Он старался не глядеть ей в глаза. А она опять прилегла на диван.
— Какой удар нанес я тебе! — шептал он в ужасе. — Я даже прощения не прошу: оно невозможно! Ты видишь мою казнь, Вера…
— Удар твой… сделал мне боль на одну минуту. Потом я поняла, что он не мог быть нанесен равнодушной рукой, и поверила, что ты любишь меня… Тут только представилось мне, что ты вытерпел в эти недели, вчера… Успокойся, ты не виноват: мы квиты…
— Не оправдывай преступления, Вера: нож — всё нож. Я ударил тебя ножом…
— Ты разбудил меня… Я будто спала; всех вас, тебя, бабушку, сестру, весь дом — видела как во сне, была зла, суха — забылась!..
— Что мне теперь делать, Вера? уехать — в каком положении я уеду! Дай мне вытерпеть казнь здесь — и хоть немного примириться с собой, со всем, что случилось…
— Полно: воображение рисует тебе какое-то преступление вместо ошибки. Вспомни, в каком положении ты сделал ее, в какой горячке!..
Она замолчала.
— У меня ничего нет, кроме дружбы к тебе, — сказала потом, протягивая ему руку, — я не осуждаю тебя — и не могу: я знаю теперь, как ошибаются…
Она едва говорила, очевидно делая над собой усилие, чтобы немного успокоить его.
Он пожал протянутую руку и безотрадно вздохнул.
— Ты добра, как женщина, — и судишь не умом, а сердцем эту «ошибку»…
— Нет: ты строг к себе. Другой счел бы себя вправе после всех этих глупых шуток над тобой… Ты их знаешь: эти записки… Пусть с доброй целью — отрезвить тебя, пошутить — в ответ на твои шутки. Всё же — злость, смех! А ты и не шутил… Стало быть, мы, без нужды, были только злы и ничего не поняли… Глупо! глупо! Тебе было больнее, нежели мне вчера…
— Ах нет! я иногда сам смеялся и над собой, и над вами, что вы ничего не понимаете и суетитесь. Особенно когда ты потребовала пальто, одеяло, деньги для «изгнанника»…
Она сделала большие глаза и с удивлением глядела на него.
— Какие деньги, какое пальто? что за изгнанник? Я ничего не понимаю…
У него лицо немного просветлело.
— Я и прежде подозревал, что это не твоя выдумка, а теперь вижу, что ты и не знала!
Он коротко передал ей содержание двух писем с просьбой прислать денег и платье.
У ней побелели даже губы.
— Мы с Наташей писали к тебе попеременно, одним почерком, шутливые записки, стараясь подражать твоим… Вот и всё. Остальное сделала не я… я ничего не знала!.. — кончила она тихо, оборачиваясь лицом к стене.
Водворилось молчание. Он задумчиво шагал взад и вперед по ковру. Она, казалось, отдыхала, утомленная разговором.
— Я не прошу у тебя прощения за всю эту историю… И ты не волнуйся, — сказала она. — Мы помиримся с тобой… У меня только один упрек тебе — ты поторопился с своим букетом. Я шла оттуда… хотела послать за тобой, чтобы тебе первому сказать всю историю… искупить хоть немного всё, что ты вытерпел… Но ты поторопился!
— Ах! — вырвалось у него, — это удар ножа мне!
— Оставим всё это… после, после… А теперь я потребую от тебя, как от друга и брата, помощи, важной услуги… Ты не откажешь?..
— Вера!
Он ничего не сказал больше, но, взглянув на него, она видела, что может требовать всего.
— Я, пока силы есть, расскажу тебе всю историю этого года…
— Зачем? Я не хочу, не могу, не должен знать…
— Не мешай мне! я едва дышу, а время дорого! Я расскажу тебе всё, а ты передай бабушке…
У него глаза остановились на ней с удивлением, и в лицо хлынул испуг.
— Я сама не могу: язык не послушается. Я умру, не договорю…
— Бабушке? зачем! — едва выговорил он от страха. — Подумай, какие последствия… Что будет с ней?.. Не лучше ли скрыть всё?..
