Капитан Дитрих с минуту посмотрел на его раны, как человек, привыкший их видеть и судить, насколько они тяжелы.
— Я привел бы в порядок свою совесть, — ответил он, — и попросил бы стакан доброго рейнвейна, если бы поблизости нашлась бутылка.
— Ну так вот, я у них прошу только их скверного ларошельского вина, и это дурачье не хочет мне его дать.
Дитрих отстегнул свою флягу, внушительной величины, и собирался передать ее раненому.
— Что вы делаете, капитан? — воскликнул какой-то стрелок. — Доктор сказал, что он сейчас же умрет, если выпьет чего-нибудь.
— Ну так что же? По крайней мере перед смертью он получит маленькое удовольствие! Получайте, молодчина! Очень жалею, что не могу вам предложить лучшего вина.
— Вы хороший человек, капитан Дитрих, — произнес Жорж, выпив вина. Потом, протягивая флягу своему соседу: — А ты, бедный мой Бевиль, хочешь последовать моему примеру?
Но Бевиль покачал головой, ничего не отвечая.
— Ах, — сказал Жорж, — еще мука! Неужели не дадут мне умереть спокойно? — Он увидел, что к нему приближается пастор с Библией под мышкой.
— Сын мой, — начал пастор, — раз вы сейчас…
— Довольно, довольно! Я знаю все, что вы мне скажете, но это потерянный труд! Я католик.
— Католик?! — воскликнул Бевиль. — Значит, ты не атеист?
— Но некогда, — продолжал пастор, — вы были воспитаны в законах реформатской религии; и в этот торжественный и страшный час, когда вам предстоит предстать перед высшим судьей поступков и совести…
— Я католик. Оставьте меня в покое!
— Но…
— Капитан Дитрих, не сжалитесь ли вы надо мной? Вы уже оказали мне одну услугу: я прошу вас оказать и другую. Сделайте так, чтобы я мог умереть без увещаний и иеремиад.
— Удалитесь, — сказал капитан пастору, — вы видите, что он не расположен выслушивать вас.
Ла-Ну подал знак монаху, который сейчас же подошел.
— Вот духовное лицо вашей веры, — обратился он к капитану Жоржу, — мы не имеем в виду стеснять свободу совести.
— Монах или пастор, пусть они убираются к черту! — ответил раненый.
Монах и пастор стояли по обе стороны постели и, казалось, расположены были оспаривать один у другого умирающего.
— Его благородие — католик, — произнес монах.
— Но он родился протестантом, — возразил пастор, — он принадлежит мне.
— Но он обратился в католичество.
— Но умереть он желает в вере своих отцов.
— Исповедуйте свои грехи, сын мой.
— Прочтите символ веры, сын мой.
— Не правда ли, вы умрете как добрый католик…
— Удалите этого антихристова приспешника! — воскликнул пастор, чувствуя, что большинство присутствующих на его стороне.
Какой-то солдат из ревностных гугенотов сейчас же схватил монаха за веревочный пояс и оттащил его, крича:
— Вон отсюда, бритая макушка! Висельник! Уже давным-давно в Ла-Рошели не служат обеден!
— Остановитесь, — произнес Ла-Ну. — Если его благородие хочет исповедоваться, я даю свое слово, что никто в этом ему не воспрепятствует.
— Большое спасибо, господин Ла-Ну… — сказал умирающий слабым голосом.
— Вы все свидетели, — вступился монах, — он хочет исповедоваться.
— Нет, черт бы меня побрал!
— Он возвращается к вере предков! — воскликнул пастор.
— Нет, тысяча чертей! Оба оставьте меня! Что же, я уже умер, что вороны дерутся из-за моего трупа? Я не хочу ни ваших обеден, ни ваших псалмов!
— Он богохульствует! — разом воскликнули служители враждующих культов.
— Однако нужно же во что-нибудь верить, — произнес капитан Дитрих с невозмутимой флегмой.
— Я верю… что вы славный человек и избавите меня от этих гарпий… Да, уходите и дайте мне умереть как собаке!
— Так и умирай как собака! — сказал пастор, с негодованием удаляясь. Монах сотворил крестное знамение и подошел к постели Бевиля.
Ла-Ну и Мержи остановили пастора.
— Сделайте последнюю попытку, — сказал Мержи. — Сжальтесь над ним, сжальтесь надо мной!
— Сударь, — обратился Ла-Ну к умирающему, — поверьте старому солдату: увещания человека, посвятившего себя Богу, могут смягчить последние минуты умирающего. Не следуйте внушениям преступной суетности и не губите вашей души из-за пустой бравады.
— Сударь, — ответил капитан, — я не с сегодняшнего дня начал помышлять о смерти. Я не имею надобности в чьих бы то ни было увещаниях для того, чтобы подготовиться к ней. Я никогда не любил бравад и в данную минуту менее, чем когда бы то ни было, склонен к ним. Но, черт побери, мне нечего делать с их побасенками!
