Письмо не было подписано, но его стиль внушал доверие. Похождения г-жи де Суасон были известны всей Европе. Ее отъезд из Франции, способ изгнания, к которому прибег Людовик XIV, чтобы спасти ее от вполне вероятной смертной казни, не оставляли никакого сомнения в отношении вполне правдоподобного обвинения. Король, не колеблясь, принял решение: он любил королеву, и даже мысль о возможности ее потерять приводила его в отчаяние.

— Эта женщина не войдет сюда, — сказал он, — а что касается королевы, я сумею ее спасти, вопреки всем их замыслам, я попрошу ее не есть и не пить ничего, пока сам не попробую поданную ей еду; они ведь не хотят моей смерти и, когда узнают о такой предосторожности, задумаются не раз, прежде чем совершить злодеяние.

Предлог, чтобы не принимать г-жу де Суасон, был найден так быстро потому, что тем же утром вопрос о ее предстоящем визите обсуждали на совете. Король, не теряя времени, сообщил о своем решении графу фон Мансфельду, после чего, как мы уже видели, направился к королеве.

Карл II полагал, что с этим делом покончено и опасность миновала. На следующий день, в ту минуту, когда он после утренней мессы собирался вместе с королевой отправиться в монастырь урсулинок, пришел граф фон Мансфельд; несмотря на отказ короля принять его, он продолжал требовать встречи с таким упорством, что мягкий по натуре монарх не нашел в себе сил настоять на своем. Войдя, граф спросил короля чуть ли не с угрозой, прорывавшейся сквозь бесконечные знаки уважения, какова причина оскорбления, которое было нанесено особе, рекомендованной его повелителем, и почему графиня Суасонская не удостоилась чести приветствовать их величества, как они обещали.

В свое оправдание король привел вышеупомянутый довод; граф не перебивал его, но затем ответил, что при всем желании не может поверить в подобную сказку. Это была такая неслыханная дерзость, что Карл II сначала даже не понял посла. Он воспринял слово «сказка» как простое отрицание, а не уличение во лжи. Граф не успокаивался, заявив, что знает, каковы истинные причины отказа, и что на этом дело не кончится, он расценивает знак неуважения со стороны короля как разрыв отношений между государствами.

— Так мне приказано сообщить вам, — добавил граф.

— Что ж, сударь, будем воевать! — заявил король с решительностью, какой за ним никогда еще не наблюдалось. — Объявленная война чаще всего менее опасна, чем . предательство.

— Что это значит, государь? — воскликнул порывистый немец, чья национальная и дипломатическая невозмутимость сменилась неудержимой заносчивостью. — Следует ли понимать ваши слова буквально?

— Господин посол, в своем доме повелеваю все же я и поэтому буду принимать в нем того, кого захочу; я не потерплю, чтобы кто-то устанавливал здесь свои порядки. Клянусь в этом и прошу вас запомнить мои слова.

Граф не верил своим ушам, он не догадывался, в чем причина такой смелости, и все еще искал ответа на этот вопрос, тогда как король продолжал:

— Госпожа графиня Суасонская может остаться в Мадриде или поселиться в Испании там, где ей угодно, я нисколько не возражаю; но принимать ее я не стану, и главное — она не увидит королеву. О причинах, заставивших меня так поступить, я дам отчет непосредственно императору. А теперь, сударь, оставьте меня и не врывайтесь больше в дверь моего кабинета по таким поводам.

Послу пришлось уйти, но в какой ярости! И разумеется, именно королева оказалась виновной в том, о чем она даже не подозревала! Нареканий на нее становилось все больше. В отличие от посла, г-жа де Суасон не поддавалась унынию.

— Не беспокойтесь, — сказала она графу, — я беру все на себя и через неделю стану распоряжаться при мадридском дворе не хуже короля.

— Но каким образом?..

— Это моя тайна, только не мешайте, господин граф. Положитесь на меня.

Госпожа де Суасон была искушена в интригах, и граф фон Мансфельд позволил ей делать то, что она задумала.

На следующий день королева получила письмо такого содержания:

«Ваше высочество!

В человеческой жизни наступает возраст, когда живешь только прошлым, особенно если это прошлое было прекрасным, а настоящее уныло. Я покинула Францию, став жертвой клеветы, потеряла всех своих друзей, с которыми могла бы вспоминать о прошлом. Я приехала в Испанию только для того, чтобы увидеть Вас, Ваше Величество, дочь великой принцессы, рядом с которой прошла моя молодость: она удостоила меня своей дружбы, и я, увы. видела, как она умирает! Незадолго до своей смерти Ваша матушка вручила мне одну вещь на хранение; эта вещь и теперь у меня, но передать ее я могу только Вам. Мне известна дочерняя преданность Вашего Величества, и я убеждена, что Ваше сердце, столь напоминающее сердце Вашей достославной матушки, с радостью примет это последнее свидетельство ее материнской заботы.

