ГАБРИЕЛЬ ГАРСИЯ МАРКЕС

 

 

МОРЕ ИСЧЕЗАЮЩИХ ВРЕМЕН

К концу января море становилось бурливым, начинало выбрасывать на берег густую грязь, и через не­сколько недель все вокруг заражалось его дурным настроением. С этих пор в мире нечего было делать, по крайней мере, до следующего декабря, и к восьми ча­сам вечера вся деревня уже спала. Но в том году, когда  в эти края приехал сеньор Герберт, море не утратило своей красы даже в январе. Напротив: оно становилось все спокойнее, оно фосфоресцировало все ярче и в первые мартовские ночи начало благоухать розами.

Тобиас почувствовал этот аромат. В жилах его те­кла кровь, лакомая для крабов, — вот почему большую часть ночи он проводил, отпугивая их от кровати до тех пор, пока ветер не изменял направления и ему не yдавалось заснуть. В долгие бессонные часы он научился распознавать малейшие перемены в воздухе. Таким :образом, когда он почувствовал запах, роз, ему не понадобилось открывать дверь, чтобы убедиться в том,что зaпax идет с моря.

Встал он поздно. Клотильде разводила в патио огонь- Дул свежий ветер, и все звезды были на своем посту но из-за свечения с моря нелегко было бы подсчитать, сколько их раскинулось по небу до самого горизонта. После кофе Тобиас ощутил во рту вкус ночи.

- Ночью произошло что-то необыкновенное, — припомнил он.

Клотильде, как водится, не почувствовала ничего. Она спала так крепко, что даже не помнила своих снов.

- Это был запах роз, — сказал Тобиас, — и я уверен, что шел он с моря.

- Я не знаю, как пахнут розы, — отвечала  Клотильде

Пожалуй, так оно и было. Деревушка была высохшей, земля здесь была твердой, с примесью селитры, и лишь время от времени кто-нибудь приносил из других мест букет цветов, чтобы бросить его в море, — в то место, куда опускали умерших.

- Ну нет, — улыбнулась Клотильде, — раз это та­кой приятный запах, так можешь быть уверен, что шел он вовсе не с моря.

И впрямь это было жестокое море. Порой, когда сети вытаскивали только жидкую грязь, улочки деревни в часы отлива_/ были усеяны мертвой рыбой. Только ди­намит мог вышвырнуть на поверхность останки кораб­лекрушений минувших времен.

Ограниченные женщины типа Клотильде, которые жили в деревне, злобствовали и лезли в чужие дела. Так же, как и Клотильде, жена старика Хакоба Петра, которая в это утро встала раньше обычного, прибралась в доме и с несчастным видом села завтракать.

- Моя последняя воля заключается в том, — объявила она своему супругу, — чтобы меня похоронили заживо.

Она произнесла это таким тоном, словно уже лежала на смертном одре, а между тем она сидела в конце стола, в столовой с большими окнами, через которые потоками вливалось и растекалось по всему дому светлое мартовское утро. Напротив нее сидел и медленно, почти без всякого аппетита, жевал старик Хакоб — человек, который так глубоко и так долго любил свою жену, что уже не мог страдать от чего бы то ни было, если только источником страдания не была она.

- Я хочу умереть, будучи уверена, что меня погребут в земле, как это принято в приличном обществе, — продолжала она. — И у меня есть только одна возможность получить такую уверенность — я должна пойти в какую-нибудь другую деревню и умолять как о милости, чтобы меня похоронили заживо.

- Никого ты не должна умолять об этом, — совер­шенно спокойно ответил старик Хакоб. — Я обязан отзести тебя туда сам.

- Что ж, тогда пошли, — сказала она, — ведь я умру очень скоро.

- Старик Хакоб внимательно посмотрел на жену. Только глаза у нее оставались молодыми. Суставы у нее распухли, а вся она напоминала выровненную землю, да такой, в конце концов, она и была всю жизнь

- Ты хороша как никогда, - сказал он.

- Ночью я почувствовала запах роз, - вздохнула она.

- Вот видишь, —успокаивал ее старик Хакоб. — С бедняками такого не бывает.

- Не в том дело, — возразила она. — Я всегда мо­лилась о том, чтобы мне дано было заранее знать, когда я умру, чтобы я могла умереть подальше от этого моря. Запах роз в этой деревушке не может быть ничем иным, как знамением, ниспосланным от господа.

