АРКАДИЙ ГРИГОРЬЕВИЧ АДАМОВ

УГОЛ БЕЛОЙ СТЕНЫ

Глава 1

ПОСЛЕДНИЙ ПРИВЕТ ОТ ДЯДИ

Голос в трубке был удивительно приятный, и Лобанов каждый раз ловил себя на мысли, что ему хочется продлить короткий служебный разговор. Интересно, какая она, этот палатный врач городской больницы? Кажется, совсем молоденькая. И всегда она почему-то смущается, когда говорит с Лобановым. И, конечно, улыбается. Ведь он обычно шутит. А смущается она, вероятно, потому, что знает: он работник уголовного розыска, и ей нельзя рассказывать больному Семенову об этих звонках.

Лобанов звонил ей чаще, чем требуется, это точно. И при этом неизменно поругивал себя. «Тебе что, восемнадцать лет? – ворчал он. – Что это за романы по телефону? – И тут же со странной горечью насмешливо возражал: – Никаких романов, товарищ майор. Как можно? Долг, так сказать. Служебный долг, только и всего». И при этом мелькала мысль, что следовало бы съездить в больницу и своими глазами посмотреть, что там и как. Ведь Семенова, как только он выздоровеет, придется немедленно арестовать: он связан с опасным преступлением – торговля наркотиком – гашишем. Этой мерзости никогда не было у них в городе. И не будет. А от Семенова ниточка тянется куда-то, по ней предстоит еще пойти, осторожно, чтобы не оборвать, и добраться до ее конца. Непременно добраться. Вернее, это будет не конец, а начало. Оттуда тянется не одна ниточка, и не только к Семенову, это уж точно. Там главный преступник, там самое опасное. Но пока что путь к нему только через Семенова. И поэтому за Семеновым надо смотреть в оба глаза. Особенно пока он в больнице.

В этом месте Лобанов прервал свои размышления и усмехнулся: «Ведь для этого тебе самому вовсе не надо ехать в больницу, старик. Смотрят там и без тебя, по твоему же приказу, кстати».

– Наталья Михайловна? Доброе утро. Все тот же Лобанов вас беспокоит. Как сегодня наш подопечный?

– Мне бы хотелось, чтобы он меньше нервничал. Это замедляет выздоровление.

– А как же не нервничать? Ему же предстоит скоро разлука с вами. Тут, наверное, каждый занервничает.

– Представьте, все другие только об этом и мечтают.

Как она стала бойко отвечать ему!

– Не могу представить. Самому надо испытать. И когда же его ждет этот удар, как полагаете?

– Дня через два-три, вероятно. Он должен окрепнуть.

«Улыбается. Наверняка улыбается сейчас».

– Значит, встает, ходит?

– Ну конечно. Я же вам уже говорила.

– Да, да, действительно.

Лобанов рассердился на себя и поспешно закончил разговор. «Идиотом каким-то кажусь. Впрочем, идиот и есть. Амуры разводить вздумал на старости лет». И без всякой видимой связи неожиданно подумал: «Хоть бы одним глазом взглянуть на нее, что ли».

Если бы еще недавно ему кто-нибудь сказал, что он будет способен на такое мальчишество, он бы даже, наверное, не рассердился: на подобную нелепость сердиться было просто невозможно. Черт возьми, если кто-нибудь узнает. Например, Коршунов. Или, хуже того, Гаранин. Сергей поднимет на смех, это уж точно. А Костя – он только посмотрит, но так, что готов будешь провалиться сквозь землю. Впрочем, все это чепуха. О чем им узнавать? Что Саше нравится чей-то голос! Ну и что? По радио он тоже с удовольствием слушает разные приятные голоса. Но этот довод показался не очень убедительным.

Лобанов не раз задумывался, обычно по ночам, когда не спалось, или в редкие дни отдыха, о том, как это случилось, что он, такой общительный, веселый, энергичный человек, и в общем, видимо, не глупый, остался холостяком. Конечно, были встречи, были увлечения, но перед последним шагом Сашу вдруг неизменно охватывали смятение и тревога.