Умоляю Ваше Величество не воздвигать между нами преграду пустого этикета; я не притязаю ни на какие почести, мне они не нужны, и не хочу появляться при дворе; малая лестница для горничных — лучшая дорожка к дружбе, если Ваше Величество позволит употребить это слово. Моя семья обязана всем Вашему славному роду, мои дядя был самым преданным его слугой; признательность и верность диктуют мне необходимость броситься к Вашим ногам. Жду Ваших приказаний и сочту одним из прекраснейших в моей жизни тот миг, когда мне будет позволено предстать перед Вами, чтобы выразить Вам мое величайшее почтение.

Графиня Суасонская».

Прочитав письмо, Мария Луиза почувствовала, что все ее предубеждения рассеялись. К ней обращались от имени ее матери, к тому же графиня была несчастна и, возможно, оклеветана. Подозрений Мадам при французском дворе не избежал никто, она ведь не любила французов. В том, кто не был немцем, она не видела никаких достоинств. С особой неприязнью Мадам относилась к женщинам, уличенным в кокетстве, и главное — в кокетстве с королем. Графиня Суасонская была из их числа. Королева считала, что к людям надо проявлять снисходительность, и прежде всего к тем из них, кто страдал. Вместе с тем у нее будет возможность — а она так долго была лишена ее! — поговорить о Франции, о придворной жизни с женщиной, игравшей в ней немалую роль.

Поразмыслив как следует, королева в конце концов решила упросить короля, чтобы он разрешил ей принять графиню. У него больше не было повода для отказа, поскольку г-жа де Суасон была готова довольствоваться обществом частных лиц. И разве Мария Луиза не знала способа добиться от короля всего, что ей было угодно? Теперь, после того как королева-мать оставила двор, разве жена не стала главной привязанностью государя? Мария Луиза дала себе клятву, что сначала сделает только попытку уговорить его, а потом все же настоит на своем, и стоило ей увидеть мужа, как она стала осаждать его этой просьбой.

К величайшему своему удивлению, она обнаружила, что супруг совершенно не поддается ее уговорам и резко настроен против ее столь горячо выраженного желания. Король отказал ей наотрез и даже потребовал, чтобы она не обращалась к нему по этому поводу, поскольку он уже выразил свою волю, и бесповоротно. Но еще больше поразило королеву то, что Нада, обычно так жаждавший угодить своей повелительнице, всеми силами уговаривал ее отказаться от столь естественного намерения.

— И ты, Нада, вздумал мешать мне?

— О госпожа моя, о госпожа, если бы король удовлетворил вашу просьбу, я бы бросился к его ногам, умоляя, чтобы он не делал этого.

— Но в чем опасность, чем я рискую, принимая у себя графиню Суасонскую? Не явится же она сюда с целым арсеналом? Разве не заметят ее пистолетов, пушек и кинжалов? К тому же, разве я буду принимать ее наедине? Неужели не найдется никого, кто защитит меня?

— Помимо кинжала, есть и другое оружие, госпожа.

— Яд! Неужели вы боитесь, что она отравит меня? Так заприте двери в кухонные помещения, не позволяйте ей заходить туда. Не думаете ли вы, что, рассказывая мне о моей матери и передавая вещь, которую та отдала ей на хранение, графиня собирается убить меня?

— Госпожа Генриетта умерла после обеда, не так ли, госпожа?

— Нала, Нада, ты злой пророк, вестник несчастья. Ты и вбил в голову короля эти бредовые страхи. Государь, прошу вас, не верьте ему. Какие глупости! Отравить меня, королеву! Зачем? Мне раз двадцать присылали письма с угрозами, но я и читать не стала эти дурацкие послания!

Королева более часа уговаривала Карла II, и он, после долгого сопротивления, сдался, поставив, однако, непременное условие, чтобы она ничего не пила и не ела, прежде чем он сам не пригубит поданное ей.

— О ваше величество! — воскликнул Нада. — Это ненадежное средство: у меня на родине могут отравить при помощи перчаток, благовоний и тысячами других способов; вы недостаточно защищены, королеву нельзя оставлять ни на минуту, разрешите хотя бы мне все время находиться при ней!

