* * *

Валерий Качалов вместе с молодой женой Мариной и четырёхмесячным сыном Никитой занимал верхний этаж небольшого семиэтажного дома в уютном переулке неподалёку от Новослободской. Бело-розовая новостройка с башенками и стеклянным куполом на крыше была окружена высоким чугунным забором.

По дороге певец успел помириться со своим продюсером, прислушался к доводам толстяка, что работа — лучший способ отвлечься от чёрных мыслей.

— Ну что ты будешь делать сегодня вечером? Рыдать? Рвать остатки волос? Посыпать голову пеплом из камина? Да, чудовищно, кошмарно, однако жить дальше как-то надо.

— Ладно, успокойся, я отработаю этот концерт.

— Умница, молодец! — Продюсер на ходу обнял певца и поцеловал в щеку. — Мне с таким трудом удалось организовать этот сольник! Знаете, что такое сольник в закрытом клубе? — обратился он к Соловьёву.

— Догадываюсь, — вежливо кивнул Дима.

— Ой, да брось ты, Мишка, — поморщился певец, — сольник! День рождения алмазного магната из Якутска. Магнат хочет, чтобы весь вечер звучали песни его юности.

— Ну так он и платит за это столько, сколько нам с тобой давно не снилось. И тусовка там соберётся самая крутая.

Втроём они вошли в калитку.

— Она больше никогда не придёт, — пробормотал певец. — Слушайте, вы полностью исключаете ошибку? Вдруг это другая девочка, просто похожа на Женю? Ну ведь бывает, правда?

— Бывает, — кивнул Соловьёв, — но я же вам сказал, её опознала мать.

— Нина? Она плохо видит! Она носит контактные линзы и без них совершенно слепая! Нет. Я должен сам посмотреть, — он остановился у подъезда, — пока не увижу собственными глазами, не поверю.

— Что ты несёшь? — испугался продюсер, открыл дверь и подтолкнул Качалова внутрь. — Зачем тебе смотреть на труп перед концертом? Ты же потеряешь форму, не сможешь петь! Учти, там никакая «фанера» не пройдёт, они заранее оговорили это. Магнат платит только за живую музыку.

Качалов ничего не ответил. Кажется, он больше не мог говорить. Он сильно дрожал, у него стучали зубы, как будто температура поднялась до сорока. Пока ехали в лифте, он смотрел в зеркало на себя, как на незнакомого человека. В глазах стояли слёзы.

— Она самая талантливая, самая красивая из всех моих детей, — глухо произнёс певец, сделав несколько судорожных глотательных движений и немного уняв дрожь усилием воли. — Я всегда хотел, чтобы Женя жила со мной. С ней единственной я мог работать. Вы наверняка видели клип, его постоянно крутят по телевизору. Так вот, она сама все придумала. Представляете? Такая маленькая, и все сама придумала.

В квартире орала музыка, тяжёлые раскаты рока, от которых сразу что-то неприятно задёргалось в животе. После музыкального проигрыша мужской голос прорычал: «Твоё нежное сердце… а-а-ох… твоя гладкая печень… а-ах-х».

В полутёмной прихожей возникла женская фигура, тонкая, длинная, в коротком халате. Волосы замотаны чалмой из полотенца, лицо покрыто какой-то зеленоватой зернистой массой.

— Ой! — Девушка отпрянула, убежала.

После вздохов и сопения, усиленных стереосистемой так, что казалось, здесь рядом дышит гигантское чудовище, опять вдарил рок.

— Выключи! — заорал Качалов. — Маринка, мать твою, ты слышишь, выруби его!

Нервно, громко матерясь, он кинулся в комнату, и через минуту стало тихо.

— Она постоянно слушает Вазелина, — объяснил толстяк Соловьёву.

— Кого?

— Вы что, правда Вазелина не знаете? — Продюсер зажёг свет в прихожей и удивлённо взглянул на Диму.

— Кажется, это певец?

— Да, если так можно выразиться. Певец. Пойдёмте в гостиную.