Лобанов покосился на телефон. Так просто снять трубку, еще раз набрать номер и услышать… Что-то есть в том голосе странное, совсем необычное, чего другие, наверное, просто не замечают. Как будто каждое человеческое ухо и каждая душа настроены на свою, особую звуковую волну, которая только и может заставить вдруг замереть сердце. И тогда кажется, что нечем дышать.

Ну, это уж слишком. К черту! Лобанов досадливо нахмурился и потянулся к лежавшим на столе сигаретам.

В этот момент в кабинет вошел молчаливый, подтянутый Храмов, его заместитель, и Лобанов настороженно взглянул на него, словно тот мог подслушать его мысли.

Храмов коротко и невозмутимо доложил:

– Пришел ответ из Ташкента. От Нуриманова. Семенов там действительно жил и работал. Три года. Потом исчез.

– Ну что ж. Ташкент – это то, что надо. Через два дня Семенов расскажет нам об этом подробнее, надеюсь. И как жил, и как работал. Через два дня, Коля. Понял?

Храмов сдержанно усмехнулся.

– А пока что, – продолжал Лобанов, хмуря свои пшеничные Орови, и на круглом улыбчивом его лице проступила озабоченность, – пока что требуется одно: полная изоляция от внешних… влияний, что ли. Володя на месте?

– Так точно.

– Значит, все связи Семенова в городе оборваны. Сестра навещает?

– Нет.

– За два месяца ни разу не навестила! А ведь отношения хорошие, даже очень хорошие. Странно… – задумчиво покачал головой Лобанов.

– Племянница раза три приходила. С передачей. Вчера была.

– А виделась с ним?

– Нет.

– Передачу проверили?

– А как же. Жаткин смотрел.

– Ну и что?

Храмов удивленно взглянул на Лобанова:

– Нормально.

– Да, да, он ведь докладывал, – махнул рукой Лобанов, досадуя на свою забывчивость, затем, подумав, спросил: – А кто такая эта племянница?

– Школьница. В девятом классе. Скромная девчушка, тихая. Видел я ее.

– Гм… А мать, кажется, живет… весело. А?

– Так точно.

– В какой школе девочка учится?

– В четырнадцатой. – И, чуть помедлив, Храмов добавил: – Где мой Толька.

– Ну, твой еще в третьем.

– Так точно.

– Ох, и парень у тебя. Умора одна. – Лобанов с улыбкой покачал головой. – Встретил его вчера. Просто умора, – повторил он.

– Из школы шел?

– Ага. Одну важную вещь мне сообщил. Спрашиваю: «Ну, как, старик, дела на работе?» – «А, дела! – говорит. – Отвлекаюсь». – «С кем за партой-то сидишь?» – «А, сижу!.. С девчонкой». – «Что, – спрашиваю, – не уважаешь?» Так он мне, представляешь, говорит: «Деформировались девчонки, даже фартуки перестали носить». Деформировались, а? – Лобанов рассмеялся.

Храмов покачал головой и озабоченно произнес:

– Начитанный невозможно. Не знаешь иной раз, что и отвечать.

– Да, пошел народец, – ухмыляясь, согласился Лобанов и добавил: – А некоторые девчонки действительно деформировались. Это надо иметь в виду. Как фамилия сестры-то?

С лица Храмова стерлась улыбка, и он с обычной сухостью ответил:

– Стукова Нинель Даниловна.

– А она, часом, в Ташкенте не жила?

– Можно узнать.

– Надо узнать, – поправил его Лобанов. – И когда пода, в Борек, приехали. И где муж. Словом, все надо узнать. Дочку-то как зовут?

– Валентина.

– А по батюшке?

– Узнаем.

– Вот, вот. В случае чего… понимаешь?

– Так точно.

«С ним работать можно», – удовлетворенно подумал Лобанов. И неожиданно представил, как сидит за завтраком семья Храмовых. Ведь он всех их знал, и бабушку тоже. И статную красивую жену Храмову Зину – костюмершу городского драмтеатра, на которую заглядываются все мужчины, но которая беззаветно любит своего неразговорчивого Николая. Хотя однажды… Да, все было в этой семье, и все, между прочим, она выдержала. И Николай вел себя, говорят, в той истории, как надо. И осталась семья, и все как будто наладилось. Жизнь… Течет, катится через омуты и мели. Лобанов невольно вздохнул и вдруг подумал, что он, наверное, тоже все бы перенес, все бы сохранил.

