Невозможно описать лицо Монтерея, когда он увидел собачку на коленях королевы. Ее величество рассказала всю историю и со смехом спросила у сеньоров, кто из них так удачно поохотился в интересах другого лица.

— Мне кажется, я догадываюсь, кому это удалось, — сказала она, улыбаясь. — Сеньора Хасинта утверждает, что этот человек очень красив, очень важен и очень щедр, и даже в десять часов утра блистательно одет. Кто он таков, легко узнать по описанию, но я не назову этого сеньора, уважая его тайну; назвать себя может только он сам. Тем не менее я ему очень благодарна за его желание оказать мне добрую услугу.

Само собой разумеется, что завистники стали подсмеиваться над Монтереем, и это не прекращалось до тех пор, пока он не пригрозил, что рассердится всерьез. Указ о дуэлях заставил шутников замолчать.

— Мы потерпели неудачу, — сказал Верагас, — так исправим положение.

Всем было известно, что королева обожала цветы. И вот каждое утро она стала получать изумительный букет. В первый день она отнесла этот знак внимания на счет герцога де Асторга, но он честно признался, что не посылал цветов и не осмелился бы сделать этого; после бала, закончившегося пожаром, герцог держался в тени, поскольку король и королева-мать ясно дали ему понять, насколько они не одобряют его стремление отличиться. Появление букета приписали кому-то другому, о Монтерее королева даже не подумала и, вполне естественно, ничего ему не сказала, но Верагас воспринял это молчание как хороший знак.

— Теперь нас с королевой связывает тайна — как верно мы поступили!

Монтерей не настолько был уверен в успехе; он не замечал, чтобы его выделяли, а узнать хоть немного больше об отношении к нему королевы ему как-то не удавалось — он говорил с ней лишь в присутствии короля или герцогини де Альбукерке. Друзья целую ночь придумывали способ прояснить создавшееся положение. Подкупить Наду! Это самое надежное средство, но привлечь карлика на свою сторону нелегко: он душой и телом предан герцогу де Асторга, и подобная откровенность могла принести больше вреда, чем пользы.

Среди испанских камеристок королевы была прекрасная как день девушка; в ее глазах светилась жажда комплиментов и набитых пистолями кошельков. Она получила должность при дворе при помощи своей крестной матери герцогини де Медина-Сели, не подозревавшей, что ее крестницу очень легко приручить. Ловкая и проницательная камеристка догадалась о любви и планах Монтерея, поняла, какие у него затруднения, и вбила себе в голову, что сможет услужить ему и подарить королеве любовника. Де Асторга с его затаенной страстью совсем не подходил для осуществления столь грандиозных замыслов, надо было найти что-нибудь более надежное и реальное. Монтерей показался камеристке самой достойной кандидатурой для той роли, которую она ему предназначала, и девушка начала кокетничать с ним, делая авансы и самому графу, и его другу Верагасу. Они не остались к ним равнодушными, и вскоре все трое прекрасно поладили между собой.

Прежде всего надо было обратить внимание королевы, на страсть Монтерея, о которой она упорно не упоминала. Мерседес взяла эту заботу на себя. И в тот же вечер, помогая одевать королеву, она произнесла его имя, стала расхваливать графа, добавив, что он умирает от любви и это очень печально.

— И в кого же он влюблен? — без особого интереса спросила Мария Луиза.

— Он этого не говорит, ваше величество, но нетрудно догадаться. Из всех дам он не может завоевать только одну: она для него недоступна и даже не желает замечать этой любви.

Королева повернула голову и по-французски попросила Луизон подать ей украшение; в этот день все тем и кончилось.

Мерседес продолжала действовать в том же направлении; вскоре к ней подключились и другие камеристки, в том числе две француженки. Луизон знала, как относиться к чаяниям влюбленного, о которых уже заговорили открыто. Королева не требовала молчания и даже сказала по этому поводу несколько слов, давая понять, что вовсе не отвергает этого преклонения; она стала обращаться к Монтерею чаще, чем к другим сеньорам, и даже добилась возвращения маркиза де Иерро, о чем сама сообщила его сыну.

— Я очень рада, что могу удовлетворить ваше просьбу, — добавила она.

У Марии Луизы были свои причины вести себя так: сожженный дворец не шел из головы королевы-матери, она часто напоминала об этом королю и в конце концов так распалила его, что он стал ревновать королеву к герцогу де

Асторга. Несколько раз король резко отозвался о нем, заметив, что он не отрывает глаз от королевы и что его напускная страсть довольно смешна.

