Он слушал, очень внимательно. Когда она закончила, произнёс:

— Нет.

— Что — нет? У тебя проблемы с речью? Я в детстве заикалась, очень сильно. И знаешь, что мне сказал умный доктор, который меня лечил? Чтобы говорить, надо говорить. Ну, давай, попробуй. И убери ты пушку свою.

Он спрятал пистолет в карман широких штанов. Ика смотрела на него. Он молчал.

— Допустим, у меня жрать нечего. Сигареты кончились. Надо выйти в магазин.

— Нет.

— Ой, блин, ну ты упёртый мужик, Вова! Если я здесь сдохну от голода, тебе это по фигу. Но ты сам, вон какой здоровый, ты что-то должен есть.

Он молча взял пульт, включил телевизор.

— Ты меня достал, понял, Вова, ну достал, блин! — закричала Ика и вскочила на ноги. — Нет, я всё-таки позвоню в милицию!

— Звони. — Край тонкого рта дрогнул, Ика поняла, что человек-тень улыбается.

 

* * *

Вазелин, конечно, проспал, только в одиннадцать продрал глаза. Наташа хотела пойти с ним. Он рявкнул:

— Нет, ты начнёшь влезать, мешать.

Она всё-таки вышла в коридор, проводить его, рыхлая баба, в дешёвом цветастом халате. Отёчное лицо лоснилось, волосы свалялись, и пахло от неё утром нехорошо, кислятиной какой-то. Когда она хотела его поцеловать на прощание, он увернулся.

— Все, я опаздываю.

— Только не кури на голодный желудок! И попроси у него удостоверение, — крикнула она в хлопнувшую дверь.

— Вот дура, — сказал Вазелин своему отражению в зеркале в лифте, — удостоверение! А он потом напишет, что я параноик, который никому не доверяет. Достала она меня, сил нет. Наташка по утрам какашка, нимфетка по утрам конфетка, — пропел он басом, слегка прочистив горло.

Пока шёл от дома до кафе, повторял про себя эту строчку, вертел её так-сяк, прикидывая, может ли получиться песенка.

— Здравствуйте, вас уже ждут, — сказал метрдотель.

Вазелина в кафе знали. Он бывал здесь часто, встречался с журналистами, иногда просто приходил поесть. Хорошо, что метрдотель проводил его к столику, иначе он ни за что не узнал бы корреспондента. У него была отвратительная память на лица.

Парень пил кофе и читал газету. Вазелин плюхнулся напротив.

— Привет, извини, я опоздал.

— Ничего страшного, — парень сверкнул белыми зубами, — скажите, как мне вас называть, Вазелин или Валентин Фёдорович?

— Ну, вообще-то, я Ваз. Странно, что ты этого не знаешь. Тебя как зовут? Я забыл, извини.

— Антон.

— Ладно, Антон, я сначала пожру что-нибудь. Не возражаешь? Кстати, можешь подробно описать мой завтрак. Публике всегда интересно, чем питаются гении.

Гений заказал себе омлет с беконом, горячие гренки, свежий ананасовый сок, двойной кофе со сливками.

— Скажите, у вас есть враги? — спросил Антон, когда ушёл официант.

— А как же? — ухмыльнулся Вазелин. — У кого их нет? Я красивый, талантливый, знаменитый.

— Вы именно такой?

— Ты сомневаешься? Тогда зачем пришёл брать у меня интервью?

— Что вы, я нисколько не сомневаюсь, мне очень нравятся ваши песни. Я спросил потому, что талантливые творческие люди редко бывают в восторге от самих себя, у них случаются приступы рефлексии, депрессии, бывают периоды, когда не пишется, и это очень мучительно. Вы всегда в полном порядке? Одни победы, никаких поражений?

— А, ты хочешь, чтобы я тебе поныл, пожаловался? — Вазелин подмигнул. — Типа, не волнуйтесь, ребята, великий Ваз такой же, как вы. Он не всегда в шоколаде, иногда бывает и в дерьме. Нет, малыш, этого ты от меня не услышишь. Я — солнце русской поэзии.