Мария Луиза была тронута преданностью бедного карлика, она позволила ему быть рядом, когда появится графиня, и не покидать ее, несмотря на присутствие короля. Нада поклялся, что глаз не спустит с г-жи де Суасон и при нем эта дама не прикоснется ни к одной вещи, принадлежащей королеве.

— Иначе я убью ее! — добавил он, взмахнув своей сабелькой.

Король рассмеялся, а королева почувствовала, что готова заплакать: она теперь была не слишком избалована участием!

Графиня Суасонская явилась на следующий день; она была уже немолода и, хотя никогда не отличалась красотой, обладала необыкновенной привлекательностью, что позволило ей в свое время иметь огромное число любовников. Она была высокая, худощавая, с черными глазами и смуглой кожей; во взгляде ее пылал затаенный огонь, подобный молнии, скрытой тучей. Ее плечи и руки не утратили красоты, и она намеренно обнажала их; она была умна и необычайной хитростью и остроумием очень напоминала своего брата, герцога Неверского. Но, в отличие от него, графиня умела вести себя и плести интриги, чего не хватало остальным Манчини. По натуре страстная, но не до такого безумия, как г-жа Колонна или г-жа Мазарини, она, подобно им, была склонна к авантюризму; наверное, поэтому жизнь всех этих племянниц кардинала не сравнима ни с какой другой. Графиня вошла безо всякого смущения, вела себя с великолепной сдержанностью, не выказывая ни радости, ни робости; казалось, она находится во дворце Суасон в роли хозяйки и имеет все основания держаться на равных с любыми коронованными особами. Король и королева принимали ее в присутствии главной камеристки, герцога де Асторга и всех приближенных королевы; из свиты короля здесь находился только его главный мажордом. Нада в самом роскошном своем наряде стоял рядом с хозяйкой, а Ромул, как любимая собачонка, лежал у ног своего хозяина.

— Наконец-то, ваше величество, мне позволено выразить вам мое почтение и доказать искреннюю преданность.

Она поцеловала руку королевы и готова была встать на колени, но Мария Луиза удержала ее от этого жеста.

— Я рада, действительно рада видеть вас, сударыня, — ответила королева, — не сомневайтесь!

Госпожа де Суасон смерила ее почтительным, но преисполненным достоинства взглядом и продолжила растроганным голосом:

— Вы необычайно красивы, ваше величество! Даже красивее госпожи Генриетты, которую я так любила, и, так же как она, вы очаровательны!

По-видимому, так оно и было, но из тех, кто знал мать Марии Луизы, только графиня произнесла это вслух.

Госпожа де Суасон знала, что такое двор, и ее нелегко было смутить, поэтому она сделала вид, что не замечает холодности Карла II. Направив разговор в нужное ей русло, затронув темы, которые особенно волновали короля, она в считанные минуты сумела овладеть его вниманием; ее речи звучали убедительно, предубеждение слушателей исчезло, и все присутствующие были очарованы, за исключением Нады и герцога де Асторга, разумеется.

Герцогу показалось, что он заметил неприметный знак, которым, как сообщники, обменялись графиня и отец Сульпиций; потому ли, что один из них перехватил его взгляд или по какой-то другой причине, но ничего подобного больше не повторилось. Аудиенция длилась довольно долго и затянулась бы и дольше, если бы не наступил обеденный час. Король предложил г-же де Суасон еще раз посетить королевские покои и даже выразил определенное сожаление по поводу того, что не может принять ее при дворе.

— О государь, стоит ли говорить об этом, я слишком счастлива, что получила возможность увидеть ваши величества здесь, избежав официальной церемонии и тягот этикета. Простите, что я говорю так, но испанский двор славится своей строгостью и неукоснительным соблюдением придворных устоев. А я отвыкла от высшего общества и официальных приемов, мне было бы там не по себе.

— Однако, сударыня, если верить слухам, герцог Пармский держал блестящий двор в Брюсселе и вы были его королевой.

Графиня не смогла сдержать улыбку:

— В моем возрасте, ваше величество, королевой можно считаться только тогда, когда носишь корону. Действительно, герцог Пармский проявил некоторую благосклонность к изгнаннице, но все стальное — не более чем выдумка, которую с удовольствием использовали против меня, как будто старая женщина могла соблазнить могущественного повелителя.

Тем не менее это было правдой: герцог Пармский, правитель Нидерландов, сильно увлекся ею, и г-жа де Суасон, как и подобало Манчини, не оттолкнула его.