— Если это будет продолжаться, он покинет твой двор, Луиза; рыцарская любовь, пусть так! Но французский король не потерпел бы ничего подобного и на этот раз был бы прав.

С той поры королева решила не смотреть на герцога де Асторга и обращать свои взоры в другую сторону; Монтерея она стала использовать в качестве ширмы, и только; что же касается самого графа, то он был слишком самоуверен, чтобы не заблуждаться на свой счет.

Он пришел в великий восторг и уже не сомневался в успехе — теперь он искал только удобного случая, чтобы упрочить свою власть над королевой. Время от времени король удалялся на несколько дней в Эскориал, королева же к таким поездкам никакого пристрастия не имела. Красивый монастырь не нравился ей ничуть. Что за радость без конца приближаться к лику смерти, да к тому же выслушивать пояснения, которыми сопровождал эти визиты Карл II.

Верагас, чье воображение постоянно занимал один и тот же предмет, внушил Мерседес — а ей только того и надо было, — что нужно найти способ спрятать графа в одной из комнат королевы и таким образом устроить его свидание с ней. Тогда дело пойдет быстрее и они будут вознаграждены за труды.

Выбор пал на время сиесты, которое королева днем никогда не использовала для отдыха. Обычно в этот час она оставалась одна: главная камеристка и другие дамы спали либо в одной из дальних комнат, либо в своих покоях. Мария Луиза писала в это время, твердо зная, что ее никто не потревожит. Нада отдыхал как и все: карлики — очень хрупкие существа, и они нуждаются в больших передышках.

Для Мерседес не было ничего проще, как провести Монтерея по той же маленькой лестнице, о которой я уже упоминала, и спрятать его в самой дальней комнате, куда никто не заходил, а затем, как только королева останется одна, предупредить его. Мерседес могли и не заподозрить — во время сиесты графу ничего не стоило без ее помощи войти в почти безлюдное помещение, которое ему было хорошо известно.

Так все и сделали. Господин де Монтерей, облачившись в самый сверкающий из своих камзолов и настроившись на самые страстные и пылкие признания, спрятался за портьерой, прикрывавшей вход в молельню Марии Луизы, и стал ждать сигнала.

Мерседес уходила от королевы последней и, удаляясь, подала Монтерею знак. Мария Луиза подсела к лаковому китайскому столику — подарку дофина, который она привезла с собой из Франции, и начала писать письмо своему дяде-королю, что делала часто.

Монтерей подождал с четверть часа — для большей уверенности, что им не помешают, — затем, с дрожью в сердце и останавливаясь на каждом шагу, пошел на цыпочках к королеве, хотя от страха готов был отказаться от своей затеи.

Королева услышала шаги, обернулась и увидела Монтерея; в первое мгновение она удивилась, затем рассердилась и встала, спросив его властным голосом, что он здесь делает и что ему нужно от нее.

— Увидеть вас и поговорить с вами, ваше величество, — ответил он, весь дрожа и падая на колени.

— И что же вам надо сказать мне, сударь?

— Ничего из того, что не было бы вам давно известно, госпожа, ибо мое почтение, моя страстная преданность все уже подсказали вам; но я бы умер, если бы не признался вашему величеству в том, что чувствую и отчего страдаю.

— Я вас не понимаю, сударь.

— Но, ваше величество, я думал… мне казалось…

— Так что же вам казалось?

— Что вы, ваше величество, знали… были тронуты…

— Повторяю, сударь, я вас не понимаю. И это все, что я могу сделать для вас!.. Уходите.

— Ваше величество…

— Уходите или я позову слуг!

— В этом нет необходимости, ваше величество, вы уже не одна, сам Господь посылает меня к вам, — перебил ее суровый голос.

На пороге молельни стоял дон Сульпиций; он часто приходил сюда, чтобы читать королеве священные книги, хотя в такой час это случалось редко.

Монтерей понял, что пропал, даже королева не могла бы теперь спасти его; но он утешил себя сладкой иллюзией, решив, что королева знала о присутствии духовника и отвергла мольбы влюбленного лишь по этой причине.

Склонив голову и стоя неподвижно, Монтерей ждал приговора.

— Вы заслуживаете смерти, граф, — продолжал Сульпиций.

— Знаю, ваше преподобие, и был бы горд умереть, искупая столь прекрасную вину.

— Существует закон, карающий смертной казнью наглеца, осмелившегося оскорбить королеву Испании. Вам это, конечно, известно.