— Я давно подумала: какие бы ни были последствия, их надо — не скрыть, а перенести! Может быть, обе умрем, помешаемся — но я ее не обману. Она должна была знать давно, но я надеялась сказать ей другое… и оттого молчала… Какая казнь! — прибавила она тихо, опуская голову на подушку.
— Сказать… всё: и вчерашний вечер?.. — спросил он тихо.
— Да…
— И имя?..
Она чуть заметно кивнула утвердительно головой и отвернулась.
Она посадила его подле себя на диван и шепотом, с остановками, рассказала историю своих сношений с Марком. Кончив, она закуталась в шаль и, дрожа от озноба, легла опять на диван. А он встал бледный.
Оба молчали, каждый про себя переживая минуту ужаса, она — думая о бабушке, он — о них обеих.
Ему предстояло — уже не в горячке страсти, не в припадке слепого мщения, а по неизбежному сознанию долга — нанести еще удар ножа другой нежно любимой женщине!
«Да, это страшное поручение, в самом деле — “важная услуга”», — думал он.
— Когда сказать ей? — спросил он тихо.
— Скорей! я замучаюсь, пока она не узнает: а у меня еще много мук… «И это не главная!» — подумала про себя. — Дай мне спирт: там где-то… — прибавила она, указывая, где стоял туалет. — А теперь поди… оставь меня… я устала…
— Сегодня говорить с бабушкой нельзя: гости! Бог знает, что с ней будет! Завтра!
— Ах! — сделала она, — доживу ли я? Ты до завтра как-нибудь… успокой бабушку, скажи ей что-нибудь… чтоб она ничего не подозревала… не присылала сюда никого…
Он подал ей спирт, спросил, не надо ли ей чего-нибудь, не послать ли девушку.
Она нетерпеливо покачала головой, отсылая его взглядом, потом закрыла глаза, чтоб ничего не видеть. Ей хотелось бы — непроницаемой тьмы и непробудной тишины вокруг себя, чтобы глаз ее не касались лучи дня, чтобы не доходило до нее никакого звука. Она будто искала нового, небывалого состояния духа, немоты и дремоты ума, всех сил, чтобы окаменеть, стать растением, ничего не думать, не чувствовать, не сознавать.
А он вышел от нее с новой, более страшной тяжестью, нежели с какою пришел. Она отчасти облегчила ему одно бремя и возложила другое, невыносимее.
IV
Вера встала, заперла за ним дверь и легла опять. Ее давила нависшая туча горя и ужаса. Дружба Райского, участие, преданность, помощь — представляли ей на первую минуту легкую опору, на которую она оперлась, чтобы вздохнуть свободно, как утопающий, вынырнувший на минуту из воды, чтобы глотнуть воздуха. Но едва он вышел от нее, она точно оборвалась в воду опять.
— Жизнь кончена! — шептала она с отчаянием и видела впереди одну голую степь, без привязанностей, без семьи, без всего того, из чего соткана жизнь женщины.
Перед ней — только одна глубокая, как могила, пропасть. Ей предстояло стать лицом к лицу с бабушкой и сказать ей: «Вот чем я заплатила тебе за твою любовь, попечения, как наругалась над твоим доверием… до чего дошла своей волей!..»
Ей, в дремоте отчаяния, снился взгляд бабушки, когда она узнала всё, брошенный на нее, ее голос — даже не было голоса, а вместо его какие-то глухие звуки ужаса и смерти…
Потом, потом — она не знала, что будет, не хотела глядеть дальше в страшный сон и только глубже погрузила лицо в подушку. У ней подошли было к глазам слезы и отхлынули назад, к сердцу.
— Если б умереть! — внезапно просияв от этой мысли, с улыбкой, с наслаждением шепнула она…
И вдруг за дверью услышала шаги и голос… бабушки! У ней будто отнялись руки и ноги. Она, бледная, не шевелясь, с ужасом слушала легкий, но страшный стук в дверь.
— Не встану — не могу… — шептала она.