– Ну, я пойду, – сказал Храмов.

Лобанов кивнул в ответ.

Оставшись один, он принялся рассеянно перебирать бумаги, , требующие его подписи, и никак не мог сосредоточиться.

Лобанов досадливо отодвинулся от стола, прошелся по небольшому кабинету наискосок – от угла продавленного дивана возле двери до сейфа, стоявшего за столом, рядом с креслом, потом подошел к окну.

По улице медленно, робко шла весна. Мокрый, выпавший ночью снег еще лежал, как отсыревший сахар, на крышах, карнизах, во дворах, тяжело цеплялся за голые ветви деревьев, но мостовая уже была исполосована темными, неровными колеями, из-под колес машин и троллейбусов летели грязные брызги, а на тротуарах снег был и вовсе истоптан, превратился в жирную грязь. В зябком воздухе висел белесый туман. Стены домов сочились сыростью. Весна… Еще одна весна в этом городе…

Лобанов вернулся к столу и с особым усердием, словно стараясь отвлечься от чего-то, принялся за бумаги, про себя удивляясь этой минутной тишине в своем кабинете, когда никто почему-то не врывается, не звонит телефон, не сваливаются одно за другим неожиданные происшествия и неприятности.

И в этот самый миг, как будто торопясь исправить случайную оплошность, к нему без стука вбежал раскрасневшийся Володя Жаткин, в распахнутом пальто, с болтающимся на тонкой шее кашне, держа в руке пушистую, совсем новую кепку:

Едва успев прикрыть за собой дверь, он подскочил к столу и, тяжело дыша, возбужденно произнес:

– Александр Матвеевич, начинается… Вот!..

Он почти бросил на стол бланк телеграммы.

– Изымаем с разрешения прокурора… почту Семенова… – словно оправдываясь, проговорил он, все еще не в силах отдышаться. – И вот. Смотрите. Телеграмма!

– Это я и сам вижу, что телеграмма, – улыбнулся Лобанов. – Да ты садись.

– Вы только прочтите, прочтите! Я-то сяду, – взмолился Жаткин, тяжело опускаясь на стул.

Лобанов развернул телеграмму. «Шестнадцатого вечером встречай привет дядя».

– Та-ак… Выходит, дождались. – Лобанов поднял хмурые глаза на Жаткина. – Шестнадцатое, между прочим, завтра.

– Телеграмма – вы видите? – из Ташкента, – торопливо доложил Жаткин. – А поезда оттуда через день. И завтра как раз приходит. Тридцать восьмой. И как раз вечером. В двадцать один тридцать.

– Оттуда, может, и самолет вечером приходит.

– Так ведь прошлый раз они поездом ехали.

– Вот именно. За дураков-то их не считали. Погоди.

Лобанов позвонил Храмову.

Через пять минут в кабинете собрались сотрудники. К этому времени Жаткин успел выяснить, что каждый вечер, в двадцать ноль-ноль, действительно прибывает самолет из Ташкента, и по утрам, кстати, тоже. Так что указание в телеграмме вечера было в этом случае необходимо. Впрочем, утром, оказывается, приходил и поезд, на котором, с пересадкой правда, тоже можно было добраться из Ташкента в Борек. На этот поезд указал один из сотрудников.

– Словом, без Семенова мы никого не встретим, – заключил Лобанов. – Авось врачи нам завтра вечером одолжат его на часок.

Тут он невольно подумал о враче, который должен был «одолжить» Семенова, и голос его чуть заметно дрогнул. Впрочем, никто из присутствующих этого не заметил.

Было решено, что разговор с Семеновым состоится завтра утром. Прямо в больнице. И вполне естественно, беседовать с Семеновым должен был сам Лобанов. Слишком важной была эта беседа, слишком много зависело от ее исхода. Ведь Семенов мог, для вида даже согласившись помочь, затем объявить, что не обнаружил приехавших. А те первыми к нему никогда, конечно, не подойдут. В этом случае ниточка оборвется навсегда. Больше уже к Семенову никто не приедет.