— Отец мой, — воскликнула Мария Луиза, — у меня на родине людей не убивают за то, что они любят, и я не хочу, чтобы граф умер. Приказываю вам… нет, умоляю не сообщать о случившемся королю раньше меня, я сама должна рассказать ему, что произошло, и получить от него ручательство правосудия, на которое могу рассчитывать. Он не откажет мне в этом.

Монах бросил свой проницательный суровый взгляд на королеву, затем на молодого человека и опять на королеву: казалось, он хотел прочитать их мысли и не торопился отвечать. Может быть, ему в голову пришла та же мысль, что и Монтерею, может быть, теперь он не рад был, что так рано появился. Тем не менее надо было что-то решать: королева ждала, ждал и Монтерей, бледный, смущенный, но решительный.

— Ваше величество повелевает, а я повинуюсь, — сказал наконец духовник, поклонившись королеве. — Каковы будут ваши приказания?

Как далеко было его смирение — чисто внешнее, конечно, — от надменности первых дней и как ловко умела инквизиция, эта страшная сила, надевать любые маски! В настоящий период с королевой надо было обращаться осторожно, чтобы через нее влиять на короля, которому была уготована лишь видимость власти; эту власть еще предстояло вырвать из его немощной руки; дон Сульпиций слишком хорошо знал это, он не забыл о наставлениях своего начальства.

— Преподобный отец, выведите господина де Монтерея через ваш вход в молельню; пусть он ждет у себя наших, короля и моих, приказаний, и с этой минуты пусть не показывается мне на глаза.

— Повинуюсь, ваше величество, — ответил граф, низко поклонившись.

Монах вышел первым, сделав знак Монтерею следовать за ним; перед тем как удалиться, граф обернулся.

— Простите ли вы меня, ваше величество? — прошептал он. — Неужели я уйду, унося с собой бремя вашего гнева и презрения?

— Следуйте за отцом Сульпицием, сударь, — крайне высокомерно ответила королева, — и молитесь Богу не о том, чтобы я помнила, а о том, чтобы забыла.

И она ушла в свою спальню, чтобы не дать ему повода задерживаться дольше.

На следующий день возвратился король; Мария Луиза поговорила с ним в тот же вечер и, не рассказывая в подробностях о том, что произошло в ее покоях, заявила о своем недовольстве, вызванном некоторыми высказываниями г-на де Монтерея в беседе с герцогом де Верагасом; она потребовала, чтобы оба были удалены от двора и даже из Мадрида. Король потребовал разъяснений, но Мария Луиза с чисто женской изворотливостью сделала упор на наказании, которое следовало применить. Король стал задавать вопросы придворным, но никто не сообщил ничего больше, духовник тоже оставался нем, как предписывал ему его сан и собственная воля.

— Пусть ваше желание будет исполнено, моя королева, я не возражаю.

Приказания были отданы, и волшебные грезы герцога де Верагаса рассеялись как дым под порывами ветра. Его отослали в родовое имение, и там у него нашлось время поразмыслить о случившемся.

Господин де Монтерей не имел земельных владений, но его дядя был архиепископом в Гранаде. Графа отправили к нему. Монтерей в течение нескольких месяцев жил там довольно спокойно, каждое утро ожидая, что его призовут обратно, и теша себя иллюзиями в просторных залах Альгамбры, где он проводил и ночи и дни. Его воображение так разыгрывалось, что он в конце концов совсем потерял разум.

Его печальное и тихое безумие вызывало жалость; он говорил только о королеве, ждал, звал ее, разговаривал с ней, будто она находилась рядом, и, казалось, слушал ее ответы. Он произносил самые грустные и трогательные слова. Видеть все это без слез было невозможно. И когда королеве сообщили о болезни графа и она узнала, что его безумие неизлечимо и все произошло из-за нее, бедняжка заплакала от всего сердца, горько раскаиваясь, что подала графу повод для надежд, а он заплатил за них такой дорогой ценой. Вылечить Монтерея ничто не могло; он умер в глубокой старости, до конца дней лелея все те же надежды на любовь королевы и не понимая, какие события происходят вокруг; он умер на руках единственного слуги, оставшегося у него после разорения родового гнезда.