Когда графиня ушла, Карл II сказал королеве:

— Ты была права, Мария Луиза, ее оклеветали. Мне не кажется, что графиня Суасонская была способна совершить преступления, в которых ее обвиняют, я в это никоим образом не верю. Однако никогда нельзя забывать о предостережениях, помни о данном мне обещании и остерегайся ее пилюль: графиня была слишком близка к Лавуазен.

Королева рассмеялась: кроме неприязни, навеянной детством, она не испытывала никаких враждебных чувств к представительнице рода Манчини, и эта неприязнь окончательно исчезла благодаря хитрости и ловкости изворотливой женщины.

Графиня и в самом деле передала королеве портрет г-жи Генриетты и несколько довольно важных писем принцессы к графу де Гишу и маркизу де Варду; оба они, если верить старым придворным, в какой-то мере пользовались ее расположением. Госпожа де Суасон, чья страсть к маркизу де Варду была всем известна, так и не простила знаков внимания и предупредительности этого сеньора по отношению к сопернице. Отсюда — бесчисленные интриги, которые не имеют отношения к моему рассказу, отсюда — и ужасная, преждевременная смерть Мадам. Королева знала обо всем этом очень мало. В юном возрасте она не могла сама разобраться в том, что тогда происходило, и никто не взял на себя труд рассказать ей, как все случилось, кроме второй Мадам, а та, как мы убедились, посеяла в душе Марии Луизы большие сомнения на этот счет.

Графиня Суасонская обещала прийти вскоре снова, и было решено принять ее благосклонно.

 

II

 

И действительно, г-жа де Суасон не заставила долго себя ждать. Король находился в Эскориале. Графиня испросила разрешения навестить королеву, и Мария Луиза, не задумываясь, велела передать, что ждет ее; Нада занял свой пост, к большому неудовольствию графини, надеявшейся поговорить с королевой наедине и завоевать ее доверие; г-жа де Суасон попыталась избавиться от карлика, прибегнув сначала к похвалам, затем к насмешкам.

Королеву это только рассмешило. Но Нада не смеялся и не сдвинулся ни на шаг.

— Этот карлик всегда с вами, ваше величество?

— Всегда!

— Будьте осторожны! У королевы Марии Терезы, вашей августейшей тетки, произошла некрасивая история с карликом.

— Королева Мария Тереза, сударыня, святая женщина!

— Этой святости никто не оспаривает. Ее величества никогда и ничто не коснулось, даже клевета. Однако молодой королеве не стоит долго смотреть на таких уродцев. Мария Тереза привезла из Испании одного карлика; она любила его и постоянно держала при себе; этот карлик был мавр. И она родила мавританку, которую я видела в Море, в лесу Фонтенбло; ее содержат в этом монастыре как монахиню и выплачивают ей солидное содержание.

— Со мной такого не случится, — вздохнув, заметила Мария Луиза.

Госпожа де Суасон затронула опасную тему, но она не хотела упускать удобный случай и решила идти до конца, несмотря на присутствие карлика, который казался ей злым псом, готовым защищать свою хозяйку. У графини была лишь одна цель — завоевать полное доверие королевы, а для этого надо было прочитать ее мысли, посочувствовать ее боли, но, чтобы пожалеть королеву, сначала следовало хорошо изучить ее.

— О да, — сказала графиня, — ведь у вашего величества нет детей.

— Да, сударыня, у меня нет детей, и это несчастье моей жизни.

— В вашем возрасте, сударыня, как и в возрасте короля, разве можно отчаиваться?

— Когда супруг — последний представитель великой и славной династии, основной долг королевы — подарить ему наследников. Если же Бог отказывает ей в этом, она не нужна в этом мире, и ей следует исчезнуть: смерть была бы для нее благодеянием.

— Смерть в двадцать пять лет! У вашего величества грустные мысли.

— Могут ли они быть веселыми в этой стране и в этом дворце? Вы не знаете испанского двора. Молодость, радость, надежды быстро увядают здесь. Скука — главный повелитель в Испании, которую так превозносят. И если испанская королева не стала матерью, ей остается только сделаться богомолкой: Бог или материнство — третьего не дано.

— Возможно, и дано, — заметила г-жа де Суасон с улыбкой.

— Что же это?

— В Испании нет недостатка в красивых и элегантных кавалерах, рыцарственных и блестящих сеньорах, а любовная интрига…

— Сударыня, — перебила ее Мария Луиза, — вы, как видно, не знаете ни меня, ни Испании. Так остановимся на этом, прошу вас; советую вам получше изучить наши обычаи, если дорожите тем, как вас здесь принимают.