По гулкой металлической лестнице они поднялись наверх и оказались в огромной комнате с полукруглым стеклянным куполом вместо потолка. Бильярд, музыкальная аппаратура, камин, рояль ядовито розового цвета. Продюсер плюхнулся на диван, скинул ботинки. Зазвонил его мобильный. Потом сразу ещё один телефон, вероятно городской. Соловьёв услышал, как женский голос внизу закричал:

— Нет! Он сейчас не может говорить! У него дочь убили! Что? Ты откуда звонишь? Ни фига не слышу! Женю! Я сказала, Женю! Все, давай!

Звякнула трубка. Легко застучали шаги по лестнице. В гостиную вошла Марина. Лицо она успела умыть, чалму сняла, но осталась все в том же коротком халатике и босиком. Длинные светлые волосы были ещё влажными. Она откинула их красивым жестом, уселась на диван, закурила. Она была поразительно похожа на Нину, но моложе лет на десять. Новенькая Барби, в которую только начали играть, бело-розовая, ещё не потрёпанная.

— Ужас какой, — сказала она, глядя на Соловьёва ясными голубыми глазами. — Меня Марина зовут. А вас?

Соловьёв представился. Она кивнула и выпустила дым из ноздрей.

— Вы извините, Валера сейчас поднимется.

— Что с ним? — тревожно спросил продюсер.

— Блюёт в сортире, — произнесла она чуть слышно и добавила громче, обращаясь уже к Соловьёву: — У него это обычная реакция на стресс. А скажите, пока его нет, как её убили? Кто?

— Задушили, — Соловьёв принуждённо кашлянул, — причина смерти — удушение руками. Кто — мы пока не знаем. Когда вы видели Женю в последний раз?

— Задушили? И что, изнасиловали, наверное? Неужели маньяк? Ужас какой! А, вы спросили, когда я видела Женю в последний раз? Дайте вспомнить. — Она нахмурила тонкие высокие брови, поправила волосы, загасила сигарету и тут же закурила следующую.

— Ты видела Женю около двух недель назад на концерте Вазелина в «Нон-стопе», — сказал продюсер, — помнишь, ты рассказывала, она была там с каким-то старикашкой?

Лёгкая тень пробежала по красивому свежему лицу, уголки губ дёрнулись, веки затрепетали. То ли Марина вдруг занервничала, испугалась чего-то, то ли просто пыталась сдержать слёзы. Тряхнув головой, она мгновенно справилась с собой и заговорила спокойно.

— Ах да! Итальянец. Лет шестьдесят, наверное. Но Валере ни слова, — она прижала палец к губам, — я ей обещала, что не скажу ему.

— Про итальянца? — спросил Соловьёв.

— Да нет же! Итальянец как раз нормальный, очень даже симпатичный. Профессор, историк, древним Римом занимается. Говорить нельзя про «Нон-стоп» и про Вазелина. Валерка не разрешает ей шляться по ночным клубам, а с Вазелином они друг друга ненавидят.

— Какие отношения были у неё с этим профессором?

Марина высморкалась в бумажный платок. Кончик носа слегка покраснел. Но глаза её оставались сухими, ясными. Никаких слез.

— Ну-у, спросите что-нибудь полегче. Я их видела вместе всего один раз, минут десять, не больше. К тому же ночной клуб, полумрак, музыка грохочет. Он по-русски совсем не говорит, только по-английски. Зовут Николо, фамилию не назвал. Мы потом с Женей встретились в туалете, она сказала, он отец какой-то её подружки, итальянки, с которой она познакомилась прошлым летом, когда ездила в Англию. И попросила не говорить Валере, что я её видела в «Нон-стопе».

Внизу хлопнула дверь, послышался детский плач. Марина вскочила и бросилась к лестнице.

— Моё солнышко вернулось! А что мы плачем? Ой ты мой сладенький, ну хватит сердиться, иди к мамочке, сейчас будем кушать. Верка, да он же мокрый насквозь, блин!

Высокий женский голос заверещал в ответ что-то невнятное. Плач затих. Опять зазвонил городской телефон. В гостиной появился певец. Бледный, с чёрными кругами под глазами, пошатываясь, он доплёлся до дивана, тяжело рухнул, закрыл глаза. Продюсер бросился к нему.

— Валера, что? Чем помочь? Вот, попей водички. Или, может, крепкого кофе?

