Чувствуя себя моей сестрой по глубине страданий, она решила, что между близнецами, пившими воду из одного и того же источника, не должно быть недомолвок. С глубоким вздохом, идущим от чистого сердца, она открыла мне свои заветные мысли, рассказала о первых днях замужества, о первых разочарованиях, о «возрождении» своего злосчастья. Ей было ведомо, как и мне, что любая мелочь становится важной для избранных душ, ибо все содрогается в них от боли при малейшем ударе; так камень, брошенный в озеро, рождает волны и в глубине его и на поверхности. Еще девушкой у нее были сбережения — немного золота, воплощавшего радостные надежды, тысячи удовольствий молодости; выйдя замуж, она при первой же беде великодушно отдала супругу свое маленькое состояние, ни слова не говоря о том, что для нее это память, а не только золотые монеты; муж ни разу не вспомнил об этом даре с благодарностью: он не считал себя ее должником! В обмен на свои сокровища, погребенные в стоячих водах забвения, она не встретила того увлажненного слезою взгляда, который вознаграждает великодушных людей за все перенесенные муки и озаряет мрак отчаяния, подобно ярко сверкающему алмазу. Какой крестный путь она прошла! Г-н де Морсоф постоянно забывал давать деньги на хозяйство; когда же, победив свою женскую робость, она обращалась к нему за деньгами, он смотрел на нее недоуменным взглядом и ни разу не избавил жену от этого унижения! Какой ужас охватил ее в тот день, когда она постигла тяжелый недуг этого конченого человека! Она почувствовала себя сломленной после первого же приступа его дикого гнева. Сколько тяжких дум пришлось ей передумать, прежде чем она призналась самой себе в ничтожестве супруга, призванного быть властелином и руководителем жены! Какое горе принесли ей двукратные роды! Какой ужас обуял несчастную мать при виде обоих младенцев, родившихся почти мертвыми! Сколько мужества потребовалось, чтобы сказать себе: «Я вдохну в них новую жизнь! Я каждый день буду рожать их заново!» И какое горе охватило ее, когда она встретила лишь помеху в лице мужа, сердце и рука которого должны служить женщине поддержкой. При каждой преодоленной трудности перед ней вновь расстилалась пустыня страдания, ей вновь приходилось идти по каменистым тропам. С вершины каждой скалы ее взору открывались далекие и безрадостные горизонты, пока она не поняла характера мужа, болезни детей и всей глубины своего несчастья; пока, по примеру новобранца, вырванного Наполеоном из лона семьи, она не приучила свои ноги ступать по грязи и снегу, не освоилась со свистящими над головой ядрами и не научилась безропотному повиновению солдата. Я передал вам в нескольких словах то, что она поведала мне сбивчиво и пространно, сопровождая свой рассказ описанием прискорбных случайностей, проигранных битв, бесплодных усилий.

— Словом, вам надо было бы провести здесь несколько месяцев, чтобы понять, сколько труда стоят мне преобразования Клошгурда, — сказала она в заключение, — сколько приходится уговаривать господина де Морсофа, чтобы он согласился действовать в своих же интересах! Как он по-детски злорадствует, когда подсказанные мною новшества не приносят сразу желаемых плодов! С каким восторгом приписывает себе малейшую удачу! Сколько мне нужно терпения, чтобы выслушивать его вечные упреки, тогда как я изо всех сил стараюсь употребить во благо его время, согреть воздух, которым он дышит, усыпать цветами жизненный путь, который он забросал камнями! А в награду я слышу лишь эту ужасную жалобу: «Жизнь мне в тягость, я хочу умереть!» Если, по счастью, у него бывают гости, все меняется: он становится приветлив, любезен. Почему он не таков в кругу своей семьи? Не могу объяснить этот недостаток благородства у человека, который порой ведет себя по-рыцарски. Он может, например, тайно от меня помчаться в Париж, чтобы купить какой-нибудь драгоценный убор, как он это сделал недавно накануне городского бала. Скупой на домашние расходы, он, не считая, тратит деньги на меня, стоит мне этого пожелать. Поступать же следовало бы наоборот: мне ничего не нужно, а его дом так трудно вести! Желая сделать его счастливым и не помышляя о том, что я буду матерью, я, быть может, приучила его видеть во мне свою жертву; а между тем с помощью хитрости и ласки я могла бы управлять им, как ребенком, но я не хочу унижаться, играя столь недостойную роль! Интересы семьи требуют, чтобы я была спокойна и строга, как статуя Справедливости, но ведь у меня тоже отзывчивая и нежная душа!