Старику Хакобу пришло в голову только одно — попросить, чтобы она дала ему время для устройства его дел. Он слышал, будто люди умирают не тогда, когда они должны умереть, а тогда, когда хотят, и был серьезно озабочен симптомами неизлечимой болезни своей жены. Он даже спросил себя: осмелится ли он по­хоронить ее заживо, когда настанет время?

В девять часов он открыл помещение, где раньше находилась лавочка. У дверей он поставил два стула и столик с шашками и все утро играл с первыми попав­шимися противниками. С того места, где он сидел, ему видна была разоренная деревня, дома-развалюхи со следами красок, съеденных солнцем, и в конце ули­цы — море.

Перед вторым завтраком он, как всегда, играл с доном Максимо Гомесом. Старик Хакоб и представить себе не мог противника более гуманного, нежели чело­век, который целым и невредимым вышел из двух гражданских войн и всего-навсего потерял один глаз в третьей. Он намеренно проиграл одну партию, чтобы тот сыграл с ним вторую.

- Скажите мне одну вещь, дон Максимо, — спро­сил его старик Хакоб, — вы могли бы похоронить ва­шу жену заживо?

- Разумеется, — отвечал дон Максимо Гомес. — У меня рука не дрогнула бы, можете мне поверить.

Старик Хакоб удивленно смолк. Затем, потеряв шаш­ки, занимавшие наиболее выгодные позиции, вздохнул:

- Дело в том, что, похоже, Петра скоро помрет.

Дон Максимо Гомес и бровью не повел.

- В таком случае, — сказал он, — я не вижу необ­ходимости хоронить ее заживо.

Он «съел» две шашки и прошел в дамки. Потом поглядел на противника глазами, в которых заблестело что-то, похожее на слезы.

- Что с ней?

- Ночью она почуяла запах роз, — пояснил старик Хакоб.

- Ну, тогда у нас должна помереть половина де­ревни, — заметил дон Максимо Гомес.— Сегодня утром я только об этом запахе и слышу.

Старику Хакобу пришлось сделать огромное усилие, чтобы, снова проиграв партию, не обидеть его. Он убрал стол и стулья, запер лавочку и начал разыскивать по всей деревне человека, который почуял запах роз. В конце концов, положиться тут можно было только на Тобиаса, так что старик Хакоб попросил его зайти к не­му, сделав вид, что встретились они случайно, и обо всем рассказать его жене.

Тобиас так и сделал. В четыре часа он, нарядный, как человек, который собирается нанести визит, по­явился в галерее, где супруга старика Хакоба прово­дила вторую половину дня, готовя для мужа костюм вдовца.

Вид у Тобиаса был столь загадочным, что женщина так и подскочила.

- Господи! — воскликнула она. — А я было по­думала, что это архангел Гавриил!

- Обратите внимание: это не он! — сказал То­биас. — Это я; я пришел, чтобы рассказать вам кое-что.

Она поправила очки и снова принялась за работу,

- Я знаю, в чем дело, — сказала она.

- А вот и нет, — отвечал Тобиас.

- Я знаю, что сегодня ночью ты почувствовал за­пах роз.

- Откуда вы знаете? — в отчаянии спросил То­биас.

- У человека в моем возрасте столько времени для размышлений, что в конце концов он становится ясно­видящим, — ответила Петра.

Старик Хакоб, который приложил ухо к перегород­ке, отделявшей галерею от помещения позади лавки, вздрогнул от стыда.

- Что это тебе взбрело в голову, жена! — крикнул он через перегородку.

Он вошел в галерею.

- Речь идет вовсе не о том, о чем ты думаешь!

- Этот паренек все сочиняет, — сказала она, не поднимая головы. — Ничего он не почувствовал.

- Это было часов в одиннадцать, — сказал Тобиаc, — я еще испугался крабов.

Петра закончила починку воротничка.

- Сочиняешь! — Она стояла на своем. — Всем из­вестно, что ты врунишка. — Она перекусила нитку и по­смотрела на Тобпаса поверх очков. — Одного не пони­маю: как это ты взял на себя труд смазать кожу вазе­лином и почистить ботинки, — не иначе как для того, чтобы выразить мне свое неуважение.