Госпожа де Суасон не ожидала подобного ответа. Она поняла, что пошла по ложному пути и слишком рано предприняла атаку на сердце, защищенное абсолютной невинностью, а может быть, и настоящей страстью. Однако эти два состояния, с точки зрения графини, не могли существовать одновременно. Госпожа де Суасон неспособна была понять возвышенные и целомудренные чувства, которые питали друг к другу королева и де Асторга, и, хотя слышала об этом, поверить в них не могла. Она считала, что герцог — ловкий соблазнитель, а королева — одна из тех осведомленных Агнес, которые охотно грешат, якобы не понимая, что они делают.

Эта любовь способствовала осуществлению планов Австрии. Если бы королева была менее добродетельной, она, возможно, не умерла бы столь молодой; по крайней мере, таково мое убеждение, и его разделяют все, кому известны интриги при испанском дворе.

Госпожа де Суасон очень быстро нашла выход и ловко повернула разговор на другую тему, вспомнила о Франции, о дофине, о желании г-жи Генриетты, зародившемся в те времена, когда и дофин, и Мария Луиза были еще детьми, поженить их в будущем, и заметила при этом, что было бы намного лучше, если бы король осуществил этот семейный замысел.

— Подобный союз был бы намного удачнее. Супруга дофина, несмотря на ее замечательные достоинства, не знает Франции так, как принцесса из славного рода Бурбонов, родившаяся у нас; я говорю «у нас», ваше величество, потому что стала настоящей француженкой; у меня нет иной родины, кроме той. где я провела свои лучшие дни. Франция — единственная страна, которую я люблю, единственная, о которой я буду тосковать всю жизнь! О Франция! Франция! Тот, кто покинул ее, сударыня, никогда не утешится.

Вместо ответа, королева обратила глаза к Небу: они были залиты слезами. Однако, с тех пор как она полюбила герцога де Асторга, у нее появилась привязанность к Испании. Страсть к герцогу, безраздельно овладевшая ее сердцем, помогла ей забыть о своих сожалениях и обрести родину в отечестве обожаемого ею человека. И только слова, прозвучавшие из уст подобной ей изгнанницы, заставили королеву вспомнить о Франции, и снова перед ее глазами промелькнули картинки детства, и снова она задумалась о своей первой любви. На одну секунду перед мысленным взором королевы предстали прекрасные уголки, которые ей никогда больше не суждено было увидеть. Она вспомнила отца, сестер, своего юного брата и дофина, который так быстро бросил ее, потому что не нашел в себе мужества сдержать данное ей слово, и сердце ее дрогнуло от этих воспоминаний.

— О сударыня, — воскликнула она, — вы еще можете туда вернуться, а я уже никогда не увижу Францию!

— Нет, ваше величество, я туда не вернусь; меня, так же как и вас, выслали из страны; нам обеим придется терпеть жизнь в изгнании: вам — на троне, мне — в тех условиях, которым многие завидуют, хотя плохо их себе представляют. О, как же я несчастна!

И графиня заплакала! Карлик широко раскрыл глаза, не зная, как понимать этот странный разговор. У него уже тоже возник вопрос, не ошибся ли он насчет такой чувствительной женщины. Но случайного слова, сорвавшегося с ее языка, одного взгляда, вспыхнувшего как молния, было достаточно, чтобы к Наде вернулись прежние сомнения.

— Людовик Четырнадцатый — неблагодарный человек, он все забывает; но я ничего не забываю.

В этих нескольких словах сквозила ненависть. И если бы король Франции видел в этот миг мать принца Евгения, он, наверное, скорее нашел бы объяснение неприязни, которую тот питал к нему с малолетства.

Однако лед растаял, и в дальнейшем между королевой и г-жой де Суасон возникла какая-то странная близость. В тот день они провели вместе более двух часов, и Мария Луиза была опутана тысячью нитей, которых не избежала бы и более искушенная женщина, нежели она. Графиня играла роль то доброй матери, то нежной подруги, то преданной сестры, то верной подданной, то терзаемой скорбью супруги. Но прежде всего она выказывала ум и величайшую проницательность, а знание человеческой натуры преподносила как итог своего горького жизненного опыта.

Она сумела подольститься к королеве через ее сердце, на сей раз не допустив ошибки, грубого вмешательства в дела любви, являвшейся для Марии Луизы святыней. Последние слова, которые при расставании произнесла г-жа де Суасон, были:

— Мне кажется, что, беседуя с вашим величеством, я снова вижу и слышу вашу незабвенную матушку: вы все больше и больше напоминаете мне ее.