— Я в порядке. — Он взял стакан и еле донёс его до рта, расплескал половину, так сильно тряслись руки. Глотнул воды, посмотрел на Соловьёва и произнёс отчётливо, как автомат: — Извините, что заставил ждать. Я готов отвечать на любые ваши вопросы.

— Вы давали Жене деньги?

— Конечно. Она же моя дочь. А почему вы спрашиваете?

— При обыске в квартире, в нескольких тайниках, мы нашли сумму в двадцать тысяч евро.

— Хо-хо, а ты огорчался. — Продюсер присвистнул.

— Двадцать тысяч евро? — Качалов нахмурился. — А при чём здесь Женя?

— Мы нашли их у неё. В плюшевом медведе, за рамкой вашей фотографии, под стельками роликов, в штанах старой куклы.

— Вот зараза!

Это был голос Марины. Она успела неслышно подняться в гостиную и стояла у лестницы, прислонившись к стене.

— Что?! — закричал певец. — Что ты там бормочешь, блин?! Как ты смеешь, о моей дочери?!

— Успокойся, пожалуйста, я, конечно, не о Женечке. Нинка твоя зараза, все прикидывалась бедной сироткой.

— Вы считаете, что это деньги Нины? — спросил Соловьёв.

— Ну а чьи? — Качалов нервно хохотнул и дёрнул себя за нос. — Вы же взрослый, разумный человек. Откуда у ребёнка, которому только исполнилось пятнадцать, такие суммы? Конечно, я давал ей, иногда сто, иногда двести долларов в месяц. За клип она заработала полторы тысячи баксов. Слушайте, неужели Нина сказала, что это деньги Жени?

— Нет, — вздохнул Соловьёв, — Нина сказала, что это её деньги.

— Хоть на это совести хватило, — проворчала Марина.

— Вы знали, что Женя была беременна? — спросил Соловьёв.

В гостиной повисла тяжёлая пауза. Качалов несколько секунд смотрел на него бессмысленно и вдруг тихо засмеялся.

— Ну вот, все разъяснилось. — Он взял стакан, допил воду. Руки у него уже не дрожали. — Я сразу понял, тут какая-то ошибка. Другая девочка. Конечно, грех радоваться, горе ужасное, но не моё. Не моё! Женьке неделю назад исполнилось пятнадцать. Но по физическому развитию она пока на уровне одиннадцати-двенадцати лет. Она инфантильна, понимаете? Она даже не подросток. Ребёнок. Как ребёнок может забеременеть? Как?

 

Глава девятая

 

Пока ловили Молоха, Оля дважды выступала в еженедельной телевизионной программе «Тайна следствия». При помощи программы пытались установить личности убитых детей. И оба раза доктор Филиппова обращалась с экрана к преступнику. Кирилл Петрович Гущенко верил в этот метод, но сам сниматься не любил. К тому же считал, что в случае с Молохом будет лучше, если с ним с экрана побеседует женщина.

— Да, Миша. Я вас помню, — сказала Оля ведущему и подняла ворот телогрейки.

— Спасибо. Это приятно. Вы не могли бы сегодня приехать к нам на съёмку? Мы делаем передачу по поводу убийства Жени Качаловой. Нужен ваш комментарий.

— Жени Качаловой? Погодите, Миша, я не…

Он не дал ей ничего сказать, тараторил в трубку быстро и нервно:

— Ольга Юрьевна, умоляю, не отказывайтесь! Эфир завтра вечером, мы уже пустили анонс, мы пришлём за вами машину, куда скажете, если не можете в восемь, передвинем съёмку на любое удобное для вас время, хоть на двенадцать ночи.

— Миша, я не имею отношения к расследованию этого убийства.

— Я знаю. Именно поэтому мы к вам и обратились. У вас развязаны руки. Вы выступите как независимый эксперт.

— Но я не владею информацией. Видите, даже имя жертвы я впервые услышала от вас. Вы сказали, её зовут Женя Качалова?

— Да. Ей недавно исполнилось пятнадцать лет. Она дочь популярного эстрадного певца Валерия Качалова. Я расскажу вам всё, что нам известно из наших источников, а вы прокомментируете.

