МИХАИЛ ПРИШВИН

ПТИЦЫ ПОД СНЕГОМ

У рябчика в снегу два спасения: пер­вое — что под снегом тепло ночевать, а второе — снег тащит с собой на землю с деревьев разные семечки на пищу рябчику. Под снегом рябчик ищет семечки, делает там ходы и окошечки вверх для воздуха. Идёшь иногда в лесу на лыжах, смотришь — пока­залась головка и спряталась: это рябчик.

Даже и не два, а три спасения рябчику под снегом: и тепло, и пища, и спрятаться можно от ястреба.

Тетерев под снегом не бегает, ему бы толь­ко спрятаться от погоды. Ходов больших под снегом, как у рябчика, у тетерева не быва­ет, но устройство квартиры тоже аккуратное: назади отхожее место, впереди дырочка над головой для воздуха.

Серая куропатка у нас не любит зарывать­ся в снегу и летает ночевать в деревню на гумна. Перебудет куропатка в деревне ночь и утром летит кормиться на то же самое место. Куропатка, по моим приметам, или дикость свою потеряла, или же от природы неумная. Ястреб замечает её перелёты, и, бывает, только она вылететь собирается, а ястреб уже дожидается на дереве.

Тетерев, я считаю, много умнее куропатки. Раз было со мной в лесу. Иду я на лыжах; день красный, хороший мороз. Открывается передо мной большая поляна, на поляне высокие берёзы, и на берёзах тетерева кор­мятся почками.

Долго я любовался, но вдруг все тетерева бросились вниз и зарылись в снегу под берё­зами. В тот же миг является ястреб, ударился на то место, где зарылись тетерева, и заходил. Ну вот прямо же над самыми тетеревами ходит, а догадаться не может копнуть ногой и схватить. Мне это было очень любопытно. Думаю: «Ежели он ходит, значит, чувствует их под собой, и ум у ястреба велик, а такого нет, чтобы догадаться и копнуть лапой на какой-нибудь вершок-два в снегу».

Но всех дурашливей я считаю куропатку. Избаловалась она между людьми на гумнах, нет у неё, как у тетерева, чтобы, завидев ястреба, со всего маху броситься в снег.

Ястреб берёт её за хвост и тащит, как повар на сковороде.

ЛУГОВКА

(Рассказ старого лесника)

Летят по весне журавли. Мы плуги нала­живаем. В нашем краю старинная примета: в двенадцатый день после журавлей начина­ется пахота под яровое.

Пробежали вешние воды. Выезжаю пахать.

Наше поле лежало в виду озера. Видят меня белые чайки, слетаются. Грачи, гал­ки — все собираются на мою борозду клевать червя. Спокойно так идут за мной во всю полосу белые и чёрные птицы, только чибис один, по-нашему, деревенскому, луговка, вот вьётся надо мной, вот кричит, беспокоится. Самки у луговок очень рано садятся на яйца. «Где-нибудь у них тут гнездо», — подумал я.

• Чьи вы, чьи вы? — кричит ибис.
• Я-то, — отвечаю, — свойский, а ты чей? Где гулял? Что нашёл в тёплых краях?

Так я разговариваю, а лошадь вдруг поко­силась и — в сторону: плуг вышел из борозды. Поглядел я туда, куда покосилась лошадь, и вижу — сидит луговка прямо на ходу у лошади. Я тронул коня, луговка слетела, и показалось на земле пять яиц.

Вот ведь как у них: невитые гнёзда, чуть только поцарапано, и прямо на земле лежат яйца — чисто как на столе.

Жалко стало мне губить гнездо: безобид­ная птица. Поднял я плуг, обнёс и яйца не тронул.

Дома рассказываю детишкам: так и так, что пашу я, лошадь покосилась, вижу — гнездо и пять яиц.

Жена говорит:

• Вот бы поглядеть!
• Погоди, — отвечаю, — будем овёс сеять, и поглядишь.

Вскоре после того вышел я сеять овёс, жена боронит. Когда я дошёл до гнезда, остановился. Маню жену рукой. Она лошадь окоротила, подходит.

• Ну вот, — говорю, — любопытная, смо­три.

Материнское сердце известное: подиви- iлась, пожалела, что яйца лежат беззащитно, и лошадь с бороной обвела.