— Но почему вы не употребите свое влияние, чтобы взять мужа в руки и управлять им? — спросил я.

— Если бы дело касалось меня одной, я не могла бы ни победить его упорное молчание — ведь порой он часами ничего не отвечает на самые разумные доводы, — ни возразить на замечания, в которых нет ни капли логики, словно в рассуждениях ребенка. Мне недостает мужества, чтобы бороться против слабости взрослых и беспомощности детей; и в том и в другом случае мне наносят удары, и я безропотно принимаю их; вероятно, я употребила бы силу против силы, но бываю безоружна против тех, кого жалею. Если бы ради спасения Мадлены мне пришлось прибегнуть к насилию, я, кажется, умерла бы вместе с ней. Жалость поражает все фибры моей души и ослабляет нервы. Вот почему потрясения последних десяти лет сломили меня: я так часто подвергалась испытаниям, что пала духом, и уж ничто не возродит меня. Порой мне не хватает энергии, с которой я некогда переносила бури. Да, иногда я чувствую себя побежденной. Без отдыха и морских купаний, которые обновили бы меня, я умру. Господин де Морсоф погубит меня и сам умрет от отчаяния, вызванного моей смертью.

— Почему бы вам не уехать на несколько месяцев из Клошгурда? Вы могли бы отправиться на берег моря, взяв с собой детей.

— Во-первых, если меня не будет с ним, господин де Морсоф решит, что он пропал. Он прекрасно понимает свое положение, хотя и не хочет признаться в этом. В нем живут два человека: здоровый и больной — два различных характера, противоречия которых объясняют очень многие странности. Во-вторых, он имеет все основания беспокоиться. Все пошло бы здесь вверх дном. Вы видели во мне до сих пор лишь мать семейства, которая защищает своих детей от кружащего над ними коршуна. Это — тяжкое бремя, но господин де Морсоф еще увеличивает его, требуя беспрестанного к себе внимания; ведь когда меня нет дома, он то и дело спрашивает у прислуги: «Где же графиня?» Но это не все. Вы видите также перед собой репетитора Жака и гувернантку Мадлены. Более того, я здесь и приказчик и управляющий. Вы поймете значение моих слов, если ближе познакомитесь с сельским хозяйством. Это — крайне утомительное занятие в Турени. Мы мало получаем денег с наших земель, так как фермеры арендуют их за половину урожая; при такой системе не бывает ни минуты покоя. Приходится самим продавать зерно, овощи, фрукты, скот. Наши собственные фермеры конкурируют с нами: они договариваются с покупателями в кабачке и устанавливают цены, так как первые сбывают свой урожай. Вам будет скучно, если я стану перечислять все затруднения, с которыми сталкиваешься при ведении хозяйства. Несмотря на свои старания, я не могу следить, не воруют ли арендаторы навоз на полях Клошгурда и не договариваются ли с ними наши посредники при разделе урожая; я не умею также выбрать день, наиболее подходящий для продажи. Вспомните, как забывчив господин де Морсоф, как неохотно он занимается делами, и вы поймете всю тяжесть моего бремени, которое я ни на минуту не могу с себя сложить. Стоит мне уехать, и мы разоримся. Никто не станет повиноваться графу, приказания которого по большей части противоречат друг другу, да его и не любят здесь: он слишком ворчлив, слишком нетерпим и, как все слабые люди, слишком прислушивается к словам подчиненных, а потому не может внушить ту почтительную любовь, которая объединяет людей. Если я отлучусь, ни один слуга не останется у нас более недели. Вот видите, я так же крепко привязана к Клошгурду, как эти свинцовые букеты — к нашим крышам. Я ничего не скрыла от вас, сударь. Никто в нашем краю не знает тайн Клошгурда, вы один теперь посвящены в них. Отзывайтесь как можно лучше, дружелюбнее о господине де Морсофе, и вы заслужите мое уважение, мою признательность, — прибавила она еще ласковее. — При этом условии вы всегда будете желанным гостем в Клошгурде и найдете здесь верных друзей.