— Миша, послушайте, я сейчас занимаюсь совершенно другими вещами. Пригласите кого-нибудь из пресс-центра ГУВД.

— Пресс-центру дано указание молчать. Они только сказали, что не считают это убийство продолжением серии Молоха, хотя там всё очень похоже: лесополоса у шоссе, труп раздет, облит детским косметическим маслом. Правда, на этот раз им удалось сразу установить личность убитой.

— Каким образом?

— Неподалёку валялся мобильный телефон девочки.

— Вы говорили с кем-нибудь из следственной группы?

— Очень мало. Они отказываются отвечать на наши вопросы. Следователь Соловьёв вообще меня послал.

— Кириллу Петровичу звонили?

— Зачем? Гущенко так же, как вы, в расследовании не участвует, информацией не владеет. Но в отличие от вас, он боится камеры. Он ведь ни разу не дал согласие выступить в нашей передаче. И честно говоря, мы никогда не настаивали. Он, конечно, гениальный специалист, но человек трудный, замкнутый, совсем не обаятельный.

— Кто? Кирилл Петрович не обаятельный? Ну, Миша, вы даёте! — Оля нервно рассмеялась. — У вас, телевизионщиков, какой-то извращённый взгляд на людей, честное слово. Гущенко в миллион раз обаятельней меня. Он мировая величина, а я кто?

— Ольга Юрьевна, пожалуйста!

Наверное, если бы сейчас Миша был здесь, он бы плюхнулся на колени, прямо в лужу.

— Миша, я не могу. Просто не имею права. Ну что я полезу со своим дурацким мнением, когда совершенно ничего не знаю?

У Оли сердце колотилось все быстрей. Она так разволновалась, что присела на край мокрой скамейки. Ведущий продолжал возбуждённо говорить.

— Перестаньте кокетничать. Это ваш Молох, Ольга Юрьевна! Вы все равно будете думать, анализировать, вы не можете вот так спокойно остановиться на полпути. Мы дадим вам информацию, будем работать вместе. Мы хотим провести независимое журналистское расследование. ГУВД и прокуратура, как всегда, отрицают серию. Ольга Юрьевна, я читал профиль Молоха, который вы составили полтора года назад, и честно вам скажу, только такие кретины, как наши чиновники из прокуратуры, могли отнестись к этому несерьёзно. Вы же практически вычислили его.

— Подождите, Миша, каким образом к вам попал профиль?

— Неважно. У нас есть свои источники.

— Так, может, вам стоит обратиться за комментарием к ним, к этим источникам?

— Ольга Юрьевна, перестаньте! Наши информаторы не могут светиться на экране. А вы просто обязаны выступить.

— Я должна подумать.

— Нет времени думать! Я знаю, вы сейчас начнёте звонить Соловьёву, Гущенко, советоваться с ними. Но вы взрослый человек, профессионал. У вас перед ними нет никаких обязательств. Но у вас есть обязательства перед следующей возможной жертвой Молоха. Вам не приходило в голову, что перерыв в полтора года был связан именно с вашим обращением к убийце? Он почувствовал, что вы слишком много о нём поняли, и испугался.

— Нет. Это невозможно. Так не бывает.

— Разве? — Ведущий нервно засмеялся. — А как же история с калининградским моралистом, который убивал проституток? Гущенко обратился к нему с экрана областного телевидения, и он практически признался в убийствах, в прямом эфире. Помните?

— Конечно, помню. Но в случае с Молохом такой вариант исключён. К тому же я — не Гущенко.

— В котором часу и куда прислать машину?

— В девять.

— Домой или в клинику?

— В клинику. Я сейчас работаю…

— Мы знаем, где вы работаете. Ровно в девять машина будет вас ждать у будки охраны.

«Ну вот и все, — Оля глубоко вздохнула и убрала телефон в карман, — теперь я в игре».

