоспоримое доказательство, и я его потребую! Ну, а тогда бордоский дилижанс доставит пятнадцать тысяч франков твоей сестре...
- Но где же они?
Испанский священник ничего не ответил, и Люсьен сказал про себя: "Вот он и попался, он подшучивал надо мной!" Минутой позже испанец и Люсьен молча сели в карету. Молча священник сунул руку в боковой карман, приделанный к стенке кареты, и извлек оттуда столь знакомую путешественникам кожаную сумку вроде ягдташа, с тремя отделениями, и, трижды погружая в нее руку, он полными пригоршнями вынул сто португальских червонцев.
- Отец мой, я ваш!-сказал Люсьен, ослепленный этим золотым потоком.
- Дитя!-сказал священник, с нежностью целуя Люсьена в лоб.- Тут только треть того золота, что хранится в сумке, а всего там тридцать тысяч франков,- помимо денег на путевые расходы.
- И вы путешествуете один?..- вскричал Люсьен.
- Полно!-сказал испанец.- При мне больше чем на сто тысяч экю переводных векселей на Париж. Дипломат без денег то же, что поэт без воли, каким ты только что был.
В то время как Люсьен садился в карету с мнимым испанским дипломатом, Ева встала, чтобы покормить своего сына; она нашла роковое письмо и прочла его. Холодный пот сменил легкую испарину утреннего сна, в глазах у нее потемнело, она позвала Марион и Кольба.
На вопрос: "Мой брат ушел?"-Кольб отвечал: "Та, сутарыня, до расфета!"
- Храните в глубокой тайне то, что я вам доверю,- сказала Ева слугам,мой брат решил, верно, покончить с собою. Бегите же скорей, осторожно все разузнайте и осмотрите оба берега реки.
Ева осталась одна в состоянии оцепенения, на нее было страшно смотреть.
В таком положении Еву застал Пти-Кло, явившийся к ней в семь часов утра говорить о делах. В подобные минуты можно выслушать кого угодно.
- Сударыня,- сказал стряпчий,- наш бедный дорогой Давид в тюрьме; случилось то, что я и предвидел еще в самом начале дела. Я советовал ему тогда же вступить в товарищество для разработки его изобретения с своими соперниками Куэнте. Помилуйте, у них в руках все средства, нужные для осуществления открытия, которое у вашего мужа пока еще находится в самой первоначальной стадии. Поэтому что я сделал? Как только я узнал вчера об аресте Давида, я бросился к господам Куэнте: я решил выговорить у них условия, которые могли бы вас удовлетворить. Ну, конечно, если вы по-прежнему будете упорствовать и хранить изобретение в тайне, вы будете вечно влачить жалкую жизнь: постоянные тяжбы вас доконают, измучат, доведут до нищеты, и в конце концов вы поневоле пойдете на сделку с каким-нибудь толстосумом, возможно, в ущерб себе; а между тем я предлагаю вам на выгодных условиях договор с господами Куэнте. Вы избавитесь таким путем от лишений, тревог, неизбежных в борьбе изобретателя с алчностью капиталиста и равнодушием общества.
Послушайте! Если братья Куэнте заплатят ваши долги... если, помимо уплаты долгов, они предложат вам вознаграждение за ваше открытие вне зависимости от его промышленной ценности, от его будущности и возможности разработки, предоставив вам, понятно, известную долю в прибылях, неужели вы не будете довольны? Вы лично, сударыня, становитесь владелицей типографии и, конечно, продадите ее; от продажи вы выручите верных двадцать тысяч франков: я ручаюсь найти покупателя, который даст эту цену. А если вы, заключив товарищеский договор с господами Куэнте, получите пятнадцать тысяч франков, то у вас составится капитал в тридцать пять тысяч франков, что по нынешнему курсу ренты составит две тысячи франков годового дохода... А в провинции на две тысячи франков можно жить. И заметьте, сударыня, товарищество с господами Куэнте в будущем сулит вам надежды на новый доход. Я говорю надежды, ибо надобно предвидеть и всякие неудачи. Ну, так чем же я могу быть вам полезен? Прежде всего я могу добиться полного освобождения Давида, затем, в покрытие расходов по его изысканиям, предоставления вам пятнадцати тысяч франков; причем господа Куэнте ни под каким предлогом не вправе будут требовать от вас возвращения этой суммы даже в том случае, если изобретение оказалось бы недоходным; наконец, заключение товарищеского договора между Давидом и господами Куэнте для разработки изобретения, подлежащего заявке после тайного и совместного его испытания и при условии, что все расходы возлагаются на господ Куэнте. Вкладом Давида в дело является патент, и ему будет причитаться четвертая часть всего дохода. Вы женщина умная и рассудительная, а это редкие качества у красивой женщины; обдумайте эти предложения, и я не сомневаюсь, что вы найдете их весьма приемлемыми...