— Мои страдания ничто по сравнению с вашими! — воскликнул я. — Вы, вы одна...

— Нет, вы неправы, — возразила она, и на губах ее промелькнула покорная улыбка, которая тронула бы даже каменное сердце. — Не удивляйтесь тому, что я скажу, мои слова покажут вам жизнь в истинном свете, а не такой, какой вам хочется ее видеть. У всех нас есть свои недостатки и достоинства. Если бы я вышла замуж за расточителя, он разорил бы меня. Если бы отдала свою руку любящему и пылкому юноше, он стал бы искать успехов в свете и, быть может, я не сохранила бы его сердца; он бросил бы меня, и я умерла бы от ревности. О, я ревнива! — воскликнула она страстно, и звук ее голоса походил на рокот отдаленной грозы. — А господин де Морсоф любит меня так, как только может любить. Он сложил к моим ногам все, что есть лучшего в его сердце, словно Мария-Магдалина, умастившая благовониями ноги Иисуса Христа. Верьте мне: жизнь, исполненная любви, — пагубное исключение, не предусмотренное земными законами; все цветы увянут, от больших радостей останется завтра лишь горький осадок, если только у них будет завтрашний день. Настоящая жизнь полна страданий; взгляните на эту крапиву внизу, у террасы, — вот олицетворение жизни: крапива осталась зеленой только потому, что выросла в тени, без солнца. В земной юдоли, как и в северных странах, небо редко улыбается, но зато, разъяснившись, оно вознаграждает нас за многие горести. И, наконец, каждая женщина прежде всего мать, и приносимые жертвы привязывают ее больше, нежели наслаждения. В семье я навлекаю на себя одну бурю, готовую разразиться над детьми или слугами, и испытываю от этого неизъяснимое удовлетворение, дающее мне тайные силы. Стоит один раз проявить смирение — и потом уже легче будет покоряться судьбе. К тому же бог не оставляет меня. Если сначала здоровье детей не внушало мне никакой надежды, то с годами они чувствуют себя все лучше и лучше. Наше поместье становится краше, состояние растет. Кто знает, не будет ли господин де Морсоф счастлив на старости лет благодаря моим стараниям! Верьте мне, женщина, которая предстанет перед всевышним судьей с зеленой пальмовой ветвью в руке, даровав утешение тем, кто проклинал жизнь, — такая женщина сумела претворить свою боль в блаженство. Если мои страдания служат на благо семье, разве их можно назвать страданиями?

— Да, — сказал я, — и ваши и мои страдания были необходимы, чтобы мы могли оценить красоту цветка, выросшего на каменистой почве нашей жизни; теперь же, быть может, мы насладимся вместе его ароматом, быть может, испытаем его волшебную силу, ведь это она преисполняет души нежностью, это она возрождает побеги, пожелтевшие от холода. Жизнь тогда уже не будет бременем, ибо она перестанет принадлежать нам. Боже мой, услышь меня! — воскликнул я, прибегая к тому мистическому языку, к которому приучило нас духовное воспитание. — Ты видишь, какими путями мы шли, чтобы найти друг друга; какой компас указывал нам дорогу средь бурного океана к тому светлому источнику, что бежит, журча, по золотистому песку меж зеленых цветущих холмов. Разве мы не следовали, подобно волхвам, за одной и той же звездой? И вот мы стоим перед яслями, где пробуждается божественный младенец, которому суждено совершить чудо: голые деревья зазеленеют, мир возродится от его радостных криков, жизнь приобретет сладость, ночи — покой, а дни — веселье. Чья рука год от году протягивала меж нами новые нити? Разве мы не связаны теснее, чем брат и сестра? Что бог сочетал, того человек да не разлучает! Страдания, упомянутые вами, были семенами, которые полными пригоршнями разбрасывал сеятель, дабы зазолотилась нива под лучами прекраснейшего солнца. Смотрите, смотрите на нее! Разве не пробил для нас час срывать один за другим эти спелые колосья? Какую силу вы вдохнули в меня, если я осмелился так говорить с вами! Ответьте же мне или я никогда больше не перейду на тот берег Эндра!