Когда вернулся король, со всех сторон ему только и повторяли имя графини. Министры, поощряемые г-ном фон Мансфельдом, превозносили г-жу де Суасон как лицо, пользующееся особым доверием императора, чьей армией командовал ее сын. Королева уверяла его, что графиня — самая замечательная и самая любезная из женщин. А Нада добавил: если сказанное не соответствуют действительности — значит, эта женщина самая страшная злодейка на свете.

Герцогиня де Альбукерке восхищалась ее совершенным знанием придворных обычаев многих стран и великолепным тактом, с которым она отдавала должное каждому из них. Один только герцог де Асторга хранил молчание. Он не смог одолеть в себе естественную потребность отстраниться от этой чужеземки, напомнившей королеве страну ее детства, над которой одержала верх его любовь. С ревностью относясь к тоске Марии Луизы, он хотел подарить ей новую родину, достаточно прекрасную, чтобы она забыла о прежней и никогда не вспоминала о ней.

В отпет на все эти похвалы Карл II заявил, что он еще встретится с г-жой де Суасон и что он собирается на несколько дней увезти королеву в Эскориал и дать девятидневный молитвенный обет, чтобы Бог послал ему детей, а пока он с королевой будет находиться там, племянница Мазарини сможет представиться придворным с большей легкостью, чем в Мадриде, где их величества не настолько свободны.

Нанеся всего два визита, эта женщина победила неблагоприятное мнение о себе и завоевала положение в обществе.

— Ну что, — сказала она г-ну фон Мансфельду, — добилась ли я успеха? Теперь вы доверяете мне?

— Это дело для вас, сударыня!

 

III

 

После разговора с графиней, во время которого та посочувствовала ее душевным тревогам, королева забыла о своей предубежденности и своих опасениях. Она поделилась своими впечатлениями с королем и сумела убедить его, что их ввели в заблуждение относительно Олимпии Манчини.

— Графиня, конечно, дружила с моей матерью; она сообщила мне столько подробностей, неоспоримо свидетельствующих об их душевной близости, что у меня не осталось никаких сомнений. Она любит меня, потому что любила мою мать. Разве это не естественно? Нет, она неспособна обманывать нас.

Нада качал головой, уверяя, что лживые глаза графини не обещают ничего хорошего.

Постепенно графиня проникла в ближайшее окружение королевы, которая говорила только о ней, смотрела на все ее глазами и советовалась с нею по любому поводу. Король не был в такой степени очарован. Встречая г-жу де Суасон у Марии Луизы, он часто не мог скрыть раздражения.

— Опять эта женщина, всегда она здесь! — сердился он. Его недовольство приобретало все более непримиримый характер. Он бранил своих приближенных, иногда целые дни проводил взаперти, не допуская к себе никого, даже королеву. Здоровье его не улучшалось, напротив, с каждым, днем ему становилось все хуже и хуже. Врачи были ветре-; вожены, и вот однажды утром г-жа де Суасон явилась со скорбным видом к королеве; при этом глаза ее пылали огнем, как у человека с восторгом приносящего плохую новость, но пытающегося скрыть свою радость под маской печали.

Мария Луиза не могла этого не заметить и стала настойчиво расспрашивать графиню, что с ней.

— Вы хотите знать, ваше величество, что со мной? Но я предпочла бы не говорить этого вам, ибо сама мысль, что новость огорчит вас, ужасна для меня.

— Значит, вы тревожитесь обо мне, сударыня? Не бойтесь. За девять лет страданий я ко всему привыкла и все могу выдержать. Что случилось?

— Вы требуете, чтобы я сказала вам?

— Безусловно…

— Дело в том…

— Я слушаю вас, говорите.

— Это касается короля, ваше величество.

— Что же он сделал?

— Он действительно болен, и серьезнее, чем все думают.

— Кто сказал вам об этом?

— Граф фон Мансфельд, которого предупредили врачи.

— Жизнь короля в опасности?

— Непосредственной угрозы нет, как мне кажется, но..,

— Но?.. Продолжайте же!

— Его разум…

— Что! Ему угрожает безумие?

— Неужели, ваше величество, вы одна этого не заметили?

— О Боже! Что будет со мной? Что станет с Испанией? — воскликнула Луиза Орлеанская, воздев руки.

назад<<< 1 . . . 17 . . .  31 >>>далее