Можно легко понять, для чего у пятнистого оленя на шкуре его везде рассыпаны частые белые пятнышки.
Раз я на Дальнем Востоке шёл очень тихо по тропе и, сам не зная того, остановился возле притаившихся оленей. Они надеялись, что я не замечу их под деревьями с широкими листьями, в густой траве. Но, случилось, олений клещ больно укусил маленького телёнка; он дрогнул, трава качнулась, и я увидел его и всех. Тут-то вот я и понял, почему у оленей пятна. День был солнечный, и в лесу на траве были «зайчики» — точно такие же, как у оленей и ланей. С такими «зайчиками» легче затаиться. Но долго я не мог понять, почему у оленя назади возле хвоста большой белый кружок, вроде салфетки, а если олень испугается и бросится бежать, то эта салфетка становится ещё шире, ещё много заметнее. Для чего оленю эти салфетки? Думал я об этом и вот как догадался.
Однажды мы поймали диких оленей и стали их кормить в домашнем питомнике бобами и кукурузой. Зимой, когда в тайге с таким трудом оленю достаётся корм, они ели у нас готовое и самое любимое, самое вкусное в питомнике блюдо. И они до того привыкли, что, как завидят у нас мешок с бобами, бегут к нам и толпятся возле коры- га. И так жадно суют морды и спешат, что бобы и кукуруза часто падают из корыта на землю. Голуби это уже заметили — прилетают клевать зёрна под самыми копытами оленей. Тоже прибегают собирать падающие бобы бурундуки, эти небольшие, совсем похожие на белку полосатые прехорошенькие зверьки. Трудно передать, до чего ж пугливы эти пятнистые олени и что только может им представиться. В особенности же пуглива у нас была самка, наша красавица Хуа-лу.
Случилось раз, она ела бобы в корыте рядом с другими оленями. Бобы падали на землю, голуби и бурундуки бегали возле самых копыт оленей. Вот Хуа-лу нечаянно наступила копытцем на пушистый хвост одного зверька, и этот бурундук в ответ впился в ногу оленя. Хуа-лу вздрогнула, глянула вниз, и ей, наверно, бурундук представился чем-то ужасным. Как она бросится! И за ней разом все на забор, и — бух! — забор наш повалился. Маленький зверёк бурундук, конечно, сразу отвалился, но для испуганной Хуа-лу теперь за ней бежал, нёсся по её следам не маленький, а огромнейший зверь бурундук. Другие олени её понимали по-своему и вслед за ней стремительно неслись. И все бы эти олени убежали и весь наш большой труд пропал бы, но у нас была немецкая овчарка Тайга, хорошо приученная к этим оленям. Мы пустили вслед за ними Тайгу. В безумном страхе неслись олени, и, конечно, они думали, что не собака за ними бежит, а всё тот же страшный, огромный зверище бурундучище.
У многих зверей есть такая повадка, что если их гонят, то они бегут по кругу и возвращаются на то же самое место. Так охотники зайцев гоняют с собаками: заяц почти всегда прибегает на то же самое место, где лежал, и тут его встречает стрелок. И олени так неслись долго по горам и долам и вернулись к тому же самому месту, где им хорошо живётся — и сытно и тепло. Так вот и вернула нам оленей отличная, умная собака Тайга. Но я чуть было и не забыл о белых салфетках, из-за чего я завёл этот рассказ. Когда Хуа-лу бросилась через упавший забор и от страха у ней назади белая салфетка стала много шире, много заметней, то в кустах только и видна была одна эта мелькающая белая салфетка. По этому белому пятну бежал за ней другой олень и сам тоже показывал следующему за ним оленю своё белое пятно. Вот тут-то я и догадался впервые, для чего служат эти белые салфетки пятнистым оленям. В тайге ведь не только бурундук — там и волк, и леопард, и сам тигр. Один олень заметит врага, бросится, покажет белое пятнышко и спасёт другого, а этот спасёт третьего, и все вместе приходят в безопасные места.
РОЖДЕНИЕ КАСТРЮЛЬКИ
Мы были в питомнике пятнистых оленей на Дальнем Востоке. Эти олени так красивы, что по-китайски называются «олень-цветок». Каждый олень имеет свою кличку. Пискунья и Манька со своими оленятами совершенно ручные оленухи, но, конечно, из оленух всех добрее Кастрюлька. С этой Кастрюлькой может такое случиться, что придёт под окошко и, если вы не обращаете на неё внимания, положит голову на подоконник и будет дожидаться ласки. Очень любит, если её почешут между ушами. Между тем она вышла не от домашних, а от диких оленей.