С тех пор Тобиас начал наблюдать за морем. Он по­весил гамак в галерее, ведущей в патио, и проводил но­чи в ожиданий, пугаясь того, что происходит в мире, когда люди спят. Много ночей подряд он слышал отча­янное царапанье крабов, старавшихся подняться по подпоркам, но это продолжалось столько ночей, что они наконец устали. Он узнал, как спит Клотильде. Обна­ружил, что ее храп, похожий на визжание флейты, ста­новился все пронзительнее по мере того, как наплывала жара, и в конце концов превращался в один-единствен­ный слабый звук, нарушавший тишину июльской спячки.

Вначале Тобиас наблюдал за морем так, как это де­лают те, кто хорошо его знает, — устремив присталь­ный взор на одну точку на горизонте. Он видел, как оно меняет цвет. Видел, как оно тускнеет, становится пенистым и грязным и изрыгает отбросы, когда ливни вызывают у него бурное пищеварение. Мало-помалу То­биас научился наблюдать за ним так, как это делают те, кто знает его отлично, — даже не глядя на него, но не забывая о нем и во сне.

В августе жена старика Хакоба умерла. Когда рас­свело, она лежала на кровати уже мертвая, и ее, как и всех покойников этой деревни, пришлось опустить в мо­ре без цветов. А Тобиас продолжал ожидать. Он ждал так страстно, что это превратилось у него в способ бы­тия. И вот однажды ночью, когда он дремал в своем гамаке, он понял, что в атмосфере произошла какая-то перемена. Задул порывистый ветер — такой ветер под­нялся, когда японское судно выбросило у входа в порт груз гнилого лука. Запах ощущался все сильнее, он не исчезал до рассвета. И только когда у Тобиаса возник­ла уверенность, что он может схватить его и показать Клотильде, он соскочил с гамака и вошел в комнату, где она спала. Ему пришлось долго будить ее.

--  Вот он, - сказал Тобиас.

Клотильде пришлось отгонять запах руками, словно летающую паутину, чтобы суметь приподняться. Затем она снова рухнула на свое убогое ложе.

- Будь он проклят! — сказала она.

Тобиас рванулся к дверям, выбежал на середину улицы и начал кричать. Он кричал изо всех сил, пере­водил дух и снова кричал, затем смолк и вздохнул всей грудью, а запах все еще стоял на море. Однако никто не откликнулся. Тогда Тобиас принялся стучать в две­ри домов, даже в заколоченные дома, и наконец его вопли слились с лаем собак и разбудили всю деревню.

Многие не почувствовали запаха роз. Но иные — преимущественно старики — пошли насладиться им на берег моря. Это был густой аромат, сквозь который не могли проникнуть запахи прошлого. Некоторые, обес­силев от стольких ощущений, вернулись домой. Боль­шинство же осталось на берегу, чтобы этот сон там и кончился. С рассветом воздух сделался таким чистым, что жалко было дышать.

Тобиас проспал почти весь день. Клотильде пришла к нему во время сиесты, и остаток дня они резвились в постели, даже не потрудившись закрыть дверь, веду­щую в патио, и резвились до тех пор, пока мир не по­грустнел и не потемнел. В воздухе все еще носился сла­бый запах роз. Порой в комнату врывалась волна му­зыки.

- Это у Катарино, — сказала Клотильде. — Долж­но быть, кто-то приехал.

Приехали трое мужчин и одна женщина. Катарино подумал, что попозже могут приехать и другие, и решил приобрести хороший проигрыватель. Он обратился с просьбой об этом к Панчо Апаресидо, который брал­ся за любое дело, потому что ему всегда было нечего делать, а кроме того, у него был ящик с инструментами и золотые руки.

Лавочка Катарино представляла собой стоящий на отшибе, у моря, деревянный дом. Там был большой салон с креслами и столиками и множество комнат в глубине дома. В то время как все наблюдали за ра­ботой Панчо Апаресидо, трое мужчин и женщина молча выпивали, сидя за стойкой и зевая по очереди.

Проигрыватель заработал после целого ряда неудач­ных попыток. Когда звуки музыки, отдаленной, но от­четливо слышной, достигли слуха сельчан, они прекратили разговоры. Они смотрели друг на друга и на некоторое время лишились дара речи, ибо только сейчас до них дошло, как постарели они с тех пор, когда слушали музыку в последний раз.