Храмову и еще двум сотрудникам было поручено к концу дня собрать дополнительные сведения о Семенове, все, какие возможно, а Жаткину – о сестре и племяннице.

– Проверь, кстати, – сказал ему Лобанов, – не получала ли и сестрица в эти дни сигнала из Ташкента. Письма, телеграммы. Всюду проверь как надо. Ясно?

– Ясно, Александр Матвеевич, – нетерпеливо ответил Жаткин. – Я пойду. Разрешите?

– Все могут идти. А ты, Храмов, обожди.

Когда они остались одни, Лобанов, закурив, сказал:

– Давай еще раз уясним ситуацию. Значит, Семенов впервые получил чемодан с гашишем в январе. Привезли двое. Одного звали Иван. Имя второго неизвестно. По виду узбек. Приехали, видимо, из Ташкента. Поезд был оттуда. Сейчас и телеграмма оттуда. Так что сходится. Тех двоих мы не нашли. Но чемодан конфисковали. Недостающий там гашиш отдал Сенька, карманный вор. Семенов поручил ему продать это на рынке. Помнишь?

Храмов молча кивнул.

– Сенька никого, кроме Семенова, не знает, – продолжал, откинувшись на спинку кресла и неторопливо покуривая, Лобанов. – Значит, ниточка тянется к нам сюда из Ташкента, и на конце ее только Семенов. Пока все ясно, а?

– Так точно, – подтвердил внимательно слушавший Храмов.

– Вполне вероятно, что завтра приедут те же двое. Их, между прочим, может узнать не только Семенов, но и Тамара, его бывшая подружка, так сказать. Как думаешь?

– Ее судили. Она уже в колонии. Этапировать не когда, – покачал головой Храмов.

– Да, верно, – согласился Лобанов. – Тем более что может приехать и кто-нибудь другой, кого она не знает, а Семенов знает. Итак, остается он, один он. Все правильно.

– Надо сегодня бы с врачом договориться, – предложил Храмов. – И место для беседы найти. Может, съездить?

– А ты с ней знаком?

– Так точно.

– Ну… и как она?

– Женщина симпатичная, – равнодушно ответил Храмов, удивительно равнодушно, как показалось Лобанову. – Молодая еще, конечно, – добавил Храмов, не то осуждая, не то сомневаясь в чем-то. – Так кто же поедет? – спросил Лобанов. – Ты или я?

Храмов посмотрел на него слегка удивленно. Он не привык, чтобы его деловитый и решительный начальник колебался в таких простых вопросах. Лобанов поймал этот удивленный взгляд и, хмурясь, сказал:

– Сейчас мы с ней договоримся.

Он снял трубку и поспешно, будто прогоняя охватившее его на миг смущение, набрал нужный номер.

К телефону подошел сначала кто-то другой, и только потом раздался знакомый голос.

– Наталья Михайловна, тысячу извинений, это снова Лобанов вас беспокоит, – бодро, пожалуй даже слишком бодро, произнес он, искоса взглянув на спокойно курившего Храмова. – Тут несколько изменились обстоятельства. Хотелось бы вас повидать. Да и… в общем повидать, – сбивчиво и сердито закончил он.

– Меня или больного?

«Улыбается. Конечно, улыбается, черт возьми».

– Сначала вас, а потом его, завтра.

– Ну что ж, приезжайте. Только до четырех, можно?

– Постараюсь. А вы… так рано уходите?

– Нет. Мы вообще до шести. Но сегодня… Мне надо за сыном зайти, в детский сад:

– Понимаю, понимаю, – торопливо произнес Лобанов. – Ну конечно.

Он медленно опустил трубку, ощущая какую-то непривычную горечь в душе, и мстительно подумал: «Вот так. У всех сыновья. Все правильно». И сказал Храмову:

– За сыном идет, в детский сад.

– Кто? – не сразу понял тот. – Врач?