— Вы пощадили меня и не произнесли слова «любовь», — строго прервала она меня, — но вы говорили со мной о чувстве, мне неведомом и недозволенном. Вы еще дитя, и я прощаю вас, но в последний раз. Знайте же, сударь, что я словно опьянена материнством. Я люблю господина де Морсофа не по велению долга, не ради вечного блаженства, я связана с ним непреодолимым чувством, всеми фибрами моей души! Разве меня принуждали к этому браку? Мое согласие было вызвано сочувствием к несчастьям господина де Морсофа. Не женщинам ли надлежит смягчать зло, причиненное временем, утешать тех, кто храбро сражался на поле брани и вернулся домой, покрытый ранами? Что еще сказать вам? Я испытала нечто вроде себялюбивой радости, видя, что вы забавляете его: разве это не подлинное материнство? Неужели вы не поняли, выслушав мою исповедь, что у меня трое  детей, которым я никогда не должна изменять, чьи души я орошаю живительной росой, чьи сердца согреваю в дни ненастья, ни минуты не помышляя о себе. Не вносите же горечи в самопожертвование матери! Хотя моя супружеская верность неуязвима, не говорите со мной таким языком. Если вы нарушите этот невинный запрет, вход в этот дом будет для вас навсегда закрыт, предупреждаю вас. Я верила в чистую дружбу, в братскую привязанность, более крепкую, нежели кровные узы. Несбыточная мечта! Я искала друга, который не стал бы строго судить меня; друга, готового выслушать меня в минуты слабости, когда гневный голос может убить женщину; друга, настолько возвышенного, чтобы его не надо было опасаться. Юность благородна, прямодушна, бескорыстна, самоотверженна! Видя вашу настойчивость, я поверила, признаюсь, в предначертание свыше; я подумала, что друг посвятит мне свою душу, подобно тому, как священник посвящает себя верующим, что я нашла чуткое сердце, дабы изливать ему свои печали, когда не будет сил их сносить, и кричать от боли, когда крики сами рвутся из груди и душат, если пытаешься их заглушить. Тогда моя жизнь, нужная всем троим детям, не оборвалась бы до тех пор, пока Жак не стал бы мужчиной. Но это желание было слишком эгоистично! Разве может возродиться любовь Лауры и Петрарки (то есть возвышенная, платоническая любовь. Итальянский поэт Франческо Петрарка (1304—1374) воспел в замечательных сонетах свою любовь к Лауре)? Я ошиблась, богу это не угодно. Мне суждено умереть на своем посту такой же одинокой, как солдат на часах. Мой духовник строг, неумолим... а тетушки уже нет в живых.

Две крупные слезы блеснули на ее глазах при свете луны и медленно скатились по щекам; я приблизил руку к ее лицу и, не дав упасть этим слезам, выпил их со страстным благоговением, которое было вызвано словами графини, запечатленными десятью годами тайных мук, растраченного чувства, постоянных забот, бесконечных тревог и высочайшего женского героизма! Она посмотрела на меня с кротким недоумением.