 

Часть вторая

I

Прошли годы, и внешне мало что изменилось при дворе Испании. Мы вновь увидим королеву в конце 1788 года: она все так же красива, возможно даже еще красивее, но печальна, несчастна и страдает от дворцовых интриг всякого рода. Детей у нее не появилось. Здоровье же короля ухудшалось с каждым днем. Его разум, подверженный временным помутнениям, позволял заподозрить какое-то врожденное заболевание у этого еще столь молодого, но уже столь одряхлевшего монарха. Все врачи Европы, осматривавшие короля, уверяли, что он может иметь детей, и бесплодие поставили в вину королеве. После этого всякая снисходительность, всякий интерес к ней пропали в душе королевы-матери и министров: Мария Луиза не оправдала их надежд. Даже в малой степени не использовав своего влияния на короля, чтобы направить его в ту сторону, куда они хотели подтолкнуть его, королева употребляла свою власть над супругом совсем по-иному: она постепенно отучала его от чрезмерно суровых суждений, пыталась внушить ему иные взгляды на религию и политику, — одним словом, стремилась повернуть его лицом к Франции. Такое вскоре не осталось незамеченным, и с этого времени — не будем утаивать от себя — она была обречена.

Если король умрет, не имея наследников, кому оставит он свою корону? Кому будет принадлежать это драгоценное украшение? Австрийский дом ни за что не хотел упустить его, да и Людовик XIV не отказывался от прав на испанскую корону, принадлежавших дофину по линии его матери, королевы Марии Терезы, и бабки, королевы Анны.

Взгляды всей Европы были устремлены на мадридский двор, где жила и страдала молодая королева. Ее сердце уже не сопротивлялось тяге, которую она испытывала к герцогу де Асторга; Мария Луиза любила его, но это чувство было таким же благородным и чистым, как и любовь герцога к ней. Сознавая свой долг королевы и супруги, она следила за каждым своим взглядом, за каждым словом. Герцог, возможно, догадывался, что любим, но, разумеется, королева ни словом, ни жестом не давала ему повода увериться в этом.

Он занимал все ту же должность, и положение его не изменилось. Чрезвычайно тщательно выполняя свои обязанности, видя королеву каждый день и в любую минуту, он удовлетворялся этим счастьем и не позволял себе мечтать о другом. Ни уговоры родных, ни даже приказы короля не заставили его жениться. Его роду не суждено было увянуть, поскольку двоюродные братья де Асторга носили ту же фамилию, и никакого другого долга по отношению к будущему он не признавал за собой. Однажды даже сама королева, наверное с болью в душе, сказала ему:

— Герцог де Асторга, король желает, чтобы вы женились, и я тоже прошу вас об этом.

— Моя жизнь принадлежит вам, ваше величество, и вашему супругу-королю; но мое сердце, мое счастье — мне одному, и я ими распоряжаюсь сам. Соизвольте простить меня.

С тех пор она больше не заговаривала с ним о женитьбе и, вероятно, не очень хотела затрагивать эту тему.

В Мадриде есть церковь, знаменитая тем, что туда стекаются паломники; король и королева иногда посещают ее с большой торжественностью, чтобы или исполнить долг милосердия, или обратиться к Всевышнему с какой-нибудь мольбой, принеся торжественные обеты. Это церковь Богоматери Аточской.

Сейчас, когда мы вновь встречаемся с Марией Луизой, она готовится к одному из таких благочестивых визитов в обществе короля: его убедили, что девятидневное моление о ниспослании ему наследника короны произведет хорошее впечатление в народе. Он и не подумал отказываться. Его непросвещенная набожность согласовывалась со всеми подобными обрядами.

Королева присоединилась к королю, ни на что не надеясь; она не могла поверить в чудо, а, по ее убеждению, только чудо способно было избавить их союз от бесплодия. Мария Луиза пребывала в глубокой печали; ничто не могло развеселить ее; она жила однообразно, уныло; единственными радостными часами в ее жизни было то время одиночества, когда она думала о Франции и о человеке, заполнившем ее сердце, вопреки всем ее усилиям изгнать его оттуда.

Она молилась всей душой, просила Бога спасти ее от самой себя, не лишать Небесного покровительства и придать силы, ибо испытания, выпавшие на ее долю, велики и тяжелы.

В тот день, когда она отправилась в церковь Богоматери Аточской, герцогиня де Альбукерке, по-прежнему служившая у нее главной камеристкой, сказала, войдя к ней в комнату:

— Ваше величество, вы будете очень довольны! К нам приехала знаменитая француженка, которую вы, без сомнения, встречали при дворе: графиня Суасонская.