– Не я же, – буркнул в ответ Лобанов и неожидан но подумал, что, пожалуй, с удовольствием пошел бы в детский сад за своим сыном. Интересно, какой бы у него был сын? Но он тут же прогнал эти глупые, не к месту пришедшие мысли и деловито добавил: – Просит приехать до четырех. – Он посмотрел на часы. – А сейчас уже без четверти два.

В этот момент зазвонил внутренний телефон, и Лобанов рывком снял трубку.

– Слушаюсь, товарищ комиссар. Буду.

– Через полчаса совещание у него, – с непонятным облегчением объявил он Храмову. – Поедешь сам. Узнай, как себя ведет, когда завтра нам приехать, где лучше побеседовать и можно ли будет его завтра вечером забрать на часок. Или нет, о вечере ничего не говори, а узнай… Когда Храмов, наконец ушел, удивляясь про себя странной нервозности начальника и объясняя ее исключительно тем, что предстоит им завтра, Лобанов решительно убрал в сейф бумаги со стола, еще раз взглянул на часы и отправился к дежурному.

– Вызывай по спецсвязи Москву. Коршунова. Быстренько.

Москва ответила почти мгновенно, а еще через минуту к телефону подошел Коршунов.

– Телепатия, – засмеялся он. – Я как раз собрался звонить тебе. Какие новости, старик? Ты же без этого не позвонишь.

– Получили привет от дяди. Завтра вечером будем брать племянников. Но перед этим…

Коршунов слушал внимательно, не перебивая, не задавая вопросов, позволяя выговориться до конца, и именно так, как хотелось бы собеседнику. Он даже чуть помедлил с ответом, ожидая, не сообщит ли Лобанов что-нибудь еще, и только потом сказал:

– Ну что ж. Итак, начинаем, старик, новое дело. Очень серьезное. Пора добираться до дяди. А то все на племянников натыкаемся. Но ты что-то слишком волнуешься, по-моему. Что у тебя там еще случилось?

Лобанов смущенно кашлянул. Это же надо! Свои тут ничего не заметили, а этот из Москвы что-то учуял.

– Согласно вашим указаниям жениться надумал, – грубовато пошутил он. – А она не согласна.

Вопреки ожиданию, Коршунов шутки не принял.

– Тогда понятно, – коротко ответил он и перевел разговор на Семенова. – Держи меня в курсе. Дело серьезней, чем ты думаешь, старик.

Лобанову нестерпимо захотелось расспросить подробности. Выходит, Коршунову известно что-то такое, чего не знает он сам? Но пришлось проститься: у комиссара уже начиналось совещание.

«Итак, начинаем новое .цело, – думал Лобанов, шагая по коридору, – «снова вышли на тропу войны», – вдруг пришли ему на память слова из давно забытых, в детстве когда-то читанных книг.

Утром пошел дождь, первый дождь в этом году унылый, мелкий и холодный, при котором все вокруг выглядит нудным и противным: и низкое, серое небо, и придавленные им, тоже как будто посеревшие дома, и поникшие, голые деревья в скверах, и грязный снег под ногами.

Лобанов приехал в больницу невыспавшийся и сердитый. Накануне они допоздна совещались в отделе. Да и предстоящий разговор, с Семеновым казался сейчас Лобанову не столько трудным, сколько неприятным. Снова видеть его самоуверенную физиономию, слышать истерический, наглый крик. «Черт бы тебя побрал вместе со всеми твоими дядями и племянниками, – раздраженно думал Лобанов, выбираясь из машины. – Ну, погоди у меня». Ночью, в который раз обдумывая эту встречу, он наметил как будто неплохой план, даже, как ему тогда показалось, остроумный. Но сейчас, в это хмурое, сырое утро, Лобанова вдруг что-то забеспокоило, что-то не учтенное им в этом предстоящем разговоре и пока совершенно неуловимое.

Он оставил машину у ворот и пошел мимо мокрых, серых корпусов больницы с крупными белыми номерами на торцовых стенах, которые тоже одним своим видом навевали уныние. В окнах бледно-желто горели лампы, словно напоминая, что пасмурное, сумрачное это утро еще не утро и вообще никакого утра не будет и дня не будет тоже. Ночью Лобанов успел себя не раз отругать за мальчишеские волнения с телефоном и теперь был полон к себе насмешливого презрения.