Так посеял я овёс на этой стороне и поло­вину оставил под картошку. Пришло время сажать. Глядим мы с женой на то место, где было гнездо, — нет ничего: значит, вывела.

С нами в поле картошку садить увязался Кадошка. Вот эта собачонка бегает за кана­вой по лугу, мы не глядим на неё: жена садит, я запахиваю. Вдруг слышим — во всё горло кричат чибисы. Глянули туда, а Кадошка, баловник, гонит по лугу пятерых чибисёнков — серенькие, длинноногие и уже с хохолками, и всё как следует, только летать не могут и бегут от Кадошки на своих на двоих. Жена узнала и кричит мне:

— Да ведь это наши!

Я кричу на Кадошку; он и не слушает — гонит и гонит.

Прибегают эти чибисы к воде. Дальше бежать некуда. «Ну, — думаю, — схватит их Кадошка!»

А чибисы — по воде, и не плывут, а бегут. Вот диво-то! Чик-чик-чик ножками — и на той стороне.

То ли вода ещё была холодная, то ли Кадошка ещё молод и глуп, только остано­вился он у воды и не может дальше.

Пока он думал, мы с женой подоспели и отозвали Кадошку.

 

 

ВАЛЬДШНЕП

Весна движется, но медленно. В озерке, ещё не совсем растаявшем, лягушки высунулись и урчат. Орех цветёт, но ещё не пылят жёлтой пыльцой его серёжки. Птичка на лету зацепит веточку, и не полетит от веточки жёлтый дымок.

Исчезают последние клочки снега в лесу. Листва из-под снега выходит плотно слежа­лая, серая.

Неподалёку от себя я разглядел птицу тако­го же цвета, как эта прошлогодняя листва, с большими чёрными выразительными глазами и носом длинным, не менее половины карандаша.

Мы сидели неподвижно; когда вальдшнеп уверился, что мы неживые, он встал на ноги, взмахнул своим карандашом и ударил им в горячую прелую листву.

Невозможно было увидеть, что он там достал себе из-под листвы, но только мы заметили, что от этого удара в землю сквозь листву у него на носу остался один круглый осиновый листик.

Потом прибавился ещё и ещё. Тогда мы спугнули его; он полетел вдоль опушки, совсем близко от нас, и мы успели сосчи­тать: на клювике у него было надето семь старых осиновых листиков.

 

ТРЯСОГУЗКА

Каждый день мы ждали любимую нашу вестницу весны — трясогузку, и вот наконец и она прилетела и села на дуб и долго сидела, и я понял, что это наша трясогузка, что тут она где-нибудь и жить будет. Я теперь легко узнаю, наша это птичка, будет ли она тут с нами вблизи где-нибудь жить всё лето или полетит дальше, а тут села она лишь отдо­хнуть. Вот скворец наш, когда прилетел, то нырнул прямо в своё дупло и запел; трясо­гузка же наша с прилёту прибежала к нам под машину.

Молодая наша собачка Сват стала при­лаживаться, как бы её обмануть и схватить.

С передним чёрным галстучком, в светло­сером, отлично натянутом платьице, живая, насмешливая, она проходила под самым носом Свата, делая вид, что вовсе не заме­чает его. Вот он бросается на изящную птич­ку со всей своей собачьей страстью, но она отлично знает собачью породу и приготов­лена к нападению. Она отлетает всего на несколько шагов.

Тогда он, вцеливаясь в неё, опять замира­ет. А трясогузка глядит прямо на него, рас­качивается на своих тоненьких пружинистых ножках и только что не смеётся вслух, только что не выговаривает:

«Да ты мне, милый, не сват, не брат».

И наступает иногда на Свата прямо рысцой.

Спокойная пожилая Лада, неподвижная, замирала, как на стойке, и наблюдала игру; она не делала ни малейшей попытки вмеши­ваться. Игра продолжалась и час и больше. Лада следила спокойно, как и мы, за про­тивниками. Когда птичка начинала наступать, Лада переводила свой зоркий глаз на Свата, стараясь понять, поймает он или же птичка опять покажет ему свой длинный хвост.