Стук повторился. Она вдруг, с силой, которая неведомо откуда берется в такие минуты, оправилась, вскочила на ноги, отерла глаза и с улыбкой пошла навстречу бабушке.
Татьяна Марковна, узнавши от Марфиньки, что Вера нездорова и не выйдет целый день, пришла наведаться сама. Она бегло взглянула на Веру и опустилась на диван.
— Ух, устала у обедни! Насилу поднялась на лестницу! Что у тебя, Верочка: нездорова? — спросила она и остановила испытующий взгляд на лице Веры.
— Поздравляю с новорожденной! — заговорила Вера развязно, голосом маленькой девочки, которую научила нянька, что сказать мамаше утром в день ее ангела, поцеловала руку у бабушки, — и сама удивилась про себя, как память подсказала ей, что надо сказать, как язык выговорил эти слова! — Пустое! ноги промочила вчера, голова болит! — с улыбкой старалась договорить она.
Но губы не улыбнулись, хотя и показались из-за них два-три верхние зуба.
— Надо было натереть вчера спиртом: у тебя нет? — сдержанно сказала бабушка, стараясь на нее не глядеть, потому что слышала принужденный голос, видела на губах Веры какую-то чужую, а не ее улыбку и чуяла неправду.
— Ты сойдешь к нам? — спросила она.
Вера внутренно ужаснулась этого невозможного испытания, сверх сил, и замялась.
— Не принуждай себя! — снисходительно заметила Татьяна Марковна, — чтоб не разболеться больше…
Новый ужас охватил Веру от этой снисходительности. Ей казалось, как всегда, когда совесть тревожит, что бабушка уже угадала всё и ее исповедь опоздает. Еще минута, одно слово — и она кинулась бы на грудь ей и сказала всё! И только силы изменили ей и удержали, да еще мысль — сделать весь дом свидетелем своей и бабушкиной драмы.
— К обеду только позвольте, бабушка, не выходить, — сказала она, едва крепясь, — а после обеда, я, может быть, приду…
— Как хочешь: я пришлю тебе обедать сюда.
— Да… да… я уж теперь голодна… — говорила Вера, не помня сама, что говорит.
Татьяна Марковна поцеловала ее, пригладила ей рукой немного волосы и вышла, заметив только, «чтоб она велела “Маринке”, или “Машке”, или “Наташке” прибрать комнату, а то-де, пожалуй, из гостей, из дам кто-нибудь, зайдет», — и ушла.
Вера вдруг опустилась на диван, потом, немного посидя, достала одеколон и намочила себе темя и виски.
— Ах, как бьется здесь, как больно! — шептала она, прикладывая руку к голове. — Боже, когда эта казнь кончится? Скорей бы, скорей сказать ей всё! А там, после нее, — пусть весь мир знает, смотрит!..
Она взглянула на небо, вздрогнула и безотрадно бросилась на диван.
Бабушка пришла к себе с скорбным лицом, как в воду опущенная.
Она принимала гостей, ходила между ними, потчевала, но Райский видел, что она, после визита к Вере, была уже не в себе. Она почти не владела собой, отказывалась от многих блюд, не обернулась, когда Петрушка уронил и разбил тарелки; останавливалась среди разговора на полуслове, пораженная задумчивостью.
А после обеда, когда гости, пользуясь скупыми лучами сентябрьского солнца, вышли на широкое крыльцо, служившее и балконом, пить кофе, ликер и курить, Татьяна Марковна продолжала ходить между ними, иногда не замечая их, только передергивала и поправляла свою турецкую шаль. Потом спохватится и вдруг заговорит принужденно.
Райский был угрюм, смотрел только на бабушку, следя за ней.
— Неладно что-то с Верой! — шепнула она отрывисто ему, — ты видел ее? У ней какое-то горе!
Он сказал, что нет. Бабушка подозрительно поглядела на него.
Полины Карповны не было. Она сказалась больною, прислала Марфиньке цветы и деревья с зеленью. Райский заходил к ней утром сам, чтобы как-нибудь объяснить вчерашнюю свою сцену с ней и узнать, не заметила ли она чего-нибудь. Но она встретила его с худо скрываемым, под видом обидчивости, восторгом, хотя он прямо сказал ей, что обедал накануне не дома, в гостях, — там много пили — и он выпил лишнюю рюмку — и вот «до чего дошел»!