- Ах, сударь! -в отчаянии вскричала несчастная женщина, обливаясь слезами.- Почему не пришли вы вчера вечером? Почему вы не предложили вчера это полюбовное соглашение? Мы избежали бы бесчестия и... еще худшего...
- Мои переговоры с господами Куэнте, которые, как вы изволили, конечно, догадаться, прячутся за спиной Метивье, окончились только в полночь. Но что же еще худшее, чем арест бедняги Давида, могло случиться со вчерашнего вечера? -спросил Пти-Кло.
- Вот ужасная весть, которую я получила, проснувшись поутру,- сказала она, подавая Пти-Кло письмо Люсьена.- Вы только что доказали мне, что принимаете в нас участие, что вы друг и Давиду и Люсьену, излишне просить вас сохранить в тайне...
- Не волнуйтесь, сударыня,- сказал Пти-Кло, прочитав письмо и возвращая его Еве.- Люсьен не лишит себя жизни. Чувствуя себя виновником ареста зятя, он искал причины покинуть вас; и я рассматриваю это письмо, как словоизлияние в театральном стиле перед уходом со сцены.
Братья Куэнте достигли своей цели. Подвергнув пытке изобретателя и его семью, они уловили ту минуту, когда иссякшие силы требуют отдыха. Не все изобретатели отличаются хваткой бульдога, который издохнет, но не выпустит из зубов добычи, а Куэнте основательно изучили нрав своих жертв. Для Куэнте-большого арест Давида был последней сценой первого действия этой драмы. Второе действие начиналось с предложения, которое только что сделал Пти-Кло. Как мастер своего Дела, стряпчий видел в безрассудной выходке Люсьена одну из тех случайностей, которые решают исход игры. Он заметил, как убита этим происшествием Ева, и решил, пользуясь случаем, войти в ее доверие, ибо он наконец понял, какое влияние эта женщина оказывает на мужа. Итак, он не только не усугубил отчаяния г-жи Сешар, но чрезвычайно ловко постарался отвлечь ее от мрачных мыслей, заговорив о возможности ее свидания с Давидом в тюрьме; он рассудил, что в том состоянии духа, в котором Ева находилась, она склонит Давида войти в товарищество с братьями Куэнте.
- Давид мне говорил, что он мечтает о богатстве только ради вас, сударыня, и ради вашего брата; но вы изволили уже убедиться, что желание обогатить Люсьена - чистейшее безумие: этот малый поглотит и три состояния.
Угнетенная поза Евы достаточно красноречиво говорила о том, что рассеялись ее последние обольщения относительно брата, поэтому стряпчий умышленно выдержал перерыв в беседе, желая придать молчанию своей клиентки как бы смысл согласия.
- Стало быть, речь идет только о вас и вашем ребенке,- опять заговорил он.- Вам лучше знать, достаточно ли для вашего благополучия двух тысяч годового дохода в ожидании наследства папаши Сешара. Ваш свекор уже давно исчисляет свой годовой доход в семь или восемь тысяч франков, не считая процентов, которые он так ловко извлекает из своего капитала! Итак, несмотря ни на что, вас ждет прекрасная будущность! Зачем вам мучиться?
Стряпчий расстался с г-жой Сешар, предоставив ей подумать о своей будущности, достаточно искусно обрисован" ной накануне Куэнте-большим.
- Намекните-ка им на возможность получить некую сумму,- сказал ангулемский хищник стряпчему, когда тот сообщил ему об аресте Давида.- А когда они свыкнутся с мыслью, что у них в кармане очутятся деньги, мы приберем их к рукам: мы, как водится, поторгуемся и мало-помалу заставим их согласиться на наши условия: хватит с них и того, что мы предложим за изобретение!
Фраза эта составляла как бы основную мысль второго действия этой финансовой драмы.