Кастрюлька оттого, оказывается, особенно ласковая, что взята от своей дикой матери в тайге в первый же день своего рождения. Если бы удалось поймать её только на второй день, то она далеко не была бы такая добрая, или, как говорят, легкобычная. А взятый на третий день оленёнок и дальше навсегда останется буковатым.
Олени начинают телится в мае, а кончают в июне. Было это в первой половине июня. Сергей Фёдорович взял свою Тайгу, немецкую овчарку, приученную к оленям, и отправился в горы. Разглядывая в бинокль горы, долины, ручьи, он нашёл в одной долине жёлтое пятно и понял в нём оленей. После того, пользуясь ветром в ущельях, долго подкрадывался к ним, и они не учуяли и не слышали его приближения. Подкрался он к ним из-под горы совсем близко и, наблюдая в бинокль одну оленуху, заметил, что она отбилась от стада и скрылась в кустах, где бежит горный ручей. Сергей Фёдорович сделал предположение, что оленуха скоро в кустах должна растелиться.
Так оно и было. Оленуха вошла в густые дубовые заросли и родила жёлтого телёночка с белыми, отчётливыми на рыжем пятнами, совершенно похожими на пятна солнечных лучей — «зайчики». Телёнок сначала не мог подняться, и она сама легла к нему, стараясь подвинуть к его губам вымя. Тронул телёнок вымя губами, попробовал сосать. Она встала, и он стоя начал сосать, но был ещё очень слаб и опять лёг. Она опять легла к нему и опять подвинула вымя. Попив молочка, он поднялся, стал твёрдо, но тут послышался шум в кустах, и ветер донёс запах собаки. Тайга приближалась...
Мать поняла, что надо бежать, и свистнула. Но он ещё не понимал или был слаб. Она попробовала подтолкнуть его в спину губами. Он покачнулся. Она решила обмануть собаку, чтобы та за ней погналась, а телёнка уложить и спрятать в траве. Так он и замер в траве, весь осыпанный и солнечными и своими «зайчиками». Мать отбежала в сторону, встала на камень, увидала Тайгу. Чтобы обратить на себя внимание, она громко свистнула, топнула ногой и бросилась бежать. Не чувствуя, однако, за собой погони, она опять остановилась на высоком месте и разглядела, что Тайга и не думает за ней бежать, а всё ближе и ближе подбирается к корню дерева, возле которого свернулся её оленёнок. Не помогли ни свист, ни топанье. Тайга всё ближе и ближе подходила к кусту.
Быть может, оленуха-мать пошла бы выручать своё дитя, но тут рядом с Тайгой показался Сергей Фёдорович, и она опрометью бросилась в далёкие горы.
За Тайгой пришёл Сергей Фёдорович. И вот только что чёрненькие глазки блестят и только что тельце тёпленькое, а то бы и на руки взять, и всё равно сочтёшь за неживое: до того притворяются каменными.
Обыкновенно таких пойманных телят приучают пить молоко коровье из бутылки: сунут в рот горлышко и булькают, а там — хочешь глотай, хочешь — нет, всё равно есть захочется — рано или поздно глотнёшь. Но эта оленушка, к удивлению всех, начала пить прямо из кастрюльки. Вот за это сама была названа Кастрюлькой.
Ухаживать за этим телёнком Сергей Фёдорович назначил свою дочку Люсю, и она её всё поила, поила из той самой кастрюльки, а потом стала давать веники из прутьев молодого кустарника. И так её выходила.
БАРС
В нашем питомнике пятнистых оленей на Дальнем Востоке одно время поселился барс и начал их резать. Китаец Лувен сказал:
— Олень-цветок и барс — это нельзя вместе!
И мы начали ежедневно искать встречи с барсом, чтобы застрелить его. Однажды наверху Туманной горы барс скрылся от меня под камнем. Я сделал далёкий обход по хребту, узнал замеченный камень, очень осторожно подкрался, но страшного барса под этим камнем уже не было.
Я обошёл ещё всё это место кругом и сел отдохнуть. На досуге стал я разглядывать одну запылённую плиту горного сланца и ясно увидел на пыли отпечаток мягкой лапы красивого зверя.