Он просил прощения и получил его с улыбкой.
— А кто угадал: не говорила ли я? — заключила она. И под рукой рассказала всем свою сцену обольщения, заменив слово «упала» словом «пала».
Пришел к обеду и Тушин, еще накануне приехавший в город. Он подарил Марфиньке хорошенького пони для прогулок верхом: «Если бабушка позволит», — скромно прибавил он.
— Теперь не моя воля — вон кого спрашивайте! — задумчиво отвечала она, указывая на Викентьева и думая о другом.
Тушин наведался о Вере и был как будто поражен ее нездоровьем и тем, что она не вышла к обеду. Он был заметно взволнован.
Татьяна Марковна стала подозрительно смотреть и на Тушина, отчего это он вдруг так озадачен тем, что Веры нет. Ее отсутствие между гостями — не редкость; это случалось при нем прежде, но никогда не поражало его. «Что стало со вчерашнего вечера с Верой?» — не выходило у ней из головы.
С Титом Никонычем сначала она побранилась и чуть не подралась за подарок туалета, а потом поговорила с ним наедине четверть часа в кабинете, и он стал немного задумчив, меньше шаркал ножкой и хотя говорил с дамами, но сам смотрел так серьезно и пытливо, то на Райского, то на Тушина, что они глазами в недоумении спрашивали его, чего он от них хочет. Он тотчас оправлялся и живо принимался говорить дамам «приятности».
Татьяна Марковна была так весела, беспечна, празднуя день рожденья Марфиньки и обдумывая, чем бы особенно отпраздновать через две недели именины Веры, чтоб не обойти внимательностью одну перед другой, хотя Вера и объявила наотрез, что в именины свои уедет к Анне Ивановне Тушиной или к Наталье Ивановне.
Но с полудня Татьяна Марковна так изменилась, так во всех подозрительно всматривалась, во всё вслушивалась, что Райский сравнивал ее с конем, который беспечно жевал свой овес, уходя в него мордой по уши, и вдруг услыхал шорох или почуял запах какого-то неизвестного и невидимого врага. Он поднял уши и голову, красиво оборотил ее назад и неподвижно слушает, широко открыв глаза и сильно дохнув ноздрями. Ничего. Потом медленно оборотился к яслям и, всё слушая, махнул раза три неторопливо головой, мерно стукнул раза три копытом, не то успокоивая себя, не то допрашиваясь о причине или предупреждая врага о своей бдительности, — и опять запустил морду в овес, но хрустит осторожно, поднимая по временам голову и оборачивая ее назад. Он уж предупрежден и стал чуток. Жует, а у самого вздрагивает плечо, оборачивается ухо назад, вперед и опять назад.
И бабушка, занимаясь гостями, вдруг вспомнит, что с Верой «неладно», что она не в себе, не как всегда, а иначе, хуже, нежели какая была; такою она ее еще не видала никогда — и опять потеряется. Когда Марфинька пришла сказать, что Вера нездорова и в церкви не будет, Татьяна Марковна рассердилась сначала.
— Для тебя и для семейного праздника могла бы отложить свои причуды, — сказала она, — и поехать к обедне.
Но когда узнала, что она и к обеду не может прийти, она встревожилась за ее здоровье и поднялась к ней сама. Отговорка простудой не обманула ее. Она по лицу увидала, а потом, поправляя косу, незаметно дотронулась до лба и удостоверилась, что простуды нет.
Но Вера бледна, на ней лица нет, она беспорядочно лежит на диване, и потом в платье, как будто не раздевалась совсем, а пуще всего мертвая улыбка Веры поразила ее.
Она вспомнила, что Вера и Райский пропадали долго накануне вечером и оба не ужинали. И она продолжала всматриваться в Райского, а тот старался избегать ее взглядов — и этим только усиливал подозрения.