— Вот первое причастие любви! — взволнованно проговорил я. — Да, я только что разделил ваши печали, приобщился к вашей душе, подобно тому, как мы приобщаемся тела и крови Иисуса Христа через святое причастие. Любовь даже без надежды на взаимность — счастье! Какая женщина на земле могла бы доставить мне ту светлую радость, которую я испытал, выпив эти слезы! Да, я принимаю ваше условие, хотя оно и сулит мне новые муки. Я отдаю вам всего себя, ничего не требуя взамен, и буду для вас тем, чем вы пожелаете.

Она остановила меня движением руки и произнесла своим задушевным голосом:

— Я согласна на этот договор, только вы никогда не должны его нарушать.

— Хорошо, но чем меньше вы обещаете мне, тем вернее должны выполнить обещанное.

— А для начала вы проявляете недоверие, — заметила она грустно.

— Нет, я принимаю договор с чувством чистейшей радости. Послушайте! Я хотел бы называть вас именем, которым вас никто не называет, ведь и чувство наше не имеет себе равного.

— Вы многого требуете, но я не так скупа, как вы полагаете. Господин де Морсоф зовет меня Бланш. Моя незабвенная тетушка, которую я любила больше всех на свете, одна называла меня Анриеттой. Я снова стану Анриеттой для вас.

Я взял ее руку и поцеловал. Она не отняла у меня руки, проявив то доверие, благодаря которому женщина так высоко стоит над мужчиной, что нередко даже подавляет нас. Она облокотилась о каменную балюстраду террасы и устремила взор на реку.

— Мне кажется, вы неправы, мой друг, — сказала она, — желая сразу добраться до конца пути! Ведь вы одним глотком осушили чашу, предложенную вам от всего сердца. Впрочем, любовь не знает расчета, она отдается целиком — или это не настоящее чувство. — И прибавила, помолчав: — Господин де Морсоф прежде всего человек прямой и гордый. Быть может, ради любви ко мне вы и готовы забыть его оскорбительные речи. Не делайте этого. Если он сам их не помнит, то завтра же все узнает от меня. Не приходите некоторое время в Клошгурд, этим вы лишь подниметесь в его глазах. В воскресенье на будущей неделе он сам подойдет к вам по выходе из церкви; я знаю его характер, он постарается загладить свою вину и будет благодарен вам за то, что вы обошлись с ним как с человеком, отвечающим за свои слова и поступки.

— Пять дней не видеть вас, не слышать вашего голоса?!

— Никогда не говорите со мной с таким пылом.

Мы дважды обошли террасу в полном молчании.

— Уже поздно, вам пора уходить, — сказала графиня повелительно, и я почувствовал, что она уже взяла власть над моей душой.

Я хотел поцеловать ее руку, но она в нерешительности отдернула ее, потом опять протянула и сказала умоляющим голосом:

— Не надо брать мою руку, ждите, чтобы я сама дала ее; предоставьте мне это право, иначе я буду вашей вещью, а этого не должно быть.

— До свидания, — проговорил я.

Я вышел через калитку сада, которую она отперла для меня. Но прежде чем затворить калитку, она протянула мне руку, говоря:

— Право же, вы были очень добры сегодня вечером, вы утешили меня, осветили мое будущее, вот вам моя рука, возьмите ее!

Я несколько раз подряд поцеловал протянутую руку; а подняв голову, заметил на глазах Анриетты слезы. Мы расстались. Но она еще раз обернулась и посмотрела на меня. Выйдя на дорогу, ведущую во Фрапель, я вновь увидел ее белое платье, освещенное луной; затем, несколько минут спустя, в окне ее спальни зажегся свет.

«О моя Анриетта, — подумал я, — тебе принадлежит самая чистая любовь, которая когда-либо расцветала на этом свете!»