— Солнце в шоколаде, — Антон покачал головой, — звучит не очень аппетитно. Впрочем, солнце в дерьме ещё хуже. Когда вы сочиняете свои песни, вы сразу пишете набело, или всё-таки какие-то строчки вам не нравятся, вы их вычёркиваете?

— Да-а, вычёркиваю, рву черновики, сжигаю! И волосы рву на голове, хожу весь такой трагический, потерянный. — Вазелин сделал важное лицо, заговорил тягучим басом. — Творческий процесс так колбасит меня, жуть, я парюсь иногда над песней неделю, месяц. — Он брезгливо сморщился. — Ой, блин, ну зачем тебе нужно это нытьё? Вчерашний день, отстой. Кстати, слушай, мы пишемся уже или просто болтаем?

— Пишемся, — кивнул корреспондент.

 

* * *

— Ольга Юрьевна, руководство запретило пускать в эфир нашу передачу, — Миша Осипов так кричал в трубку, что у Оли заболело ухо, — представляете, без всяких объяснений, просто нет — и все!

— Ну, наверное, какая-то причина есть, — сказала Оля.

— Очень, очень формальная причина. Отговорка. Будто бы, пока идёт расследование, информация об этом убийстве засекречена в интересах следствия.

— Но мы с вами не выдавали никакой информации. Только общие рассуждения. Ваше руководство видело запись?

— Конечно. По-моему, больше всего их напугала та часть разговора, где мы обсуждаем, почему закрыли группу Гущенко. Я предложил обрезать этот кусок, но все бесполезно. Знаете, я десять лет на телевидении, но такого у меня ещё не было. Иногда просят что-то смягчить, не называть имён, но чтобы совсем сняли передачу, в день эфира, когда уже прошли анонсы, — это что-то запредельное!

— Ясно, — рассеяно ответила Оля.

В кабинет заглядывала медсестра Зинуля и делала выразительные знаки. Надо были идти к старику Никонову. Только что явился главный со свитой. Наташка успела сбегать к нему, нажаловаться, что мужа неправильно лечат. Оказалось, у неё есть кто-то там важный в министерстве, она тут же, из кабинета главного, ему и позвонила.

Главный ещё не остыл после истории с Ивановым по матери и сейчас возбуждённо потирал руки, сверкал грозными очами. Оля этого сверкания не боялась и вкратце объяснила главному, в чём суть претензий госпожи Никоновой.

— Девушка хочет, чтобы старик сначала был немножко вменяемым и подписал завещание, а потом чтобы сразу стал совсем невменяемым и остаток своих дней провёл в интернате.

— Вот гадина! — возмутился главный, правда, возмутился шёпотом, Оле на ушко.

Было забавно и грустно наблюдать, как в Германе Яковлевиче кипит внутренняя борьба. Ему хочется казаться хорошим, честным, совестливым человеком. Ему стыдно брать взятки, трястись перед начальством. Ему важно, что о нём думают коллеги. Но он боится остаться в дураках, упустить выгоду, нарваться на неприятности.

«Все берут, а я дурак, что ли?»

Если Наташка ещё не предложила ему деньги, либо дорогой подарок, то обязательно предложит. Тогда он с умным видом угробит старика и скажет, что виновата доктор Филиппова.

Оля зашла в кабинет за медицинской картой Никонова, и тут как раз позвонил Миша Осипов.

— Что вам ясно? — кричал Миша. — Вы знаете, почему это произошло? Знаете? Тогда объясните мне, пожалуйста, потому, что я ничего не понимаю. У меня такого никогда не было.

— Да, извините. Я просто ляпнула. Я тоже, конечно, не понимаю. Это прямо мистика какая-то.

— Мистика? Кстати, да, очень похоже. Слушайте, а помните, вы мне говорили тогда, полтора года назад, когда вы занимались Молохом, у вас в вашем компьютере постоянно пропадал доступ в Интернет?