У Райского болела душа пуще всех прежних его мук. Сердце замирало от ужаса и за бабушку, и за бедную, трепетную, одинокую и недоступную для утешения Веру.
Она улыбнулась ему, протянула руку, дала милые права дружбы над собой — и тут же при нем падала в отчаянии под тяжестью удара, поразившего ее так быстро и неожиданно, как молния.
Он видел, что участие его было более полезно и приятно ему самому, но мало облегчало положение Веры, как участие близких лиц к трудному больному не утоляет его боли.
Надо вырвать корень болезни, а он был не в одной Вере, но и в бабушке — и во всей сложной совокупности других обстоятельств: ускользнувшее счастье, разлука, поблекшие надежды жизни — всё! Да, Веру нелегко утешить!
И бабушку жаль! Какое ужасное, неожиданное горе нарушит мир ее души! «Что, если она вдруг свалится! — приходило ему в голову, — вон она — сама не своя, ничего еще не зная!» У него подступали слезы к глазам от этой мысли.
А на нем еще лежит обязанность вонзить глубже нож в сердце этой — своей матери!
«Что, если они занемогут обе! Не послать ли за Натальей Ивановной? — решил он, — но надо прежде спросить Веру, а она…»
А она вдруг явилась неожиданно среди гостей, после обеда, в светлом праздничном платье, но с подвязанным горлом и в теплой мантилье.
Райский ахнул от изумления. Сегодня еще она изнемогала, не могла говорить, а теперь сама пришла!
«Откуда женщины берут силы?» — думал он, следя за ней, как она извинялась перед гостями, с обыкновенной улыбкой выслушала все выражения участия, сожаления, осмотрела подарки Марфиньки.
Она отказалась от конфект, но с удовольствием съела ломоть холодного арбуза, сказавши, что у ней сильная жажда, и предупредив, что, к сожалению, не может долго остаться с гостями.
Бабушка немного успокоилась, что она пришла, но в то же время замечала, что Райский меняется в лице и старается не глядеть на Веру. В первый раз в жизни, может быть, она проклинала гостей. А они уселись за карты, будут пить чай, ужинать, а Викентьева уедет только завтра.
Райский был точно между двух огней.
— Что такое с ней? — шепчет ему с одной стороны Татьяна Марковна, — ты, должно быть, знаешь…
«Ах, скорей бы сказать ей всё!» — выговаривают с другой стороны отчаянные взгляды Веры.
Райскому хоть сквозь землю провалиться!
Тушин тоже смотрит на Веру какими-то особенными глазами. И бабушка, и Райский, а всего более сама Вера заметили это.
Ее эти взгляды Тушина обдавали ужасом. «Не узнал ли? не слыхал ли он чего?» — шептала ей совесть. Он ставит ее так высоко, думает, что она лучше всех в целом свете! Теперь она молча будет красть его уважение… «Нет, пусть знает и он! Пришли бы хоть новые муки на смену этой ужасной пытки — казаться обманщицей!» — шептало в ней отчаяние.
Она тихо, не глядя на Тушина, поздоровалась с ним. А он смотрел на нее с участием и с какой-то особенной застенчивостью потуплял глаза.
— Нет, не могу выносить! Узнаю, что у него на уме… Иначе я упаду здесь, среди всех, если он еще… взглянет на меня не так, как всегда…
А он тут, как нарочно, и взглянул!
V
Она не выдержала, простилась с гостями и сделала Тушину никому не заметный знак — следовать за собой.
— У себя я вас принять не могу, — сказала она, — а вот пойдемте сюда в аллею и походим немного.
— Не сыро ли: вы нездоровы…
— Ничего, ничего, пойдемте… — торопила она.
Он взглянул на часы, сказал, что через час уедет, велел вывести лошадей из сарая на двор, взял свой бич с серебряной рукояткой, накинул на руку мекинтош и пошел за Верой в аллею.
— Я прямо начну, Иван Иванович, — сказала Вера, дрожа внутренно, — что с вами сегодня? Вы как будто… у вас есть что-то на уме…
Она замолчала, кутая лицо в мантилью и пожимая плечами от дрожи.