Много раз я ставил свой глаз по разным направлениям, и сомнений у меня не оставалось никаких: барс проходил по этой плите. Конечно, мне хорошо было известно, что тигры и барсы ходят часто по хребтам и высматривают оттуда свою добычу. И в этом следу не было ничего особенного.
Посмотрел я на след и пошёл дальше.
Через некоторое время, поискав ещё барса, я случайно пришёл на то же самое место, опять сел возле той же самой плиты и опять стал разглядывать след. И вдруг я заметил рядом с отпечатком барсовой лапы другой, ещё более отчётливый. Мало того: на этом следу, приглядываясь против солнца, я увидел — торчали две иголочки, и я узнал в них шёрстки от барсовой лапы. Солнце за время моего обхода, конечно, стало немного под другим углом посылать свои лучи на плиту, и я мог тогда, в первый раз, легко пропустить второй след барса, но шерстинок я не мог пропустить. Значит, шерсть явилась во время моего второго обхода. Это было согласно с тем, что приходилось слышать о повадках тигра и барса; это их постоянный приём — заходить в спину преследующего их человека.
Теперь нечего было терять время. Быстро я спустился к Лувену, рассказал ему всё, и мы с ним вместе пришли на хребет, где барс крался за мной. Там обошли мы с ним вместе, разглядывая каждый камень, еще раз дважды мной пройденный круг.
Против плиты, чтобы скрыть свой след, при помощи длинной палки я прыгнул вниз, ещё раз прыгнул, до первого кустика, и там притаился и утвердил хорошо на камнях дуло своей винтовки и локти. Лувен продолжал свой путь по тому же самому кругу...
Не много пришлось мне ждать. На голубом фоне неба я увидел чёрный облик ползущего зверя. Громадная кошка ползла за Лувеном, не подозревая, что я на неё смотрю через прорезь винтовки. Лувен, конечно, если бы даже и глядел назад, ничего бы не мог заметить, разве только глаза.
Когда барс подполз к плите, встал на неё, приподнялся, чтобы поверх большого камня посмотреть на Лувена, я приготовился. Казалось, барс, увидев одного человека вместо двух, растерялся, как бы спрашивая окрестности: «Где же другой?» И когда, всё кругом расспросив, он подозрительно посмотрел на мой куст, я нажал спуск.
Какой прекрасный ковёр мы добыли! Зверь этот ведь у нас на Дальнем Востоке совсем неверно называется почему-то барсом и даже мало похож на кавказского барса: этот зверь есть леопард, ближайший родственник тигра, и шкура его необыкновенно красива.
— Хорошо, хорошо! — радостно говорил Лувен, оглаживая роскошный ковёр. — Олень- цветок и барс — это вместе нельзя жить.
ГОЛУБЫЕ ПЕСЦЫ
В Японском море есть маленький остров Фуругельм. Наши звероводы привезли с севера голубых песцов, пустили на остров, и дорогие звери прижились. Я с интересом наблюдал здесь жизнь этих очень семейственных, но чрезвычайно плутоватых зверей, близких родственников нашей хитрой лисицы. Совсем недалеко от рыбацкого лагеря, почти возле самых палаток, устроилась необыкновенно продувная и сильная семья песцов. Тут когда-то стояла фанза, корейская изба; теперь от неё остался лишь кан, или пол, заросший бурьяном в рост человека. У корейцев пол отапливается, устраивается с дымоходами, как печь. И вот под этим каном и устроилась жить семья песцов — Ванька и Машка.
Между прочим, возле кана под бурьяном возвышалась горка старого мусора и служила песцам верандой или наблюдательным пунктом.
Однажды белоголовый орёл осмелился спуститься к рыбакам и выхватить с их промысла сардинку.
Орёл поднял рыбку на скалу. А песцы во главе с Ванькой и Машкой следили за действиями белоголового.
Вот только-только принялся белоголовый клевать добычу, откуда ни возьмись — белохвостый орёл и бросился на белоголового, чтобы отнять у него сардинку. В это время песцы всмотрелись своими жёлтыми глазами и смекнули. Ванька остался с детьми, а Машка в короткое время с камушка на камушек добралась до вершины скалы, схватила сардинку — и была такова.
Дома, на своей веранде, отдав добычу детям, песцы как ни в чём не бывало продолжали следить за борьбой орлов, теперь уже совсем и забывших о рыбке.
МЕДВЕДЬ
Многие думают, будто пойти только в лес, где много медведей, и так они вот и набросятся и съедят тебя, и останутся от козлика рожки да ножки. Так это неправда!