— Ольга Юрьевна! — громко позвала Зинуля. — Вы меня, конечно, извините, но вас ждут. У Никонова истерика, Герман Яковлевич сказал, надо делать инсулиновую кому и электрошок, и ещё назначил аминазин с галоперидолом, лошадиные дозы! А у старика сердце слабое, и сосуды.

— Миша, простите, мне надо идти, я вам перезвоню, когда освобожусь. — Оля хотела отсоединиться.

— Подождите! — крикнул Осипов. — Вы кому-нибудь говорили, что я вас пригласил на съёмку? Вы звонили Соловьёву, Гущенко? Обсуждали это с ними?

— Миша, бросьте. Вы что? Я ни с кем ничего не обсуждала. А насчёт Интернета, кстати, это полная чушь. Совпадение. У меня компьютер тогда был старый, зависал постоянно. Все, Миша, мне пора, меня больные ждут.

— Ладно. Хорошо. Ещё одна секунда. Я тут раскопал кое-что, я вам сказал, что собираюсь провести независимое расследование, на самом деле я его уже веду. Помните, мы говорили об этом певце, о Вазелине, с которым у Жени Качаловой был роман? Так вот, в воскресенье вечером, незадолго до убийства, их видели вдвоём, в ночном клубе. Они уехали вместе. Мальчик, ваш пациент, который свихнулся на его песнях, всё ещё лежит у вас?

— Да. А что?

— Вы разрешите мне снять его?

— Разрешение на съёмку в клинике даёт главный врач. Что касается мальчика, надо спросить его родителей, хотят ли они, чтобы он появился на экране. Вообще, Миша, мне не нравится ваша идея снимать больного мальчика. Извините, меня ждут.

— Ладно. Я понял. Встретимся и все обсудим. В любом случае я буду вести своё расследование, и мне понадобится ваша консультация. Могу я к вам обратиться?

— Конечно.

— Ольга Юрьевна, я спрашиваю не из вежливости. Это может быть рискованно. Вы не боитесь?

— Ничего я не боюсь. Обращайтесь сколько угодно. Все, Миша, простите, мне правда пора. У меня очень тяжёлый больной.

Из коридора доносился шум. Зинуля скрылась, возмущённо крикнув напоследок:

— Ну нельзя же так! Угробят старика!

В коридоре беднягу Никонова скручивали санитары. Герман Яковлевич стоял тут же, в окружении преданной свиты, и давал короткие злые указания. Оля заметила, что волос из носа у него уже не торчит, а под пуловер надета белоснежная рубашка.

— А, вот наконец доктор Филиппова удостоила нас, — ласково пропел главный.

— Ольга Юрьевна! Спасите меня! Мне нельзя шок, у меня сердце! Позовите кардиолога!

— Павел Андреевич, все хорошо, не будет никакого электрошока, сегодня вас посмотрит кардиолог, а сейчас давайте пойдём в палату, вам надо лечь.

— В палату? — недоверчиво спросил старик. — Не в процедурную? Правда в палату? Скажите им, пусть они меня отпустят.

Главный хмуро кивнул санитарам, мол, отпускайте, можно. Когда они перестали его держать, он чуть не упал. Оля ловко подхватила его под руку и повела к боксу. Старик тихо всхлипывал и бормотал:

— Не надо шока, не надо, я боюсь, я не могу, не могу, не могу.

— Ольга Юрьевна, — прозвучал сзади голос главного, — мы вас ждём у вас в кабинете.

— Да, Герман Яковлевич.

Оглянувшись, она заметила среди знакомых санитаров новенького. Парень лет двадцати двух, высокий, полноватый, с приятным лицом, круглым и добродушным.

 

* * *

Когда Вазелин ушёл, Наташа несколько минут слонялась по квартире, машинально вытирала пыль, складывала вещи на полках. Запустила стиральную машину, обнаружила, что у Ваза оторвалась пуговица от рубашки, села пришивать. Спать ей уже не хотелось.

Он опять, в сотый, в тысячный раз обидел её. Она давно привыкла к его хамству и принимала это как должное. Вазелин творческая личность. Все творческие личности орут, хамят, матерятся. Это Наташа знала точно, поскольку большая часть её жизни проходила за кулисами эстрадного мира.