Ещё забавнее было глядеть на птичку эту, всегда весёлую, всегда дельную, когда снег с песчаного яра над рекой стал сползать. Трясогузка зачем-то бегала по песку возле самой воды. Пробежит и напишет на песке строчку своими тонкими лапками. Бежит назад, а строчка, глядишь, уже под водой. Тогда пишется новая строчка, и так поч­ти непрерывно весь день: вода прибывает и хоронит написанное. Трудно узнать, каких жучков-паучков вылавливала наша трясогузка.

Когда вода стала убывать, песчаный берег снова открылся, на нём была целая рукопись, написанная лапкой трясогузки, но строчки были разной ширины, и вот почему: вода прибывала медленно — и строчки были чаще; вода быстрей — и строчки шире.

Так по этой записи трясогузкиной лапки на мокром песке крутого берега можно было понять, была ли это весна дружная или дви­жение воды ослаблялось морозами.

Очень мне хотелось снять аппаратом птичку-писателя за её работой, но не уда­лось. Неустанно она работает и в то же вре­мя наблюдает меня скрытым глазом. Увидит — и пересаживается подальше без всякого перерыва в работе. Не удавалось мне снять её и в сухих дровах, сложенных на берегу, где она хотела устроить себе гнездышко. Вот однажды, когда мы за ней охотились безу­спешно с фотоаппаратом, пришёл один ста­ричок, засмеялся, глядя на нас, и говорит:

• Эх вы, мальчики, птичку не понимаете!

И велел нам скрыться, присесть за нашим

штабелем дров. Не прошло десяти секунд, как любопытная трясогузка прибежала узнать, куда мы делись. Она сидела сверху над нами в двух шагах и трясла своим хвостиком в величайшем изумлении.

• Любопытная она, — сказал старичок, и в этом была вся разгадка.

Мы проделали то же самое несколько раз, приладились, спугнули, привели, навели аппа-

рат на одну веточку, выступающую из полен­ницы, и не ошиблись: птичка проскакала вдоль всей поленницы и села как раз на эту веточку, а мы её сняли.

ЛЕСНОЙ ДОКТОР

Мы бродили весной в лесу и наблюдали жизнь дупляных птиц: дятлов, сов. Вдруг в той стороне, где у нас раньше было наме­чено интересное дерево, мы услышали звук пилы. То была, как нам говорили, заготов­ка дров из сухостойного леса для стеклян­ного завода. Мы побоялись за наше дере­во, поспешили на звук пилы, но было уже поздно: наша осина лежала, и вокруг её пня было множество пустых еловых шишек. Это всё дятел отшелушил за долгую зиму, соби­рал, носил на эту осинку, закладывал между двумя суками своей мастерской и дробил. Около пня, на срезанной нашей осине, два паренька отдыхали. Эти два паренька только и занимались тем, что пилили лес.

— Эх вы, проказники! — сказали мы и указали им на срезанную осину. — Вам веле­но резать сухостойные деревья, а вы что сделали?

• Дятел дырки наделал, — ответили ребя­та. — Мы поглядели и, конечно, спилили. Всё равно пропадёт.

Стали все вместе осматривать дерево. Оно было совсем свежее, и только на небольшом пространстве, не более метра в длину, вну­три ствола прошёл червяк. Дятел, очевидно, выслушал осину, как доктор: выстукал её своим клювом, понял пустоту, оставляемую червём, и приступил к операции извлечения червя. И второй раз, и третий, и четвёртый... Не толстый ствол осины походил на свирель с клапанами. Семь дырок сделал «хирург» и только на восьмой захватил червяка, выта­щил и спас осину.

Мы вырезали этот кусок, как замечатель­ный экспонат для музея.

• Видите, — сказали мы ребятам, — дятел — это лесной доктор, он спас осину, и она бы жила и жила, а вы её срезали.

Пареньки подивились.

ГОСТИ

Сегодня с утра стали собираться к нам гости. Первая прибежала трясогузка, про­сто так, чтобы только на  нас посмотреть.

       Прилетел к нам в гости журавль и сел на той стороне речки, в жёлтом болоте, среди кочек, и           стал там разгуливать.

Ещё скопа прилетела, рыбный хищник, нос крючком, глаза зоркие, светло-жёлтые, высма­тривала себе добычу сверху, останавлива­лась в воздухе для этого и пряла крыльями. Коршун с круглой выемкой на хвосте приле­тел и парил высоко.