Медведи, как и всякий зверь, ходят по лесу с великой осторожностью и, зачуяв человека, так удирают от него, что не только всего зверя, а не увидишь даже и мелькнувшего хвостика.
Однажды на севере мне указали место, где много медведей. Это место было в верховьях реки Коды, впадающей в Пинегу. Убивать медведя мне вовсе не хотелось, и охотиться за ним было не время: охотятся зимой, я же пришёл на Коду ранней весной, когда медведи уже вышли из берлог.
Мне очень хотелось застать медведя за едой, где-нибудь на полянке, или на рыбной ловле на берегу реки, или на отдыхе. Имея на всякий случай оружие, я стал ходить по лесу так же осторожно, как звери, затаивался возле тёплых следов; не раз мне казалось, будто мне даже и пахло медведем... Но самого медведя, сколько я ни ходил, встретить мне в тот раз так и не удалось.
Случилось наконец, терпение моё кончилось, и время пришло мне уезжать. Я направился к тому месту, где была у меня спрятана лодка и продовольствие. Вдруг вижу: большая еловая лапка передо мной дрогнула и закачалась сама.
«Зверушка какая-нибудь», — подумал я.
Забрав свои мешки, сел я в лодку и поплыл. А как раз против места, где я сел в лодку, на том берегу, очень крутом и высоком, в маленькой избушке жил один промысловый охотник. Через какой-нибудь час или два этот охотник поехал на своей лодке вниз по Коде, нагнал меня и застал в той избушке на полпути, где все останавливаются.
Он-то вот и рассказал мне, что со своего берега видел медведя, как он вымахнул из тайги как раз против того места, откуда я вышел к своей лодке. Тут-то вот я и вспомнил, как при полном безветрии закачались впереди меня еловые лапки.
Досадно мне стало на себя, что я подшумел медведя. Но охотник мне ещё рассказал, что медведь не только ускользнул от моего глаза, но ещё и надо мной посмеялся... Он, оказывается, очень недалеко от меня отбежал, спрятался за выворотень и оттуда, стоя на задних лапах, наблюдал меня: и как я вышел из леса и как садился в лодку и поплыл. А после, когда я для него закрылся, влез на дерево и долго следил за мной, как я спускаюсь по Коде.
— Так долго, — сказал охотник, — что мне надоело смотреть, и я ушёл чай пить в избушку.
Досадно мне было, что медведь надо мной посмеялся. Но ещё досадней бывает, когда болтуны разные пугают детей лесными зверями и так представляют их, что покажись будто бы только в лес без оружия — и они оставят от тебя только рожки да ножки.
БЕЛИЧЬЯ ПАМЯТЬ
Сегодня, разглядывая на снегу следы зверушек и птиц, вот что я по этим следам прочитал: белка пробилась сквозь снег в мох, достала там с осени спрятанные два ореха, тут же их съела — я скорлупки нашёл. Потом отбежала десять метров, опять нырнула, опять оставила на снегу скорлупу и через несколько метров сделал третью полазку.
Что за чудо? Нельзя же подумать, чтобы она чуяла запах ореха через толстый слой снега и льда. Значит, помнила с осени о своих орехах и точное расстояние между ними.
Но самое удивительное — она не могла отмеривать, как мы, сантиметры, а прямо на глаз с точностью определяла, ныряла и доставала. Ну как было не позавидовать беличьей памяти и смекалке!
НОЧЕВКИ ЗАЙЦА
Утром со мной шла Зиночка по заячьему следу. Вчера моя собака пригнала этого зайца сюда, прямо к нашей стоянке, из далёкого леса. Вернулся ли заяц в лес или остался пожить около людей где-нибудь в овражке?
Обошли мы поле и нашли обратный след. Он был свеженький.
По этому следу он возвратился к себе в свой старый лес, — сказал я.
Где же он ночевал, заяц? — спросила Зиночка.
На мгновение вопрос её сбил меня с толку, но я опомнился и ответил:
Это мы ночуем, а зайцы ночью живут: ночью он прошёл здесь и дневать ушёл в лес; там теперь лежит, отдыхает. Это мы ночуем, а зайцы днюют, и им днём куда страшнее, чем нам ночью. Днём их всякий сильный зверь может обидеть.