Но вот показался наконец седьмой корпус.

Лобанов свернул к нему по асфальтовой дорожке и позвонил у облупленной, дощатой двери.

Через несколько минут он уже шел по длинному коридору второго этажа, в халате, накинутом на плечи, следом за толстой пожилой няней. В палатах больные кончали завтракать, и ходячие помогали уносить грязную, посуду; из-под серых байковых халатов у них болтались белые тесемки кальсон. Молодые, кокетливые сестры в белоснежных шапочках и коротеньких, тщательно отглаженных халатиках озабоченно сновали мимо Лобанова, бросая на него быстрые, любопытные взгляды. Навстречу прошел высокий седой человек в халате. Его почтительно сопровождала целая свита врачей и сестер.

«Профессор», – решил Лобанов.

В это время нянечка, тяжело переваливаясь и запыхавшись, подвела его к двери ординаторской и уважительно, со значением произнесла:

– Тута они все.

Лобанов толкнул дверь.

Он сразу узнал палатного врача Семенова, вернее сразу угадал, что это она, и, обойдя всех других – а врачей в комнате было человек шесть или семь, – подошел к белокурой женщине, что-то писавшей за столом. Шапочка ее лежала рядом, и пепельные короткие волосы падали на лоб. Она их нетерпеливо отбросила, подняв голову, когда к ней подошел Лобанов.

– Здравствуйте, Лобанов, – коротко произнес он.

Она поднялась и с улыбкой протянула руку:

– Здравствуйте. Волошина.

Коротенький халатик, без единой складки облегавший ее стройную фигурку, детские ямочки на щеках и смущенный взгляд больших серых глаз показались Лобанову неуместными. «Как она только мужиков лечит?» – с неожиданным раздражением подумал он.

– Так вы хотели бы поговорить с больным Семеновым?

– С вашего разрешения.

– Мы вчера договорились об этом с вашим товарищем, – снова улыбнулась Волошина. – И комнату приготовили. Пойдемте.

Она торопливо сложила бумаги в старенькую папку с тесемочками и направилась к двери. «Просто девочка какая-то», – неодобрительно подумал Лобанов, следуя за ней.

– Наталья Михайловна, вы скоро вернетесь? – окликнула ее одна из врачей. – Меня беспокоит вчерашняя кардиограмма Осипова. Вы обещали посмотреть.

– Да, да, я сейчас.

Она порывисто открыла дверь.

Теперь они шли рядом по коридору, и Лобанов казался себе страшно неуклюжим рядом с этой легкой, Маленькой женщиной в белом халате, с перепутанными светлыми волосами. Ему все время казалось, что она сейчас убежит от него, спрячется или, подняв голову, лукаво улыбнется, и он не будет знать, что тогда делать.

С Волошиной все время здоровались – то больные, то санитарки, то сестры, и она отвечала приветливо, но всем по-разному. И Лобанов старался угадать ее отношение к каждому. Но он успевал только подумать: «Любит… не любит… любит…». И, неожиданно смутившись, бросил это занятие. С каждой минутой молодая женщина нравилась ему все больше. «Храмов, в общем, прав, она симпатичная», – сдержанно, почти строго сказал он себе. И все же чувствовал себя Саша как-то непривычно скованно рядом с ней и, сердясь на это, с напускной беспечностью спросил:

– Ну и как, успели вы вчера за сыном?

Волошина подняла голову, откинув рукой прядку волос со лба, и улыбнулась.

– Представьте, опоздала. Тяжелый больной поступил.

– Получили выговор?

– Еще какой! Вовка у меня очень строгий. Когда я прибежала, он уже сидел одетый, в пальто; шапке; и говорит мне: «Тебя удовлетворяет такая ситуация? Лучше бы Валя за мной пришла».

Оба рассмеялись, а Лобанов спросил:

– Это старшая сестренка?