Он молча шел подле нее, о чем-то думая, а она боялась поднять на него глаза.
— Вы нездоровы сегодня, Вера Васильевна, — сказал он задумчиво, — я лучше отложу до другого раза. Вы не ошиблись, я хотел поговорить с вами…
— Нет, Иван Иванович, сегодня! — торопливо перебила она, — что у вас такое? я хочу знать… Мне хотелось бы самой поговорить с вами… может быть, я опоздала… Не могу стоять, я сяду, — прибавила она, садясь на скамью.
Он не заметил ни ее ужаса и тоски, ни ее слов, что она тоже готовилась «поговорить с ним». Он был поглощен своей мыслью. А ее жгла догадка, что он узнал всё и сейчас даст ей удар ножа, как Райский.
— Ах, пусть! скорей бы только все удары разом!.. — шептала она.
— Говорите же! — сказала потом, мучась про себя вопросами: как и где мог он узнать?
— Сегодня я шел сюда…
— Что же, говорите! — почти крикнула она.
— Не могу, Вера Васильевна, воля ваша!
Он прошел шага два от нее дальше.
— Не казните меня! — едва шептала она.
— Я люблю вас… — начал он, вдруг воротясь к ней.
— Ну, я знаю. И я вас тоже… что за новость! Что же дальше?.. Вы… слышали что-нибудь…
— Где? что? — спрашивал он, оглядываясь кругом и думая, что она слышит какой-нибудь шум. — Я ничего не слышу.
Он заметил ее волнение, и вдруг у него захватило дух от радости. «Она проницательна, угадала давно мою тайну и разделяет чувство… волнуется, требует откровенного и короткого слова…»
Всё это быстро пронеслось у него в голове.
— Вы так благородны, прекрасны, Вера Васильевна… так чисты…
— Ах! — вскрикнула она отчаянным голосом, хотела встать и не могла, — вы ругаетесь надо мной… ругайтесь — возьмите этот бич, я стою!.. Но вы ли это, Иван Иванович!
Она с горьким изумлением и мольбой сложила перед ним руки.
Он в страхе глядел на нее.
«Она больна!» — подумал он.
— Вы нездоровы, Вера Васильевна, — с испугом и волнением сказал он ей, — простите меня, что я не вовремя затеял.
— Разве не всё равно: днем раньше, днем позже — но всё скажете же… говорите же разом, сейчас!.. И я скажу: затем я позвала вас сюда, в аллею…
Его опять бросило в противную сторону.
— Ужели это правда? — едва сдерживаясь от радости, сказал он.
— Что — правда? — спросила она, вслушиваясь в этот внезапный, радостный тон. — Вы что-то другое хотите сказать, а не то, что я думала… — покойнее прибавила она.
— Нет, то самое… я полагаю…
— Скажите же, перестаньте мучить меня!
— Я вас люблю…
Она поглядела на него и ждала.
— Мы старые друзья, — сказала она, — и я вас…
— Нет, Вера Васильевна, люблю еще — как женщину…
Она вдруг выпрямилась и окаменела, почти не дыша.
— Как первую женщину в целом мире! Если б я смел мечтать, что вы хоть отчасти разделяете это чувство… нет, это много, я не стою… если одобряете его, как я надеялся… если не любите другого, то… будьте моей лесной царицей, моей женой, — и на земле не будет никого счастливее меня!.. Вот что хотел я сказать — и долго не смел! Хотел отложить это до ваших именин, но не выдержал и приехал, чтобы сегодня в семейный праздник, в день рождения вашей сестры…
Она всплеснула руками над головой.
— Иван Иванович! — простонала она, падая к нему на руки.
«Нет, — это не радость! — сверкнуло в нем — и он чувствовал, что волосы у него встают на голове, — так не радуются!»
Он посадил ее на скамью.
— Что с вами, Вера Васильевна? вы или больны, или у вас большое горе!.. — овладев собой, почти покойно спросил он.
— Большое, Иван Иванович, я умру!
назад<<< 1 2 . . . 55 . . . 66 >>>далее