ОСТРОВ СПАСЕНИЯ
Недолго пришлось нам дожидаться разлива. В одну ночь после сильного, очень тёплого дождя воды прибавилось сразу на метр, и отчего-то невидимый ранее город Кострома с белыми зданиями показался так отчётливо, будто раньше он был под водой и только теперь из-под неё вышел на свет. Тоже и горный берег Волги, раньше терявшийся в снежной белизне, теперь возвышался над водой, жёлтый от глины и песка. Несколько деревень на холмиках были кругом обойдены водой и торчали, как муравейники.
На великом разливе Волги там и тут виднелись копеечки незалитой земли, иногда голые, иногда с кустарником, иногда с высокими деревьями. Почти ко всем этим копеечкам жались утки разных пород, и на одной косе длинным рядом, один к одному, гляделись в воду гуси-гуменники.
Там, где земля была совсем затоплена и от бывшего леса торчали только вершинки, как частая шерсть, всюду эти шерстинки покрывались разными зверьками.
Зверьки иногда сидели на ветках так густо, что обыкновенная какая-нибудь веточка ивы становилась похожа на гроздь чёрного крупного винограда.
Водяная крыса плыла к нам, наверно, очень издалека и, усталая, прислонилась к ольховой веточке.
Лёгкое волнение воды пыталось оторвать крысу от её пристани. Тогда она поднялась немного по стволу, села на развилочку.
Тут она прочно устроилась: вода не доставала её. Только изредка большая волна, «девятый вал», касалась её хвоста, и от этих прикосновений в воде рождались и уплывали кружочки.
А на довольно-таки большом дереве, стоящем, наверно, под водой на высоком пригорке, сидела жадная, голодная ворона и выискивала себе добычу. Невозможно бы ей было углядеть в развилочке водяную крысу, но на волне от соприкосновений с хвостом плыли кружочки, и вот эти-то кружочки и выдали вороне местопребывание крысы. Тут началась война не на живот, а на смерть.
Несколько раз от ударов клюва вороны крыса падала в воду, и опять взбиралась на свою развилочку, и опять падала.
И вот совсем было уже удалось вороне схватить свою жертву, но крыса не желала стать жертвой вороны.
Собрав последние силы, так ущипнула ворону, что из неё пух полетел, и так сильно, будто её дробью хватили. Ворона даже чуть не упала в воду и только с трудом справилась, ошалелая села на своё дерево и стала усердно оправлять свои перья, по-своему залечивать раны. Время от времени от боли своей, вспоминая о крысе, она оглядывалась на неё с таким видом, словно сама себя спрашивала: «Что это за крыса такая? Будто так никогда со мной не бывало!»
Между тем водяная крыса после счастливого своего удара вовсе даже и забыла думать о вороне. Она стала навастривать бисерок своих глазок на желанный наш берег.
Срезав себе веточку, она взяла её передними лапками, как руками, и зубами стала грызть, а руками повёртывать. Так она обглодала всю веточку и бросила её в воду. Новую же срезанную веточку она не стала глодать, а прямо с ней спустилась вниз и поплыла и потащила веточку на буксире. Всё это видела, конечно, хищная ворона и провожала храбрую крысу до самого нашего берега.
Однажды мы сидели у берега и наблюдали, как из воды выходили землеройки, полёвки, водяные крысы, и норки, и заюшки, и горностаюшки, и белки тоже сразу большой массой приплыли и все до одной держали хвостики вверх.
Каждую зверушку мы, как хозяева острова, встречали, принимали с родственным вниманием и, поглядев, пропускали бежать в то
место, где полагается жить её породе. Но напрасно мы думали, что знаем всех наших гостей. Новое знакомство началось словами Зиночки.
Поглядите, — сказала она, — что же это делается с нашими утками!
Эти наши утки выведены от диких, и мы возили их для охоты: утки кричат и подманивают диких селезней на выстрел.
Глянули на этих уток и видим, что они отчего-то стали много темнее и, главное, много толще.
Отчего это? — стали мы гадать, додумываться.
И пошли за ответом на загадку к самим уткам. Тогда оказалось, что для бесчисленного множества плывущих по воде в поисках спасения паучков, букашек и всяких насекомых наши утки были двумя островами, желанной сушей.
Они взбирались на плавающих уток в полной уверенности, что наконец-то достигли надёжного пристанища и опасное странствование их по водам кончено.
И так их было много, что утки наши толстели и толстели заметно у нас на глазах.
Так наш берег стал островом спасения для всех зверей — больших и маленьких.