— О! — воскликнула королева. — Конечно, я ее знаю, хотя и очень мало: она совсем не бывала в Пале-Рояле, поскольку Мадам не любила ее. Мне кажется, однако, что она была одной из подруг моей матери. Мадам обвиняла ее в великих грехах и даже преступлениях; надеюсь, она ошибалась. Что же графиня собирается делать здесь?

— Она хочет повидать свою сестру, супругу коннетабля, покинувшую монастырь после смерти мужа и быстро утратившую религиозное призвание.

— Будет ли она принята при дворе? Ее изгнали из Франции в тот самый год, когда я прибыла сюда, из-за истории с ядами и процесса по делу Лавуазен.

— Графиню признали невиновной, и если она не возвращается во Францию, то причина этого — в успехах ее досточтимого сына, принца Евгения, ставшего смертельным врагом короля, вашего дяди, как это хорошо известно вашему величеству.

— Значит, мы увидим графиню Суасонскую. Не знаю почему, но я не расположена к ней; может быть, это несправедливое предубеждение, но я все время вспоминаю советы Мадам, которая, услышав, как произносят имя графини, повторяла, что следует всеми способами избегать ее.

Обряд богослужения длился долго и был очень красив; король, сложив руки, стоял на коленях более часа, шептал «Pater noster» и повторял на латыни слова молитвы, не понимая их. Королева молилась по-французски, от всего сердца. В ту минуту, когда Мария Луиза с большой торжественностью и, по обычаю, в сопровождении священнослужителей выходила из церкви, она прошла мимо довольно высокой женщины величественного вида: у нее были чудесные глаза, надменное выражение лица, почти седые волосы и великолепные зубы; одета она была в платье черного цвета, с большой вдовьей вуалью.

Эта женщина, оказавшаяся на пути королевы и, видимо, желавшая привлечь к себе ее внимание, низко поклонилась ей, но совершено не так, как это делали те придворные, что окружали ее. Королева заметила женщину, вздрогнула и не смогла побороть неприятное чувство, возникшее у нее, когда ее юбки случайно задели незнакомку. Ей показалось, что она уже видела ее, хотя и очень давно.

Дама поклонилась и королю, но с таким видом, будто имела право на благосклонное отношение к себе. Когда все расселись по каретам, герцогиня де Альбукерке спросила Марию Луизу, узнала ли она графиню Суасонскую.

— Так значит это была она?

— Да, ваше величество.

— Она сильно изменилась, мне кажется.

— На ее долю выпало много страданий, сударыня, невозможно пережить такие унижения, не почувствовав себя смертельно задетой.

— Она мне не нравится, — сказал король.

— Ваши величества примут ее? Она добивалась этой чести, и господин граф фон Мансфельд, посол Австрии, очень настаивает, чтобы ей не было отказано.

— Конечно, мы примем ее, ведь она мать принца Евгения; графиня обычно живет в Брюсселе, и я не слышал, чтобы там она причиняла кому-либо беспокойство. К тому же она благородная и достойная дама, но это не мешает мне сказать еще раз: она мне очень не нравится.

— Потому что она наполовину француженка, — заметил Нада. — Мне кажется, графиня уже искупила эту вину и даже принц Евгений готов ее простить.

— Что ж, мы примем эту даму, и королева будет очень рада этой встрече. Они поговорят на своей проклятой тарабарщине и вместе вспомнят об общих друзьях и прежних праздниках.

Королева уже давно перестала возражать на подобные речи, ограничиваясь тем, что выслушивала их.

На следующий день графиня Суасонская прислала узнать, каковы будут приказания их величеств и когда они соизволят допустить ее к целованию рук. Она собирается прибыть во дворец в сопровождении графа фон Мансфельда, который непременно желал сам представить их милостивым величествам одну из ближайших подруг своего повелителя.

Король ответил, что примет ее утром, а королева — до или после него, затем они вместе встретятся с ней.

— Госпожа графиня будет принята в наших покоях тогда, когда сама пожелает туда прийти, — добавил Карл II, — мы не можем оказать менее достойный прием женщине, являющейся подругой прославленного главы нашего рода.

Мария Луиза была одновременно и довольна, и рассержена: слишком уж редко удавалось ей поговорить о Франции так, как она того хотела! Однако графиня Суасонская была не той особой, которую она выбрала бы в собеседницы, чтобы вместе с ней вспоминать родину и близких. Даже супруга коннетабля, обладавшая большими достоинствами, не пробудила в ее душе доброжелательных чувств: королева боялась этих Манчини.