Телевизионщики умеют уговаривать. Но дело вовсе не в этом. Оля уже поняла, что не успокоится, пока не будет пойман Молох. Её выступление — первый ход. Второй — Карусельщик. Передача выходит раз в неделю. В следующей программе можно будет показать его. Третий — Давыдово. Она давно хотела съездить туда. Но не решалась. Никто, кроме неё, не видел сходства между Молохом и Давыдовским душителем. Ей надоело слышать, что она фантазирует, слишком доверяет своей интуиции и нескромно преувеличивает свои аналитические возможности. В группе Гущенко было принято отчитываться за каждый свой шаг, все идеи и версии обсуждались коллективно. Она не могла отправиться в маленький подмосковный город по-тихому, не посоветовавшись с Кириллом Петровичем. А он считал её идею о сходстве почерков и о том, что убийца слепых сирот вовсе не Пьяных, полнейшим бредом.

Телефон опять зазвонил, когда Оля поднималась по лестнице в своё отделение.

— Что у тебя с голосом? — спросила мама.

— Все нормально.

— Не ври. Я слышу, ты сипишь. Надеюсь, ты не ходишь в такой холод с непокрытой головой?

— Нет, мамочка. Я хожу в шапке.

— То есть ты хочешь сказать, что не простужена?

— Нет, конечно.

— Значит, ты устала и не выспалась. Да, кстати, я видела сегодня утром по телевизору твоего Соловьёва. Он стал совсем седой. Надеюсь, ты не собираешься подключаться?

— К чему, мамочка?

— Не придуривайся. Ты прекрасно меня поняла. Оля, не вздумай! Ты слышишь?

«Вот так, — усмехнулась про себя доктор Филиппова, — даже моей маме ясно, что девочку убил Молох, даже ей. Впрочем, моей маме всегда всё ясно».

— Мама, ты же не смотришь криминальные новости.

— Утром телевизор работал, мы с папой завтракали, ждали прогноза погоды и случайно попали на криминальные новости.

— Здравствуй, дочь! — торжественно вступил папа через параллельную трубку. — Мама совершенно права. Ты больше не должна заниматься этим ужасом. Ты ушла из института и хватит с тебя, пусть Гущенко охотится за маньяками, это его работа, но не твоя. Ты девочка нежная и чувствительная, у тебя семья, подумай о нас, о Катеньке с Андрюшей, ты просто не имеешь права, дочь! Слышишь меня? — Папа по телефону старался быть грозным, фоном звучал мамин шёпот: «Скажи ей, скажи!»

— Не понимаю, что вы оба на меня набросились? — перебила Оля. — Пока меня никто не приглашал участвовать в расследовании.

— Что, и Соловьёв не звонил? — удивлённо спросил папа.

— Нет.

— Странно. А кстати, скажи, он так и не женился? — поинтересовалась мама нарочито равнодушным голосом.

— Не знаю.

Разговор с родителями согрел её и развеселил. Ей нравилось, что мама и папа в старости не расстаются ни на минуту, живут как сиамские близнецы. В детстве и юности она ужасно боялась, что они разведутся.

Мама была красавица, папа наоборот. В результате получилась Оля, нечто среднее. Нечто, выбирающее путь по натянутому канату, когда можно спокойно пройти по ровной твёрдой поверхности. Доброжелательные люди уверяли, что она похожа на маму. Недоброжелательные — что вылитый папа.

От мамы ей достались волосы, жёсткие и прямые, не совсем рыжие, скорее цвета гречишного мёда, от папы — белая, чувствительная к солнцу кожа, высокий выпуклый лоб, маленький круглый подбородок. Глаза получились мамины только по форме, большие, длинные. Тяжёлые верхние и нижние веки делали взгляд слегка сонным и надменным. Но цвет глаз не голубой, как у мамы, а папин, то есть какой-то неопределённый. Вокруг зрачка радужка была светлой, золотисто-зелёной, а по краю чёрной, как сам зрачок. Брови, к сожалению, достались папины, белесые и бесформенные. Их приходилось подкрашивать и выравнивать пинцетом. Зато фигура мамина, лёгкая, ладная, с тонкой талией. Отдельное спасибо мамочке за осанку. Тут уже сработали не гены, а постоянные хлопки по спине и окрики: «Оля, не сутулься!»

Каждое утро мама целовала отца в лысину и повторяла: я тебя люблю. Папина лысина росла, пока не заняла всю голову. Ни одного волоска не осталось. Папа говорил, что его оазис превратился в пустыню. Он постоянно шутил, а мама смеялась. Смех звучал заливисто и звонко, как у задорных положительных героинь в сталинском кино. От этих ритуальных переливов Оля вздрагивала, как будто её било током.