ЕЖ ПРОСНУЛСЯ
Этот тёплый дождь с грозой расшевелил и ёжика, спавшего всю зиму в кусту, под толстым слоем листвы. Ёж стал развёртываться, а листва над ним — подниматься. Я раз это видел своими глазами, и мне даже немножко страшно стало: сама ведь поднимается листва.
Вот он развернулся и мохнатенькую мордочку с чёрным собачьим носиком высунул. Только высунул, вдруг ветер шевельнул старыми дубовыми листьями, и вышло из этого шума явственно:
Ё-ш-ш-ш! (Ёж.)
Как тут не испугаться! В одно мгновение ёж свернулся клубочком и сколько-то времени пролежал так, будто нет его, серого, в серой листве. Когда же времени прошло довольно, ёж опять стал развёртываться, но опять только поднялся на ноги и маленькой спинкой, густо уснащённой колючками, тронулся, вдруг из тех же дубовых сухих листьев шепнуло:
Ёж! Куда ты идёшь?
И так было несколько раз, пока ёж привык и пошёл. Всё происходило в большой близости от нашего домика на колёсах, и немудрено, что ёж попал под машину, где на старой ватной кофте спал наш Сват. Ёжику эта кофта очень понравилась: совсем сухо, тепло, и вот тут даже есть дырочка, куда можно залезть. Но только он стал туда залезать, вдруг Сват почуял ежа:
Ёж, куда ты идёшь?
И началось, и началось! А ёж, поддав колючками в нос Свату, залез в дырочку и скоро так глубоко продвинулся в рукаве, что дальше идти было некуда: рукав в конце был очень узок.
Ёж! Куда ты идёшь? — ревел Сват.
А ежу — ни вперёд, ни назад: впереди узко, назади Сват.
Разобрав, в чём дело, мы ватную кофту перенесли в наш дом, рассчитывая, что следующей ночью ёж уложит гладко свои колючки и как-нибудь выпятится. Может быть, кофта ему понравится и станет ежовым гнездом.
КУНИЦА-МЕДОВКА
Понадобилась мне однажды на кадушку черёмуха, пошёл я в лес. В тридцать первом квартале нашёл я черёмуху, и с ней рядом стояла ёлка. Вокруг этой ёлки были птичьи косточки, перья, беличий мех, шёрстка. Тогда я глянул наверх и увидел бурак (круглый короб из бересты.), и на бураке сидит куница с птичкой в зубах.
Летнее время, мех дешёвый, она мне не надобна. Я ей говорю:
— Ну, барыня, стало быть, ты тут живёшь с семейством.
От моих слов куница мызгнула на другое дерево и сгинула. Я же полез наверх, поглядел на гнездо и прочитал всю подлость кунью. Бурак был поставлен для диких пчёл и забыт. Прилетел рой, устроился, натаскал мёду и зимою уснул. Пришла куница, прогрызла внизу дырку, мороз пожал пчёл сверху, а снизу мёд стала поедать куница. Когда мороз добрался до пчёл и заморозил их, куница доела мёд и улей бросила.
Летом явилась белка, облюбовала улей на гнездо.
Осенью мох вытаскала, всё вычистила и устроилась жить.
Тут опять куница пришла, съела белку и стала жить в её тёплом гнезде барыней и завела семейство. А после пчёл, белки, куницы я пришёл.
В гнезде оказались четыре молодых. Поклал я молодёжь в фартук, принёс домой, посадил в подпол. Дня через два поднялся из подпола тяжёлый дух от куниц, и женщины все на меня. Стало невыносимо в избе от куньего меха. А в саду у меня был амбарчик. Я заделал в нём все дырки и перенёс туда куниц. Всё лето хожу за ними, стреляю птичек, и они весело их едят.
У молодых куниц характер не злобный, из-за еды дерутся, а спят вместе клубочком.
Раз ночью разломили недруги мой амбарчик. Я ничего не слыхал.
Утром приходит мой сосед:
— Иди, Михайлыч, скорей: твои куницы на яблоне.
Выбежал я, а куницы с яблони на поленницу, с поленницы под застрех, через ворота — и в лес. Так все и пропали.
Пришла зима, навалило снегу. Оказались следы: тут же в лесу, рядом с деревней, и жили. Трёх я скоро убил и продал по двадцать рублей за шкурку, а четвёртую, верно, воры украли, когда ломали сарай.