Прилетел болотный лунь, большой люби­тель птичьих яиц. Тогда все трясогузки пом­чались за ним, как комары. К трясогузкам вскоре присоединились вороны и множество птиц, стерегущих свои гнёзда, где выводились птенцы. У громадного хищника был жалкий вид: этакая махина — и улепётывает от пти­чек во все лопатки.

Неустанно куковала в бору кукушка.

Цапля взмахнула из сухих, старых трост­ников.

Болотная овсянка пикала и раскачивалась на одной тоненькой тростинке.

Землеройка пискнула в старой листве.

И когда стало ещё теплее, то листья черё­мухи, как птички с зелёными крылышками, тоже, как гости, прилетели и сели на голые веточки.

Ранняя ива распушилась, и к ней прилетела пчела, и шмель загудел, и первая бабочка сложила крылышки.

Гусь запускал свою длинную шею в заводь, доставал себе воду клювом, поплёскивал водой на себя, почёсывал что-то под каждым пером, шевелил подвижным, как на пружине, хвостом. А когда всё вымыл, всё вычистил, то поднял вверх к солнцу высоко свой сере­бряный, мокро сверкающий клюв и загоготал.

Гадюка просыхала на камне, свернувшись в колечко.

Лисица лохматая озабоченно мелькнула в тростниках.

И когда мы сняли палатку, в которой у нас была кухня, то на место палатки прилетели овсянки и стали что-то клевать. И это были сегодня наши последние гости.

ОКОЛО ГНЕЗДА

Сарыч, когда низко летит над лесом, никог­да в это время почему-то не свистит, как обычно, а кряхтит. Этот звук у него, навер­но, связан с кормлением детей, это он при­ближается к своему гнезду.

Почти каждая птица, появляясь с червем в носу, несмотря на это, пищит. Сегодня я наблюдал, как гаечка, не выпуская червяка, присела на сучок отдохнуть и почесала в одно мгновение о сучок попеременно обе щёки.

Рябчики выпорхнули и расселись по ёлкам и берёзкам, маленькие, с воробья, а уже отлично лётные и сторожкие, совсем как большие. Мать близко сидит на берёзе, очень сдержанно и глухо даёт им знать о себе, и когда издаёт звук, хвостик у неё покачивается.

ХЛОПУНКИ

Растут, растут зелёные дудочки; идут, идут с болот сюда тяжёлые кряквы, переваливаясь, а за ними, посвистывая, — чёрные утята с жёлтыми лапками между кочками за маткой, как между горами.

Мы плывём на лодке по озеру в тростни­ки проверить, много ли будет в этом году уток и как они, молодые, растут: какие они теперь — летают, или пока ещё только ныряют, или удирают бегом по воде, хло­пая короткими крыльями. Эти хлопунки — очень занятная публика. Направо от нас, в тростниках, зелёная стена и налево зелёная, мы же едем по свободной от водяных рас­тений узкой полосе. Впереди нас на воду из тростников выплывают два самых маленьких чирёнка-свистунка в чёрном пуху и, завидев нас, начинают во всю мочь удирать. Но, силь­но упираясь в дно веслом, мы дали нашей лодке очень быстрый ход и стали их насти­гать. Я уже протянул было руку, чтобы схва­тить одного, но вдруг оба чирёнка скрылись под водой. Мы долго ждали, пока они выныр­нут, как вдруг заметили их в тростниках. Они затаились там, высунув носики между трост­никами. Мать их — чирок-свистунок — всё время летала вокруг нас и очень тихо, вроде как бывает, когда утка, решаясь спуститься на воду, в самый последний момент перед соприкосновением с водой как бы стоит в воздухе на лапках.

После этого случая с маленькими чирята­ми впереди, на ближайшем плёсе, показался кряковый утёнок, совсем большой, почти с матку. Мы были уверены, что такой боль­шой может отлично летать, стукнули веслом, чтобы он полетел. Но, верно, он ещё летать не пробовал и пустился от нас хлопунком. Мы тоже пустились за ним и стали быстро настигать. Его положение было много хуже, чем тех маленьких, потому что место было тут до того мелкое, что нырнуть ему неку­да. Несколько раз в последнем отчаянии он  пробовал клюнуть носом воду, но там ему показывалась земля, и он только время терял. В одну из таких попыток наша лодочка порав­нялась с ним, я протянул руку...