По сравнению с попсовыми идолами, которые прыгали по сцене и открывали рты под фанеру, Вазелин был действительно гений. Он сам пел, сам сочинял стихи и музыку. Он ни на кого не был похож, придумал свой стиль, своё направление и только за это был достоин тех пиар-усилий, которые на него тратились. К тому же он был очень сексапилен. Низкий бархатный голос, отличная фигура, широкие плечи, узкие бедра, породистое мужественное лицо. Наташе нравилось, что у них не только деловые отношения. Вокруг крутилось множество девиц, моложе и красивей Наташи, она, конечно, ревновала, но не слишком, поскольку знала, что он всё равно всегда возвращается к ней.

Наташа была убеждена, что любые человеческие отношения, сотрудничество, дружба, любовь, строятся по стандартной схеме: кто кого грузит и парит. Она давала Вазелину себя грузить и парить по полной программе и чувствовала, что именно это — гарантия стабильности. Он от неё никуда не денется просто потому, что тяжесть такого груза и жар такого пара никто, кроме неё, не выдержит.

Расхаживая по его квартире в халате, неумытая, лохматая, но уже с веником, с пыльной тряпкой, Наташа нашла старинную серебряную опасную бритву и тут же вспомнила песенку про серебряный клинок и перерезанное горло девы Ангелины. Бритва валялась в ванной, в тумбе под раковиной. Как раз сегодня ночью ей снилось, как Ваз идёт на неё с этой бритвой. Сон был настолько реальный, что она, проснувшись, решила найти старое лезвие, выбросить, от греха подальше.

Ей снились кошмары. Она постоянно слушала его песни, привыкла к ним и вроде бы пропускала все мимо ушей. Но что-то оседало в мозговых извилинах, как ржавчина в старых водопроводных трубах. Ей снилось, как Ваз делает то, о чём поёт. Душит, режет, насилует, пьёт кровь, раскапывает могилы.

Наяву она искренне возмущалась людьми, которые критиковали его творчество, называла их бездарными завистниками. Во сне кошмары, придуманные Вазелином, оживали. Она видела Ваза с топором, с электрическим ножом, окровавленным ртом, с выпученными глазами, и потом потихоньку выбрасывала наиболее опасные штуки. Топорик для разделки мяса, электрический нож.

Наташа взяла бритву двумя пальцами, завернула в газету, выбросила в помойное ведро. И тут позвонил продюсер Бориска, сказал, что придётся арендовать новую студию, подешевле, что презентацию книги стихов Ваза никто спонсировать не хочет, и вообще — труба, хуже некуда. Он пытался пробить интервью в нескольких глянцевых журналах, но не удалось. Ваз перестаёт быть брендом, надо что-то делать.

— Почему не удалось? — удивилась Наташа. — Вот сейчас как раз он сидит в кафе. Даёт интервью.

— Кому?

Наташа рассказала о корреспонденте, гордо и слегка язвительно сообщила, что он сам подошёл к Вазу после концерта и будет шикарный разворот, с фотографиями, бесплатно, без всяких Борискиных хлопот.

— Этого не может быть, — сказал Бориска, — я только что получил от них отлуп. Они, конечно, обещали, но не раньше осени. Либо надо напрямую, за бабки, а у нас сейчас голяк. Слушай, а как фамилия этого корреспондента?

— Не знаю. Зовут Антон. Фамилию мы с Вазом не спрашивали.

— Где, говоришь, они сидят? — тревожно спросил Бориска.

— Да близко, в кафе, через квартал отсюда.

— Черт. А я думаю, чего у него мобильник выключен?

— Ну да, он во время интервью всегда выключает. — Наташе мгновенно передалась Борискина тревога.

Не случайно, когда Вазелин уходил, она попросила его проверить удостоверение у корреспондента. Это мог быть кто угодно. К Вазелину иногда приходили под видом журналистов всякие психи, фанаты или, наоборот, ненавистники, борцы за честь русской поэзии и песенного искусства. Неизвестно, кто хуже. Среди фанатов попадались фетишисты. Они отрывали пуговицы от одежды, воровали нижнее бельё, грязные носки. Один такой, вполне нормальный с виду, стянул у Ваза дорогие часы прямо с руки, другой вообще вцепился в волосы, выдрал клок.