Я направился домой, оглядываясь каждую минуту. Я чувствовал в душе неизъяснимую радость. Благородное поприще открылось наконец для преданности, свойственной каждому юному существу, а ведь я так долго не мог проявить ее! Подобно священнику, который после рукоположения вступает в новую жизнь, я был посвящен, я отдал всю свою душу. Простое «да» обязывало меня навсегда затаить непреодолимую страсть, никогда не злоупотреблять дружбой этой женщины, чтобы незаметно склонить ее к любви. Все благородные чувства пробудились во мне и заговорили разом. Прежде чем очутиться в тесной комнате, мне захотелось побыть под звездным куполом неба, предаться упоительным мечтам, прислушаться к звучавшим в моих ушах жалобам раненой горлицы, вспомнить слово за словом это искреннее и простое признание, проникнуться излияниями души, которая отныне будет поверять мне свои печали. Как величественна была эта женщина, свято преданная супружескому долгу, самозабвенно отдавшая себя на служение больным, слабым и страждущим! Она словно стояла передо мной на костре мученицы! Я любовался ее лицом, всплывшим во мраке, когда мне вдруг показалось, что я отгадал скрытый смысл ее слов, их тайное значение, и от этого Анриетта еще возвысилась в моих глазах. Очевидно, она хотела, чтобы я был для нее тем же, чем была она для своего маленького мирка; очевидно, она хотела черпать во мне силу и утешение, ввести меня в свою сферу, поставить рядом с собой или даже выше себя. Светила, говорят авторы иных смелых гипотез, передают таким образом друг другу движение и свет. Эта мысль унесла меня в заоблачные выси. Я очутился в сказочном мире своих первых грез и взглянул на горести детских лет сквозь призму счастья, в котором утопал ныне.

Загубленные слезами таланты, непризнанные сердца, неведомые миру святые Клариссы Гарлоу, отвергнутые дети, невинные изгнанники, вы все, вступившие в жизнь стезями бесплодными и каменистыми, вы, встретившие повсюду лишь холодные лица, замкнутые сердца и уста без привета, никогда не ропщите на свою долю! Вы одни можете испытать безграничную радость в ту минуту, когда для вас раскроется родное сердце, когда вам улыбнутся родные уста и родной взор сочувственно ответит вашему. Одна такая минута изгладит годы страданий. Изведанные горести, скорбные думы, порывы отчаяния и тоски, минувшие, но не забытые, свяжут вас еще крепче с близкою вам душою. Возвеличенная вашими несбывшимися желаниями, женщина соберет тогда жатву подавленных вздохов и укрощенных порывов любви, она возвратит вам сторицей ваши обманутые привязанности, утешит в прошедших невзгодах, востребованных судьбой как дань за беспредельное блаженство, которое вы испытаете в минуту духовного обручения сердец. Одним ангелам известно новое слово, которым бы следовало обозначать эту святую любовь, точно так же, как вы одни, мои братья по пережитым мукам, поймете, чем стала г-жа де Морсоф для меня, такого несчастного и одинокого!

Эта сцена разыгралась во вторник, и до воскресенья я даже во время прогулок ни разу не переходил на ту сторону Эндра. За эти пять дней в Клошгурде произошли важные события. Г-н де Морсоф получил чин генерал-майора, крест Святого Людовика и четыре тысячи франков пенсии. Герцогу де Ленонкуру-Живри, возведенному в достоинство пэра, были возвращены его леса и прежняя должность при дворе, а его супруга вновь вступила во владение своими еще не проданными поместьями, входившими в состав императорской казны. Таким образом, графиня де Морсоф оказалась одной из богатейших наследниц в Мене. Мать сама привезла ей сто тысяч франков, выделенных из доходов Живри, что как раз составляло сумму приданого, еще не выплаченного графу, который, несмотря на свою бедность, ни разу не напомнил об этих деньгах. Во всех житейских делах его поведение свидетельствовало о чистейшем бескорыстии. Прибавив к этой сумме свои личные сбережения, граф мог купить два соседних поместья, приносивших около девяти тысяч ливров дохода. Так как Жаку предстояло наследовать титул деда, граф тут же решил учредить для него майорат, объединив земельные владения обоих семейств; будущее Мадлены было также обеспечено, ибо высокое положение герцога де Ленонкура сулило ей блестящую партию. Это нежданное счастье и радужные планы на будущее несколько смягчили старые обиды бывшего эмигранта.