На самом деле мама много лет любила другого человека, они работали вместе. Он хирург, она анестезиолог. С ним у мамы была страсть, настоящая женская жизнь, а с папой — ответственность, чувство долга, подсознательный страх одиночества. Бодрый первомайский парад с улыбками и транспарантами, на которых написано: «Да здравствует крепкая семья!», «Слава верным любящим жёнам!», «Долг превыше всего!».

Хирург имел жену, двоих детей, уходить из семьи не собирался. К тому же роман крутил не только с Олиной мамой, но ещё с разными другими женщинами, врачами и сёстрами. Что-то вроде гарема из сослуживцев женского пола. Гениальный был хирург, но человек гадкий. Его, гадкого, мама любила, а папу, хорошего, — нет.

Оля, когда училась в институте, проходила практику в клинике, где работала мама. Там ей все рассказала по секрету одна из операционных сестёр. Оля не поверила, думала, сплетни.

Хирург умер три года назад. Мама страшно плакала и сразу как-то вся сникла, постарела. Папа не сомневался, что она плачет по коллеге, с которым столько лет проработала бок о бок у операционного стола, и очень ей сочувствовал, вместе с ней отправился на похороны, на поминки.

Папа был неумный, нудный, но добрый и порядочный человек. Категорический оптимист и однолюб. Работал инженером в НИИ медицинского оборудования. Вёл здоровый образ жизни, никогда не пил и не курил. Кеды, лыжи, песни у костра под гитару. Маму обожал. Видел и слышал только её. Он всю жизнь продолжал шутить и не замечал, что никто, кроме мамы, никогда не смеётся его шуткам.

Сейчас они идеальная пара, два старика, которые существуют как единый организм. Когда у мамы болят ноги, папа прихрамывает, когда у папы поднимается давление, у мамы стучит в висках. Что там за страсти кипели, кто кому врал, уже не имеет значения.

Оле в её двадцать лет не стоило так буквально понимать мамины слова, принимать их за истину в последней инстанции и строить свою собственную жизнь по бессмысленной ханжеской формуле «долг превыше всего». Теперь винить остаётся только себя. Мама не принуждала её балансировать на канате, совсем наоборот, звала спуститься на ровную твёрдую землю.

 

* * *

Это был какой-то особенный, инфернальный страх. Маленький призрак не то чтобы являлся Борису Александровичу, он просто не исчезал, он был соткан из сердечной боли и мёртвого воздуха, который застревает в горле при астматическом приступе.

Старый учитель бродил по квартире, пил холодную воду из чайника. Пробовал читать, но строчки плыли перед глазами.

Ну были же на его учительском веку тяжёлые и даже страшные дети. Воры, наркоманы, проститутки, доносчики, наглые ледяные подлецы. Он справлялся. Он декламировал про себя Пушкина и Тютчева. Он искал помощи у Толстого и Достоевского. Что же теперь?

Вы обознались, понятно? И не лезьте ко мне никогда! Старый педофил!

Борис Александрович включил компьютер, чтобы опять найти рекламу детского порно. Зашёл на сайт Молоха, но кроме рассказов, там ничего не было. Шарил мышью по разным значкам, нажимал кнопки. Ничего. В первый раз он наткнулся на кадры из фильмов в результате какой-то случайной комбинации. Повторить не удавалось.

Теперь он почти не сомневался, что ошибся, и нелепо, страшно виноват перед Женей Качаловой. Он виноват, а она права в своей злой агрессии. Как же такое могло произойти с ним, опытнейшим педагогом, знатоком детской психологии? Перед рассветом сквозь слои тяжёлого химического сна просочилось прозрачное детское лицо в обрамлении каштановых косичек. Блестели зубы и глаза, тихий смех отдавался эхом во мраке. Маленький призрак смеялся над старым учителем. Звонок будильника в семь часов был очевидным спасением. Борис Александрович уцепился за этот живой резкий звук, и по нему, как по канату, стал карабкаться вверх, к реальности ледяного тёмного утра.

назад<<< 1 . . . 9 . . . 40 >>>далее