После девяти Тобиас увидел, что все проснулись, Люди сидели у дверей, слушая старые пластинки Катарино с тем же детским фатализмом, с каким мы смотрим на затмение. Каждая пластинка напоминала кому-то, кто, в сущности, давно уже умер, о вкусе еды, который начинаешь ощущать после продолжительной болезни, или о том, что надо было сделать завтра много лет тому назад, но что так и не было сделано по забывчивости.

К одиннадцати часам музыка смолкла. Многие легли спать, полагая, что пойдет дождь: над морем повисла темная туча. Но туча спустилась, некоторое время плавала по поверхности моря, затем погрузилась в пучину. Над морем остались только звезды. Малое время спустя ветер с берега был уже на середине моря, а по возвращении принес с собой благоухание роз.

- Я же говорил тебе, Хакоб! — воскликнул дон Максимо Гомес. — Вот мы и снова его чувствуем! Я уверен, что теперь мы будем вдыхать его каждую ночь.

- Не дай бог! — сказал старик Хакоб. — Этот запах — единственная вещь в мире, которая попала ко мне  слишком поздно.

Они играли в шашки в пустой лавочке, не обращая внимания на музыку. Их воспоминания были столь давними, что не существовало пластинок, достаточно старых, чтобы пробудить их.

- Что до меня, то я не очень-то во все это верю, — казал дон Максимо Гомес. — Когда человек столько лет перекапывал землю и стремился найти дворик, чтобы посадить там цветы, то и неудивительно, что под конец ему начинают мерещиться такие вещи, а он даже свято верит в то, что так оно и есть на самом деле.

- Но ведь мы же нюхаем этот запах своими собственными ноздрями, — возразил старик Хакоб.

- Неважно, — ответил дон Максимо Гомес. — Во время войны, когда революция была уже проиграна, нам так хотелось, чтобы у нас был генерал, что мы увидели герцога Мальборо во плоти и крови. И я видел то своими глазами, Хакоб.

Полночь уже миновала. Оставшись один, старик Хакоб запер лавочку и принес в спальню лампу. В окно, вырисовывающееся на фосфоресцирующем море, виднелась скала, с которой бросали покойников.

- Петра! — тихо позвал он.

Жена не могла услышать его. В это самое мгнове­ние, в сияющий полдень, она плыла почти у самой по­верхности воды, в Бенгальском заливе. Петра подняла голову, чтобы смотреть сквозь воду, словно сквозь осве­щенное стекло, огромное трансатлантическое стекло. Но она не могла увидеть своего мужа, который в эту минуту, на другом краю света, снова услышал проиг­рыватель Катарино.

- Пойми, — сказал старик Хакоб. — Почти полго­да люди считали тебя помешанной, а теперь эти же лю­ди устраивают праздник запаха, который свел тебя в могилу.

Старик Хакоб потушил свет и лег в постель. Он не­много поплакал — поплакал некрасиво, по-старчески,— но очень скоро заснул.

- Ушел бы я отсюда, кабы мог, — рыдал он, про­сыпаясь среди ночи. — Будь у меня какие-нибудь два­дцать песо, отправился бы я хоть к черту на рога!

С той самой ночи запах стоял на море несколько месяцев. Он пропитал деревянные стены домов, пропи­тал еду, питьевую воду, и уже не было такого места, где бы он не чувствовался. Мужчины и женщина, что побывали у Катарино, уехали в пятницу, но в субботу они вернулись, а с ними целая куча народу. В воскре­сенье они появились опять. Они толпами бродили повсюду, ища, чего бы поесть и где бы поспать, так что в конце концов стало невозможно пройти по улице.

Потом прибыли другие люди. Женщины, которые исчезли, когда деревня умирала, снова появились у Ка­тарино. Они стали гораздо толще и были сильно накра­шены; они принесли с собой модные пластинки, которые никому ни о чем не напоминали. Появился кое-кто из прежних жителей деревни. В свое время они отправи­лись в другие края и там расшибались в лепешку, что­бы заработать деньги, а теперь рассказывали, как им повезло, но на них были те же костюмы, в которых они ушли отсюда. Появлялись музыканты, устраивались вещевые лотереи, базары, появлялись гадалки и граби­тели, появлялись люди с ужами, обвившимися вокруг шеи, — эти люди продавали эликсир вечной жизни. Они появлялись в течение нескольких месяцев, но потом пошли первые дожди, море помутнело, и запах исчез.