Когда г-жа Сешар, истерзанная тревогой за участь брата, оделась и уже сошла вниз, чтобы отправиться в тюрьму, ее вдруг охватил страх при мысли, что ей придется одной пройти по улицам Ангулема. Отнюдь не из участия к горю своей клиентки воротился Пти-Кло и предложил проводить ее до ворот тюрьмы,побуждения его были довольно-таки макиавеллистические: мнимая чуткость стряпчего чрезвычайно тронула Еву, и он принял ее благодарность как должное. Подобное внимание со стороны черствого и резкого человека, да еще в такую минуту, изменило прежнее мнение г-жи Сешар о Пти-Кло.
- Я веду вас самым долгим путем,- сказал он,- но тут мы никого не встретим.
- Впервые, сударь, я чувствую себя не вправе идти с высоко поднятой головой! Вчера я получила жестокий урок.
- В первый и в последний раз.
- О! Я, конечно, не останусь в этом городе...
- Если ваш муж согласится на условия, о которых мы почти договорились с братьями Куэнте,- сказал Пти-Кло, когда они подходили к воротам тюрьмы,известите меня. Я тотчас возьму у Катана разрешение на выход Давида из тюрьмы, и, по всей вероятности, он больше туда не вернется...
Подобная фраза, произнесенная перед тюремной решеткой, была тем, что итальянцы называют комбинацией. У них это слово означает не поддающееся определению действие, которое заключает в себе элементы мошенничества и права, некий дозволенный обман, якобы законное и ловко подстроенное плутовство; послушать их, и Варфоломеевская ночь всего только политическая комбинация.
По причинам, изложенным ранее, тюремное заключение за долги столь редкое явление в провинциальной судебной практике, что в большинстве французских городов даже нет долговых тюрем. Должника препровождают в тюрьму, где заключены подследственные, подсудимые и осужденные. Таковы различные наименования, последовательно применяемые законом к тем, кого народ вкупе именует преступниками. Итак, Давид был временно помещен в одну из нижних камер ангулемской тюрьмы, откуда, возможно, только что вышел, отбыв свой срок, какой-нибудь вор. Когда все формальности были соблюдены и получено установленное законом денежное довольствие арестанта на целый месяц, Давид оказался лицом к лицу с толстым человеком, который для узников являлся носителем власти, превышающей власть короля: с тюремщикам! Провинция не знает тощих тюремщиков. Прежде всего эта должность почти синекура; затем тюремщик своего рода содержатель постоялого двора, у него даровое помещение, он всласть пьет и ест и впроголодь держит своих пленников; притом он и размещает их, как содержатель постоялого двора, сообразно их средствам. Тюремщик знал Давида по имени, главным образом благодаря славе его отца, и, хотя у Давида не было ни одного су, он выказал ему большое доверие, хорошо устроив его на ночь.
Ангулемская тюрьма построена в средние века и почти не тронута позднейшими переделками, как и кафедральный собор. Здание тюрьмы, именуемое также домом правосудия, примыкает к зданию бывшего суда первой инстанции. Классический глазок в низкой, обитой гвоздями, крепкой с виду, но, в сущности, ветхой наружной двери невесть какой стройки, и в самом деле напоминавший собою единственный глаз во лбу циклопа, позволял тюремщику разглядеть посетителя прежде, чем его впустить. Вдоль здания через весь нижний этаж тянется коридор, и в него выходят двери целого ряда камер, в которые дневной свет проникает из внутреннего дворика сквозь прорезанные под самым потолком окна, притом защищенные навесом. Тюремщик занимает помещение, отделенное от этих камер каменным сводом, который делит коридор нижнего этажа на две половины; в конце коридора сквозь глазок в наружной двери видна решетка, замыкающая внутренний двор. Тюремщик провел Давида в камеру, смежную с аркою свода, дверь которой приходилась как раз против двери его квартиры. Тюремщик пожелал иметь соседом человека, который, ввиду своего особого положения, мог составить ему общество.
- Лучшая камера,- сказал он, заметив, что вид этого помещения поразил Давида.