– Нет. Валя на нашей площадке живет. Большая девочка. Но с Вовкой очень дружит.

– Скажите, – вдруг спросил Лобанов. – Почему Семенов сначала поступил в другую палату, а потом его перевели к вам?

Они уже стояли около какой-то двери, и Волршина нажала ручку, чтобы войти.

– Почему? – Она подняла голову, привычно откинув светлую прядку со лба. – Сестра его меня попросила. Мать этой самой Вали. У вас ему, говорит, лучше будет.

Лобанов насторожился.

Он не мог бы объяснить, почему задал свой последний вопрос. Это произошло непроизвольно, сработала годами воспитанная в нем чисто профессиональная способность увязывать, сопоставлять самые туманные намеки, самые, казалось бы, далекие факты. В данном случае как-то неожиданно, видимо, сцепились между собой у него в мозгу три в разное время отмеченных им обстоятельства: Семенова перевели в другую палату, к Волошиной; девочка Валя живет с ней на одной площадке, а ведь так зовут и племянницу Семенова; наконец, какая-то нотка особой озабоченности в голосе Волошиной, когда та говорила ему по телефону о состоянии здоровья Семенова. .

Ответ Волошиной, однако, обеспокоил его. Хотя, казалось бы, он мог быть доволен своей проницательностью. «Этого еще не хватало», – подумал Лобанов и сказал:

– Заботливая же у него сестра. Наверное, часто навещает?

На этот раз Волошина взглянула на него, строго и, как ему показалось, даже обиженно:

– Вы же сами запретили навещать этого больного. И я никому не разрешала.

Теперь улыбнулся Лобанов:

– Но ведь могли же вы сделать исключение? Или не вы, а другой врач, допустим. Вы, кажется, исключений никому не делаете.

– Почему же? Когда можно, делаю. – Она открыла дверь и добавила – Заходите. Здесь у нас дежурят ночные сестры.

Комната оказалась небольшой, светлой и очень чистой. Лобанов огляделся. У стены стоял маленький белый столик, над ним висело круглое зеркальце, за которое была засунута веточка мимозы, напротив стоял высокий топчан, застеленный простыней, у окна – стеклянный шкафчик с лекарствами и инструментами; два белых стула дополняли обстановку.

– А вы были раньше знакомы с Семеновым? – вернулся к прерванному разговору Лобанов, придвигая к столику один из стульев, стоявший возле окна.

– Нет, не была. Я вообще-то мало знаю Нинель Даниловну, – сдержанно ответила Волошина. – Иногда одолжишь луковицу, соль. И она тоже. Ну, вот еще дети…

Лобанов сразу уловил перемену в ней и очень серьезно сказал:

– Вы извините меня за эти расспросы. Но тут не простое любопытство. Семенов замешан в опасном преступлении, И у нас не очень хорошие сведения о его сестре.

Волошина взглянула на него удивленно и встревоженно.

– Что вы говорите?! – Она даже закусила в испуге губу. – В преступлении?

– Да.

– Какой ужас! Но сестра… по-моему, она ничего не знает. Она так живет… беззаботно. А Валя… она очень хорошая девочка. Уверяю вас.

– Один мой приятель, – улыбнулся Лобанов, – из третьего класса, говорит, что девчонки совсем деформировались, даже фартуки не носят.

Волошина тихо рассмеялась.

– Нет, – сказала она покачав головой – Валя не деформировалась.

– Я почему-то вам во всем верю, – тоже тихо сказал Лобанов.

– Правда?

Она казалась удивленной.

– Правда.

– Так… я позову Семенова?

– Подождите. А как, по-вашему, его сестра, не деформировалась?

– Она мне не нравится, – просто ответила Волошина. – Я не знаю почему. Вернее… Но ведь вы сами ее знаете.

– Не очень, – вздохнул Лобанов. – Следовало бы больше. К ней, кажется, приходит много людей?

– Я их не знаю.

– И бывает очень весело, говорят?

– Не знаю, – сдержат» ответила Волошина. Я не люблю сплетничать. Пожалуйста, не спрашивайте меня о ней, ладно?

 1 2 3 4 . . . 27 >>>далее