В числе последних гостей прибыл и священник. Он, расхаживал повсюду, питаясь хлебом, обмакнутым в чашку кофе с молоком, и постепенно запрещая все, что предшествовало его появлению: лотерейные игры, но­вую музыку и соответствующие ей танцы, и даже толь­ко что возникший обычай спать на берегу. Однажды ве­чером, в доме Мельчора, он произнес проповедь на тему о запахе с моря.

- Вознесите хвалу небесам, дети мои, — сказал он, — ибо сей запах ниспослан вам от господа.

- Каким образом вы смогли узнать это, отец мой, если вы его до сих пор не почуяли? — прервал его кто-то из присутствовавших.

- В Священном писании совершенно определенно говорится об этом запахе. Мы с вами находимся в не­обычном селении.

Тобиас, как сомнамбула, слонялся то туда, то сюда и был в центре всех празднеств. Он заставил Клотильде узнать вкус денег. Они представляли себе, что выиграли огромную сумму в рулетку, потом распределяли расхо­ды и чувствовали себя баснословными богачами благо­даря деньгам, которые могли бы выиграть. Но как-то ночью не только они, но и почти все жители деревни узрели такую кучу денег, какую отроду и вообразить себе не могли.

Это было той самой ночью, когда приехал сеньор Герберт. Появился он внезапно, поставил стол на се­редине улицы, а на стол поставил два больших чемо­дана, доверху наполненных банковыми билетами. Там было столько денег, что поначалу никто не обратил на это внимания, ибо никто не мог поверить, что это на­яву. Но так как сеньор Герберт зазвонил в колоколь­чик, то в конце концов люди поверили ему и подошли послушать, что он скажет.

- Я самый богатый человек на земле, — заявил он. — У меня так много денег, что я не знаю, куда их девать. А так как, кроме того, у меня такое большое сердце, что оно уже не помещается в моей груди, я решил объездить весь мир и разрешить проблемы, стоящие перед человечеством.

Он был высокий и очень красный. Говорил гром­ко, без пауз, размахивая при этом холодными, слабы­ми руками. Говорил он в течение четверти часа и устал.

Окончив свой монолог, он снова тряхнул колокольчи­ком „ и заговорил опять. На середине его речи кто-то в толпе взмахнул шляпой и прервал оратора:

- Все это прекрасно, мистер, но довольно разгово­ров, пора делить деньги.

- Вовсе нет, — отвечал сеньор Герберт. — Ни с то­го ни с сего делить деньги — это не только несправед­ливо, но и совершенно бессмысленно.

Он нашел глазами того, кто перебил его, и сделал знак, чтобы тот подошел. Толпа расступилась.

- Наш нетерпеливый друг, — продолжал сеньор Герберт, — как раз и позволит нам теперь применить наиболее справедливый метод распределения богатства.

Он протянул руку и помог этому человеку под­няться.

- Как тебя зовут?

- Патрисио.

- Прекрасно, Патрисио, — сказал сеньор Гер­берт. — Как у всех людей на свете, у тебя давно уже есть проблема, которую ты не в силах разрешить.

Патрисио снял шляпу и кивнул головой.

- В чем же заключается эта проблема?

- Проблема моя такая, — объявил Патрисио, — у меня нет денег.

- А сколько тебе нужно?

- Сорок восемь песо.

Сеньор Герберт испустил торжествующий крик.

- Сорок восемь песо! — повторил он.

В толпе раздались аплодисменты.

- Прекрасно, Патрисио, — продолжал' сеньор Гер­берт. — А теперь скажи нам, что ты умеешь делать.

- Много чего умею.

- Назови нам хоть что-нибудь, — сказал сеньор Герберт. — Назови то, что ты умеешь делать лучше всего.

- Ладно, — сказал Патрисио. — Я умею петь как птицы.

Снова раздались рукоплескания, а сеньор Герберт обратился к толпе.

- Итак, дамы и господа, наш друг Патрисио, кото­рый изумительно подражает птичьим голосам, изобра­зит нам сорок восемь разных птиц и, таким образом, разрешит величайшую проблему своей жизни.