Приезд в Клошгурд герцогини де Ленонкур стал крупным событием в Турени. Я с горечью подумал, что эта дама принадлежит к высшей знати, и лишь тогда заметил в ее дочери тот же кастовый дух, смягченный благодаря редкому благородству чувств. Что значил перед ней такой бедный юноша, как я, не имевший за душой ничего, кроме мужества и способностей? Мне и в голову не приходило, что Реставрация может изменить мою судьбу и судьбу моих близких.

В воскресенье, стоя у обедни в боковом приделе вместе с супругами де Шессель и аббатом де Келюс, я с волнением поглядывал на противоположный придел, где находились герцогиня с дочерью, граф и дети. Лицо моего кумира, скрытое под соломенной шляпой, ни разу не повернулось в мою сторону, и это полное забвение, казалось, еще сильнее привязало меня к графине, чем все, что было раньше. Высокородная Анриетта де Ленонкур, а ныне моя дорогая Анриетта, жизнь которой мне так хотелось скрасить, горячо молилась; вера придавала ее фигуре что-то одухотворенное, самозабвенное, и эта поза коленопреклоненной святой глубоко тронула меня.

Как это принято в деревенских приходах, вечерню служили здесь часа через два после обедни. По выходе из церкви г-жа де Шессель любезно предложила своим соседям провести это время во Фрапеле вместо того, чтобы дважды идти по мосту через Эндр и пересекать широкий луг в самое жаркое время дня. Приглашение было принято. Г-н де Шессель повел герцогиню, граф — г-жу де Шессель, я подошел к графине и, когда мы тронулись в путь, впервые ощутил прикосновение ее прекрасной упругой руки. Дорога из церкви во Фрапель вела через парк Саше; лучи солнца, пробиваясь сквозь листву деревьев, ложились светлыми пятнами на песок аллеи и создавали причудливые рисунки, похожие на узорчатую ткань. Смотря на эту игру света и тени, я задумался, и сердце мое затрепетало от горделивых и дерзновенных мечтаний.

— Что с вами? — спросила Анриетта после того, как мы прошли несколько шагов в полном молчании, которое я не смел нарушить. — Ваше сердце так бьется...

— Я узнал о счастливых переменах в вашей жизни, — ответил я, — и теперь меня тревожат смутные опасения, как и всех, кто любит беззаветно. Скажите, ваше высокое положение не повредит нашей дружбе?

— Что? — переспросила она. — Фи! Если вам еще раз придет в голову такая мысль, я даже не буду презирать вас, я просто забуду о вашем существовании.

Я посмотрел на Анриетту с такой захватывающей радостью, что, очевидно, она передалась и ей.

— Мы воспользовались лишь правом, данным нам законами, которых мы не требовали и не издавали, — сказала она, — но попрошайками или стяжателями мы никогда не были и не будем; вам известно к тому же, — продолжала она, — что мы с господином де Морсофом не можем покинуть Клошгурд. По моему совету господин де Морсоф отказался от поста командира королевской гвардии. Достаточно и того, что мой отец получил придворную должность. Наше вынужденное бескорыстие, — прибавила она с горькой усмешкой, — послужило на пользу Жаку. Король, при особе которого служит батюшка, сказал ему весьма благосклонно, что перенесет на внука милость, отклоненную господином де Морсофом. Воспитание Жака стало нашей главной заботой, и надо серьезно подумать о нем, ведь мальчик будет представлять оба дома: Ленонкуров и Морсофов. На нем сосредоточено теперь все мое честолюбие, и тревог у меня стало еще больше. Жак не только должен жить, но и быть достойным своего имени, что налагает на меня две противоречивые обязанности. До сих пор я одна давала уроки Жаку, соразмеряя занятия с его силами, теперь ему нужен наставник, а где найдешь подходящего человека? Затем, позже, чья дружеская рука убережет его в этом страшном Париже, где все грозит гибелью для души и для тела? Дорогой мой, — проговорила она взволнованно, — смотря на ваш лоб и на ваши глаза, всякий угадает в вас человека из породы орлов, которому суждено жить в горных сферах. Расправьте же крылья и летите: я хочу, чтобы вы стали впоследствии крестным отцом моего дорогого мальчика. Поезжайте в Париж; если вы не получите помощи от брата или отца, моя семья не откажет вам в поддержке; матушка наделена деятельным умом и, конечно, будет иметь большой вес в обществе. Воспользуйтесь нашим влиянием! Тогда у вас не будет недостатка ни в опоре, ни в советах на избранном вами поприще! Употребите же избыток своих сил на удовлетворение благородного честолюбия.