Пастор пожал плечами. Ла-Ну вздохнул, и оба медленно отошли, опустив голову.
— Товарищ, — начал Дитрих, — должно быть, вы чертовски мучаетесь, чтобы говорить такие слова.
— Да, капитан, я чертовски мучаюсь.
— Тогда, надеюсь, Господь Бог не оскорбится на ваши речи, которые ужасно похожи на богохульство. Но когда все тело прострелено, черт возьми, — позволительно для самоутешения и почертыхаться немного!
Жорж улыбнулся и снова приложился к фляжке.
— За ваше здоровье, капитан! Вы лучшая сиделка для раненого солдата. — С этими словами он протянул ему руку.
Капитан Дитрих пожал ее, выказав при этом некоторое волнение.
— Teufel! — пробормотал он тихонько. — Однако, если бы брат мой Генниг был католиком и я бы ему всадил заряд в живот… Значит, вот как сбылось предсказание Милы!
— Жорж, товарищ мой, — произнес Бевиль жалобным голосом, — скажи же мне что-нибудь! Мы сейчас умрем; это ужасное мгновение! Думаешь ли ты теперь так же, как думал, когда обращал меня в атеизм?
— Без сомнения; мужайся — через несколько минут мы перестанем страдать.
— Но монах этот толкует мне об огне, о дьяволах… не знаю о чем… но мне кажется, что все это неутешительно.
— Глупости!
— А вдруг это правда?..
— Капитан, я оставляю вам в наследство свою кирасу и шпагу; я хотел бы что-нибудь получше вам предложить за это славное вино, которым вы меня так великодушно угостили.
— Жорж, друг мой, — снова начал Бевиль, — это будет ужасно, если правда все, что он говорит… вечность!
— Трус!
— Ну да, трус… легко сказать! Будешь трусом, когда дело идет о вечных муках!
— Ну так исповедуйся!
— Пожалуйста, скажи мне: уверен ли ты, что ада нет?
— Вздор!
— Нет, ответь: вполне ли ты уверен в этом? Дай мне слово, что ада нет!
— Я ни в чем не уверен. Если дьявол существует, мы сейчас увидим, так ли он черен.
— Как? Ты не уверен в этом?
— Говорю тебе: исповедуйся!
— Но ты будешь смеяться надо мной?
Капитан не мог удержаться от улыбки; потом серьезно произнес:
— На твоем месте я бы исповедался — это всегда самое верное дело; и человек, которому отпустят грехи, которого помажут миррой, готов ко всяким случайностям.
— Ну хорошо, я сделаю, как сделаешь ты. Сначала ты исповедуйся.
— Нет.
— Ну… говори, что тебе угодно, а я умру добрым католиком. Пожалуйте, отец мой, заставьте меня прочитать «Сonfiteor» и подсказывайте мне, а то я несколько позабыл молитвы.
Пока он исповедовался, капитан Жорж еще пропустил глоток вина, потом положил голову на свое жалкое изголовье и закрыл глаза. Он лежал спокойно около четверти часа. Потом он сжал губы и задрожал, испустив стон, исторгнутый болью. Мержи, думая, что он умирает, громко вскрикнул и приподнял ему голову. Капитан сейчас же снова открыл глаза.
— Опять?! — произнес он, слегка отталкивая брата. — Прошу тебя, Бернар, успокойся!
— Жорж, Жорж! И ты умираешь от моей руки!
— Что же делать? Я не первый из французов, убитый братом… полагаю, что и не последний. Винить в этом я должен только самого себя… Когда брат короля освободил меня из тюрьмы и взял с собой, я дал себе слово не обнажать шпаги… Но когда я узнал, что этот бедняга Бевиль подвергся нападению… когда я услышал звук залпов, я захотел поближе посмотреть, в чем дело.
Он опять закрыл глаза и тотчас же, открыв их, сказал Мержи:
— Госпожа де Тюржи поручила мне передать тебе, что она продолжает тебя любить.
Он кротко улыбнулся.
Это были его последние слова. Умер он через четверть часа, по-видимому без больших страданий. Через несколько минут испустил дыхание Бевиль на руках монаха, который потом уверял, что в воздухе он отчетливо слышал радостные клики ангелов, принявших душу этого раскаявшегося грешника, меж тем как из-под земли на это отвечал торжествующий вой дьяволов, уносивших душу капитана Жоржа.
Во всех историях Франции можно прочесть о том, как Ла-Ну покинул Ла-Рошель, полный отвращения к гражданской войне и мучимый угрызениями совести, не позволявшей ему сражаться против своего короля; как католическая армия принуждена была снять осаду и как заключен был четвертый мир, вскоре после которого последовала смерть Карла IX.
Утешился ли Мержи? Завела ли Диана другого любовника? Предоставляю решить это читателю, который таким образом сможет закончить роман по своему вкусу.
1829
________________
назад 1 2 . . .16
|