За час до назначенной графине аудиенции король вошел к королеве; он был довольно бледен, за ним шел Нада с искаженным лицом. Карлики живут мало, их физическая природа отличается от нашей, и они рано стареют. Ромулу и Наде, по всей видимости, не суждено было прожить обычный человеческий век. Они уже покрывались морщинами и быстро сгорали, особенно Ромул, выглядевший более старым и безобразным.

Встревоженное и побледневшее личико Нады поразило королеву, и она тут же спросила, что с ним.

— Глупая выходка Ромула, как обычно, — ответил за него король. — Но речь не об этом, моя королева. Я пришел предупредить тебя, что мы не станем принимать графиню Суасонскую.

— Но почему?

— Совет противится этому: иностранные принцы не обладают никакими привилегиями в Испании, а графиня попытается выдвинуть притязания, недопустимые для нас, из-за чего могут возникнуть осложнения. Лучше уж не принимать ее вовсе.

Королева использовала все свое влияние на умонастроение мужа, чтобы заставить его порвать с лигой, сложившейся против Франции; время от времени ей удавалось обуздать этот дух вражды, и она надеялась, что победит в борьбе со злонамеренными советчиками, главным из которых был граф фон Мансфельд; вот почему она не смогла скрыть своей радости, убедившись, что его влияние на короля пошатнулось и подопечной графа фон Мансфельда придется жить вдали от двора.

Однако причина такого решения, названная Карлом II, не имела ничего общего с истиной, это был всего лишь предлог.

В течение нескольких месяцев король получал послания без подписи, в которых неизменно сообщалось о том, что королеву хотят отравить. Он не придавал им значения, полагая, что подобные лживые и клеветнические домыслы придумывают с целью посеять рознь во дворце и бросить тень на невиновных. В то утро Нада, как обычно, вышел из дворца, собираясь обойти бедняков, которых королева взяла под свое покровительство, оказывая им через него ту или иную помощь, и повстречался со старой француженкой, явно подстерегавшей его: этой женщине ему неоднократно приходилось вручать вспомоществование. Старуха приблизилась так быстро, как позволяла ей ее немощь:

— Хвала Господу, что он посылает мне тебя, мой добрый малыш и покровитель! Сегодня я хочу отплатить добром тебе и твоей хозяйке за все, что вы сделали для меня. Вот письмо к королю Испании, передай его ему немедля, ты ведь можешь попасть к нему, когда захочешь, а время не ждет. Я не знаю, о чем это письмо. Оно было доверено мне незнакомкой; передавая его вместе с пистолем за услугу, она только и успела сказать:

«Жизнь королевы теперь в твоих руках, добрая женщина; нужно, чтобы король получил это письмо как можно скорее, я повторяю: немедленно; может, и сейчас уже слишком поздно».

Карлик не стал тратить время на расспросы — он знал, где найти старуху, и поэтому быстро поднялся в спальню короля; увидев, что, кроме его величества и главного королевского мажордома, в комнате никого нет, он рассказал о том, что произошло несколько минут назад. Король взял письмо, проявив больше нетерпения, чем осторожности, и прочел следующее:

«Государь!

Человек, который пишет эти строки, Ваш скромный друг и преданный слуга; в эту минуту он открывает Вам тайну, которая может стоить ему жизни, но он не может позволить, чтобы свершилось ужасное преступление, и намерен попытаться помешать этому.

Сегодня Ваше Величество собирается принять женщину, которая отравила своего мужа, отравила мать Ее Величества королевы и приехала в Испанию лишь с одной целью — сделать так, чтобы та же участь постигла и самое королеву. Если эта женщина переступит порог дворца, Ваша августейшая супруга обречена. Можете мне верить, я это знаю, ибо видел яд в руках тех, кто собирается им воспользоваться.

Да простит меня Ваше Величество, но прошу Вас не разыскивать меня, если Вы не хотите сотворить мне врагов, слишком могущественных для такого незаметного существа, как я, врагов, которые заставят меня искупать мою несдержанность и обрекут на смерть в застенках. Самое главное: это письмо не должны прочесть те, кто Вас окружает и служит Вам с виду особенно усердно. Верный карлик и герцог де Леторга — единственные преданные друзья несчастной принцессы, которая приговорена к смерти и которой суждено умереть, ведь я не всегда смогу оказаться рядом, чтобы предостеречь Вас».

назад<<< 1 . . . 16 . . .  31 >>>далее