— Я понял вас, — прервал я ее, — честолюбие, по-вашему, должно стать моей единственной страстью. Но я все равно буду всецело принадлежать вам. Нет, я не хочу, чтобы мое благоразумие в Клошгурде получило вознаграждение в Париже. Я поеду, я возвышусь сам, своими силами. Я все приму от вас, но от других мне ничего не надо!

— Какое ребячество! — прошептала она, но все же довольная улыбка промелькнула на ее устах.

— К тому же моя жизнь посвящена вам. Размышляя о нашем положении, я нашел средство связать себя с вами нерасторжимыми узами.

Она слегка вздрогнула и, остановившись, посмотрела мне прямо в глаза.

— Что вы хотите сказать? — спросила она, подзывая детей, между тем как две другие пары ушли вперед.

— Скажите мне откровенно, как вы хотите, чтобы я любил вас?

— Как любила меня тетушка, ведь я передала вам ее права, позволив называть меня тем же именем, что и она.

— Итак, я буду любить вас без надежды, самозабвенно. Да, я сделаю для вас то, что иные делают для бога. Разве вы сами не желали этого? Я поступлю в семинарию, выйду оттуда священником и буду воспитывать Жака. Ваш сын станет как бы моим вторым «я»: политические идеи, энергию, мысли, терпение — я все передам ему. Таким образом, я останусь подле вас, и моя любовь никем не будет заподозрена: религия оградит ее, подобно тому, как хрустальный колпак ограждает серебряную фигуру богоматери. Вам не придется опасаться порывов страсти, которая порой охватывает мужчину, я тоже поддался ей однажды. Мое сердце сгорит в этом пожаре, зато я буду любить вас любовью, очищенной от земных соблазнов.

Она побледнела и ответила прерывающимся голосом:

— Феликс, не налагайте на себя цепей, которые будут помехой вашему счастью. Я умру от горя, если окажусь причиной такого самоубийства. Подумайте, дитя мое, разве несчастная любовь — призвание? Сперва узнайте жизнь, а уж потом судите о ней. Я так хочу, я так приказываю. Не связывайте себя ни с церковью, ни с женщиной, не связывайте себя никакими узами, слышите? Я запрещаю вам это! Оставайтесь свободны. Вам двадцать один год. Вы еще не знаете, что вам готовит будущее. Боже мой, неужели я в вас ошиблась? Я думала, что двух месяцев достаточно, чтобы понять иные души.

— На что вы надеетесь для меня? — спросил я, и в моих глазах сверкнули молнии.

— Друг мой, примите мою помощь, возвысьтесь, добейтесь богатства, и вы узнаете, какую надежду я лелею. Впрочем, — прибавила она, как бы выдавая против воли свою тайну, — никогда не покидайте Мадлену, руку которой вы держите в эту минуту.

Она сказала мне на ухо эти слова, которые доказывали, как сильно занимала ее моя будущность.

— Мадлену? — переспросил я. — Ни за что!

Вслед за этим наступило молчание, скрывавшее целую бурю чувств. Мы были объяты тем глубоким смятением, которое оставляет в душе неизгладимый след. Но вот мы дошли до деревянных ворот, ведущих в парк Фрапеля; мне кажется, я и сейчас вижу перед собой среди высокой травы и колючего кустарника их ветхие, обомшелые столбы, увитые плющом.

 

назад<<< 1 2 . . . 5 . . . 20 >>>далее