Удивленная толпа притихла, и Патрисио запел как птица. Порой он свистел, порой щелкал — словом, подражал всем известным в мире птицам и завершил свое выступление трелями таких птиц, вид которых никто не мог установить. Наконец сеньор Герберт потребовал аплодисментов и вручил Патрисио сорок восемь песо.

- А теперь, — сказал он, — прошу вас подходить по одному. Я пробуду здесь до завтра — ровно сутки, — чтобы разрешить ваши проблемы.

Старик Хакоб знал об этом великом событии из рас­сказов людей, проходивших мимо его дома. С каждым новым известием сердце его все увеличивалось и уве­личивалось, пока он не почувствовал, что оно вот-вот лопнет.

- Что вы думаете об этом гринго? — спросил он дона Максимо Гомеса.

Тот пожал плечами.

- Должно быть, это филантроп.

- Если бы я умел что-нибудь, — сказал старик Хакоб — я мог бы теперь разрешить свою проблему. И стоит-то это дело всего ничего: каких-нибудь два­дцать песо.

- Вы прекрасно играете в шашки, — заметил дон Максимо Гомес.

Старик Хакоб, казалось, не обратил внимания на эту реплику. Но, оставшись один, он завернул доску и коробку с шашками в газету и отправился вызывать на состязание сеньора Герберта. Он ждал своей очереди до полуночи. Наконец сеньор Герберт приказал забрать свои чемоданы и распрощался с присутствовавшими до завтрашнего утра.

Но спать он не лег. Он появился в лавке Катарино вместе с людьми, которые несли его чемоданы; но и тут толпа не давала ему покоя своими проблемами. Мало-помалу сеньор Герберт разрешал проблемы и раз­решил их столько, что под конец в лавке остались одни женщины да еще несколько мужчин, чьи проблемы были уже разрешены. В глубине салона одиноко стояла женщина, которая очень медленно обмахивалась какой-то рекламной афишкой.

- Эй, ты! —- крикнул ей сеньор Герберт. — В чем заключается твоя проблема?

Женщина перестала обмахиваться.

- Ну, мистер, уж меня-то вы в свои дела не путай­те! — прокричала она через весь салон. — У меня ни­каких проблем нет, я шлюха, и плевать мне на все!

Старик Хакоб целый день ходил за ним по пятам сo своими шашками. Когда начало смеркаться,  настал его черед, он изложил свою проблему, и ceньор согласился сыграть с ним в шашки. Посреди улицы они поставили большой стол, на него — маленький столик, а по бокам — два стула, и старик Хакоб сделал первый ход. Это была последняя партия, когда ему удавалось обдумывать ходы. Он проиграл.

- Сорок песо, — объявил сеньор Герберт, - и я даю вам два хода вперед.

Он снова выиграл. Пальцы его чуть касались шашек. Он играл умопомрачительно, он угадывал замысел противника и выигрывал партию за партией, Толпа устала следить за ходом состязания. Когда старик Хакоб решил сдаться, он был должен пять тысяч семьсот сорок  два песо, двадцать три сентаво.

Он не изменился в лице. Он записал проигрыш на клочке бумаги, который вытащил из кармана. Затем сложил доску, уложил шашки в коробку и завернул доски вместе с коробкой в газету.

- Делайте со мной что хотите, — сказал он, но эти вещи оставьте мне. Даю вам слово, что остаток моей жизни я буду играть — буду играть до тех пор,  пока не соберу требуемую сумму.

Сеньор ,Герберт посмотрел на часы.

- В глубине души я вам сочувствую, - сказал он. — Срок платежа истекает через двадцать минут. - Он сделал паузу и молчал до тех пор," пока не убедился, что противник не собирается вступать с ним в пререкания. — У вас больше ничего не осталось?

- Ничего, кроме чести.

- Я имею в виду, — пояснил сеньор Герберт , -  вещь, которая меняет свой цвет, если по  ней провести кистью, испачканной красками.

- Это дом, — сказал старик Хакоб тоном человека,  разгадавшего загадку. — За него не дадут ни гроша,  но все-таки дом есть дом.

Вот таким-то образом дом старика Xакоба перешел к сеньору Герберту. К нему перешли также дома и имущество и других людей, которые, как и старик Хакоб не сумели показать себя мастерами своего дела; однако  сеньор Герберт распорядился, чтобы целую неделю играли музыканты, давали представления циркачи,  устраивались фейерверки, и сам лично был распорядителем на этом празднике.