Стены камеры были каменные и довольно сырые. На окнах, под самым потолком, виднелись железные решетки. От каменных плит пола веяло леденящим холодом. Слышны были мерные шаги часового, ходившего взад и вперед по коридору. Они гулко отдавались под каменными сводами, и этот гул, однообразный, как гул морского прибоя, поминутно возвращал вас к мысли: "Ты узник! Прощай, свобода!" Вся эта обстановка, вся совокупность обстоятельств чрезвычайно действует на душевное состояние невинного человека. Давид заметил отвратительную койку; но люди, брошенные в тюрьму, столь возбуждены вначале, что только на вторую ночь начинают чувствовать, как жестко их ложе. Тюремщик выказал любезность: он предложил своему пленнику погулять во дворе до наступления сумерек. Мучения Давида начались, лишь только стемнело, волей-неволей приходилось ложиться спать. Было запрещено заключенным давать свечи; требовалось разрешение прокурора, чтобы для арестованного за долги сделать исключение из правила, хотя оно касалось только лиц, отбывающих наказание по суду. Впрочем, тюремщик разрешил Давиду посидеть у своего очага, но на ночь он все же вынужден был запереть его в камеру. Бедный муж Евы испытал тут ужасы темницы и грубость ее нравов, возмутившую его. Но в силу противодействия, обычного у мыслителей, он углубился в свое одиночество и предался мечтаниям, каким поэты способны предаваться даже наяву. Несчастный в конце концов обратился мыслью к своим делам. Тюрьма чрезвычайно располагает к беседе со своей совестью. Давид спрашивал себя: выполнил ли он долг главы семейства? В каком отчаянье сейчас его жена! Почему не послушался он совета Марион, не заработал сперва достаточно денег, чтобы потом на досуге заняться своим изобретением?
"Как после такого срама,- говорил он с самим собою,- оставаться в Ангулеме? Как нам быть, когда я выйду из тюрьмы? Что с нами станется?" Им овладели сомнения, правильно ли он ставил опыты. То были муки, понять которые может только изобретатель! Мучась сомнениями, Давид наконец ясно понял свое положение и сказал самому себе то, что Куэнте говорили папаше Сешару, то, что Пти-Кло сказал Еве: "Допустим, что все пойдет гладко, но что из этого выйдет на деле? Нужен патент на изобретение, а на это нужны деньги!.. Нужна фабрика для широкой постановки опытов, а это значит открыть тайну изобретения! О, как был прав Пти-Кло!" (В самых мрачных тюрьмах рождаются самые ясные мысли.) "Ба!-сказал Давид, засыпая на жалком подобии походной кровати с тюфяком из грубого войлока,- завтра утром я, конечно, увижу Пти-Кло".
Итак, Давид вполне готов был выслушать предложения, исходящие из вражеского стана. Обняв мужа, Ева присела на краю койки, ибо в камере был всего один деревянный стул самого плачевного вида, и тут ее взгляд упал на омерзительную лохань, стоявшую в углу, на стены, испещренные поучительными изречениями и именами предшественников Давида. Ее заплаканные глаза опять затуманились. Сколько она ни плакала, все же у нее полились слезы при виде мужа в положении преступника.
- Вот до чего может довести жажда славы!..- вскричала она.- Ангел мой, брось свои изыскания... Пойдем рука об руку по проторенному пути и не будем гнаться за богатством... Немного мне нужно, чтобы быть счастливой, особенно после таких страданий!.. Ах, если бы ты знал!.. Позорный арест еще не худшее из несчастий!,. Прочти!
Она протянула ему письмо Люсьена, которое Давид быстро прочел, и, желая его утешить, поведала, какой страшный приговор Люсьену вынес Пти-Кло.
- Если Люсьен покончил с собой, он сделал это сгоряча,- сказал Давид,позже у него на это духа недостанет, он и сам говорил - решимости у него больше, чем на одно утро, не хватает...
- Но жить в такой тревоге?..-вскричала сестра, простившая брату почти все его грехи при одной только мысли, что он мог умереть.
Она передала мужу условия соглашения, которые Пти-Кло якобы выторговал у Куэнте, и Давид тут же принял их с явной радостью.
- Проживем как-нибудь в деревне неподалеку от Умо, близ фабрики Куэнте. Я хочу только покоя!-вскричал изобретатель.- Если Люсьен покарал себя смертью, нам достанет средств, чтобы дожить до отцовского наследства; а если он жив, бедному мальчику придется приноровиться к нашему скромному достатку... Куэнте наживутся на моем изобретении; но, в сущности, что я такое в сравнении с родиной?.. Обыкновенный человек. Если мое изобретение послужит на пользу всей стране, ну, что ж, я буду счастлив! Видишь ли, милая Ева, мы с тобой оба не годимся в коммерсанты. У нас нет ни страсти к наживе, ни пристрастия к деньгам, которое вынуждает цепляться за каждую монету, задерживая даже самые законные платежи. А в этом, пожалуй, и состоят достоинства торгаша, ибо эти два вида скупости именуются: благоразумие и коммерческий гений!