В эту минуту последней опасности утё­нок собрался с силами и вдруг полетел. Но это был его первый полёт, он ещё не умел управлять. Он летел совершенно так же, как мы, научившись садиться на велосипед, пускаем его движением ног, а рулём повер­нуть ещё боимся, и потому первая поездка бывает всё прямо, прямо, пока не наткнёмся на что-нибудь, — и бух набок. Так и утё­нок летел всё прямо, а впереди него сте­на тростников. Он не умел ещё взмыть над тростниками, зацепился лапками и чебурах­нулся вниз.

Точно так было со мной, когда я прыгал, прыгал на велосипед, падал, падал и вдруг сел и с большой быстротой помчался прямо на корову...

ТЕРЕНТИЙ

Многие думают, что до крайности трудно вырастить у себя тетерева. Раньше у меня тоже ничего не выходило, и пойманные тетеревята хирели. Но теперь я научился и вырас­тить у себя тетерева считаю для себя делом не очень трудным.

Сильно росистым июльским утром я пускаю собаку на то место, где водятся тетереви­ные выводки. Мокрый от росы тетеревёнок боится взлететь и бежит в траве, а собака за ним потихоньку идёт. Так мы доходим до кочки. Тетеревёнок спрячется за кочку, собака станет в упор. Раздвинешь осторожно траву, заметишь пёрышки... Цап! — и в шляпу. У меня таковская шляпа.

В деревне пойманному лесному гражда­нину прежде всего надо найти подходящую квартиру. Ныне живущий у меня Терентий, о котором я рассказываю, вырос в подполье у милой хозяюшки нашей, Домны Ивановны. Самое главное, я считаю, на первых порах — надо бояться застудить тетеревёнка: они в это время очень зябкие и квёлые. Корм начинают есть без всяких хлопот, только надо, конеч­но, знать, что дать. Если совсем маленьким взять, то надо кормить муравьиными личин­ками. Но я таких маленьких тетеревят не брал — незачем это: с собакой я всегда могу поймать в росу и хорошо летающего, окреп­шего тетеревёнка. В неволе он очень скоро привыкает к голосу. Бывало, кричишь ему: 

• Где ты, мама?

Сильней и сильней свистит:

• Фиу, фиу! (Да где же ты, наконец?)

Слышу, Домна Ивановна из кухни — как

мать отвечает сквозь сон человеческим детям:

• Милый ты мой...

И так пошло у них. Тетеревёнок внизу:

• Фиу! (Где ты, мама?)

Домна Ивановна сверху сквозь сон:

• Милый ты мой...

Потоп, видимо, тетеревёнок нашёл нашу ягоду и замолчал. А я отлично умею по-тетеревиному. Я просвистел:

• Фиу, фиу! (Где ты, мама?)

И Домна Ивановна сейчас же ответила:

• Милый ты мой...

Осенью этого Терентия, в полном чёрном пере, с хвостовыми косицами лирой и крас­ненькими бровями, я перевёз к себе в город, пустил на чердак и всю зиму кормил овсом. Весной у меня на чердаке начался настоя­щий тетеревиный ток, и это так непривыч­но, так невероятно — в городе токующий тетерев, — что мой сосед, слесарь Павел Иванович, долго верить не хотел и думал, что это я сам, охотник, потешаю себя и бор­мочу по-тетеревиному.

• Смотрите, Павел Иванович! — про­шептал я.

И позволил ему из-за своей спины посмо­треть. Сам, конечно, пригнулся. Терентий, хорошо освещённый из слухового окна, ходил по чердаку кругом; на пригнутой к полу его голове горели брови ярко-красным цветком, хвост раскинулся лирой, и по-своему он пел. Эту песню свою он взял у весенней воды, ког­да она, переливаясь, журчит в камешках, — так хорошо! Время от времени, однако, эта прекрасная, но однообразная песня ему как бы прискучивала. Он останавливался, высоко поднимал вверх свой пурпуровый цветок на голове — прислушивался, воображая врага, и с особенным, лесным звуком «фу-фы» под­прыгивал вверх, как бы поражая невидимого противника.

Слесарь Павел Иванович не мог долго ото­рваться от этого дивного зрелища, и когда наконец я напомнил ему о работе, мы спу­стились, и на прощанье он мне сказал:

• Спасибо, спасибо, Михаил Михайлович, очень пришёлся мне по сердцу ваш Терентий.

 

 1 2