Обрадованная согласием во взглядах, этим нежнейшим цветком любви, ибо интересы и склад ума могут быть различными у двух любящих существ, Ева передала через тюремщика записку Пти-Кло, в которой она просила освободить Давида, так как условия соглашения для них приемлемы. Через десять минут в мрачную камеру Давида вошел Пти-Кло и сказал Еве:
- Ступайте домой, сударыня, мы придем вслед за вами...
- Ну, любезный друг,- сказал Пти-Кло,- как же ты все-таки попался? На что тебе потребовалось выходить?
- Ну, как же я мог не выйти? Прочти, что пишет Люсьен.
Давид подал Пти-Кло письмо Серизе; Пти-Кло взял его, прочел, повертел в руках, ощупал бумагу и, заговорив о делах, как бы в рассеянности смял записку и сунул ее себе в карман. Потом стряпчий взял Давида под руку и вышел с ним из тюрьмы, ибо распоряжение судебного пристава об освобождении заключенного было получено тюремщиком, пока они разговаривали. Вернувшись домой, Давид почувствовал себя на седьмом небе, он плакал как ребенок, целуя своего малыша Люсьена, очутившись опять в своей спальне после трехнедельного заключения, последние часы которого, по провинциальным понятиям, были позорны. Кольб и Марион уже воротились. Марион узнала в Умо, что Люсьена видели за Марсаком, на парижской дороге, по которой он шел пешком. Его франтовской наряд привлек внимание крестьян, ехавших в город на рынок. Проскакав верхом по большой дороге до Манля, Кольб услышал там от г-на Маррона, что Люсьен проехал в карете на почтовых.
- Что я вам говорил!-вскричал Пти-Кло.- Этот малый не поэт, а какой-то сплошной роман.
- На почтовых? - сказала Ева.- Куда же он на этот раз направился?
- А теперь,- сказал Пти-Кло Давиду,- идите к господам Куэнте: они вас ждут.
- Ах, сударь,- воскликнула прекрасная г-жа Сешар,- прошу вас, защищайте получше наши интересы, вся наша будущность в ваших руках!
- Не угодно ли вам, сударыня, чтобы переговоры состоялись у вас? Оставляю вам Давида. А эти господа пожалуют сюда вечером, и вы увидите, как я защищаю ваши интересы.
- Ах, сударь, вы оказали бы мне большое одолжение,- сказала Ева.
- Отлично! - сказал Пти-Кло.- Сегодня, в семь часов вечера, у вас в доме.
- Благодарю вас,- отвечала Ева, и по ее взгляду и голосу Пти-Кло понял, как возросло к нему доверие его клиентки.
- Не бойтесь ничего! Вы видите, я был прав,- прибавил он.- Ваш брат уже за тридцать лье от самоубийства. Наконец, не позже как сегодня же вечером у вас, пожалуй, окажется небольшое состояние. Наклевывается серьезный покупатель на вашу типографию.
- А если так,- сказала Ева,- почему бы нам не обождать? Зачем связывать себя договором с Куэнте?
- Вы забываете, сударыня,- отвечал Пти-Кло, почувствовав опасность такой откровенности,- что покуда вы не расплатитесь с господином Метивье, продать типографию невозможно: все оборудование описано.
Воротившись к себе, Пти-Кло вызвал Серизе. Когда фактор вошел в кабинет, он отвел его в нишу окна.
- Завтра ты станешь владельцем типографии Сешара и получишь достаточно сильную поддержку, чтобы добиться передачи патента на твое имя,- сказал он ему на ухо,- но ты ведь не захочешь угодить на каторгу?
- Что?.. Куда?.. На каторгу?-сказал Серизе.
- Твое письмо Давиду - подлог, а оно у меня... Если станут допрашивать Анриетту, что она скажет?.. Я не хочу тебя губить,- сказал тут же Пти-Кло, заметив, как побледнел Серизе.
- Что вам еще нужно от меня? - вскричал парижанин.
назад<<< 1 2 . . . 41 . . . 43 >>>далее