Ненавистники могли спровоцировать Ваза на драку, оскорбить, ударить, плеснуть чем-нибудь в лицо. Но больше всего и Бориска, и Наташа боялись мелких уголовников, торговцев наркотиками. Среди публики Вазелина полно наркоманов, и торговцы клубились стаями. В некоторых клубах был жёсткий контроль, пронести большое количество колёс, порошка или промокашек не удавалось. Торговцы просили помочь, спрятать дурь куда-нибудь в аппаратуру, предлагали приличные деньги. Для них, торговцев, это всё равно было дешевле, чем подмазывать охрану и администрацию клуба.

— Знаешь что, Наташка, дуй-ка ты туда, в кафе, — сказал Бориска.

Наташу не надо было долго уговаривать.

 

Глава двадцать шестая

 

Повезло. Ключи от машины оказались в кармане пиджака, можно было не заходить домой. Зацепа не вынес бы сейчас вопросов Зои, даже одного вида её не вынес бы.

Из кафе он сразу пошёл в гараж, с нераспечатанным конвертом в руке. Сел в машину. Бросил конверт на сиденье. В голове у него звучал высокий неприятный смех Гроша.

«Ты — один из нас. Просто не надо терять голову, распускать сопли, становиться сентиментальным и выдумывать высокие чувства там, где происходит обычная сделка».

Несколько минут он сидел в машине, тупо глядя перед собой.

«Я — один из них. Я такой же, как Грош, только он по-тихому оттягивается с разными мальчиками, а я покупал себе одну девочку. Я очень сильно к ней привязался и теперь не могу без неё жить. Сколько раз я всерьёз думал дождаться её совершеннолетия, развестись с Зоей, жениться на Жене и уехать с ней навсегда, куда-нибудь к тёплому морю, в Грецию, в Испанию. Я знал, что этого никогда не будет, что каждое очередное наше свидание может оказаться последним».

Декорации рухнули, но небо не стало небом, вместо него был низкий серый потолок, в подтёках, трещинах и клочьях паутины. Вместо солнца болталась на кривом проводе голая пыльная лампочка, и Зацепа понял, что теперь так будет всегда. Мир для него останется мёртвым и невыносимо скучным.

— Декорации рухнули, — бормотал он и крутил тонкое обручальное кольцо на безымянном пальце, — вокруг только грязь, я валяюсь под обломками, пытаюсь выбраться. Грош, любитель многих маленьких мальчиков, протягивает мне, любителю одной маленькой девочки, крепкую дружескую руку помощи.

Трель мобильника привела его в чувство. На дисплее он увидел номер своей приёмной.

— Николай Николаевич, доброе утро. Тут следователь из ГУВД, — тихо и несколько смущённо сообщила секретарша.

— Следователь? Интересно, по какому вопросу?

— Он сказал, что ему необходимо с вами поговорить.

— Он что, уже сидит у тебя в приёмной?

— Нет. Он на параллельной трубке. Спрашивает, когда вам удобно, чтобы он подъехал.

— Как его фамилия?

— Соловьёв Дмитрий Владимирович.

— Что у нас на утро, на ближайшие полтора часа?

— Ничего, Николай Николаевич. Вы сказали, что будете сегодня только к одиннадцати.

— Ладно, передай ему, пусть подъезжает через полчаса.

Зацепа убрал телефон. Визит следователя не вызвал у него никаких эмоций, ни тревоги, ни даже любопытства. Ему было лень думать, с чем это может быть связано. После разговора с Грошем на него напала неодолимая апатия. Хотелось забиться в угол, под одеяло, спрятаться, накрыться с головой, чтобы все отстали, чтобы рядом была только Женя, и никого больше.

Прежде чем выехать из гаража, он взял резервный телефон, набрал по памяти номер её мобильного. Он не собирался с ней говорить, просто должен был услышать голос. После трёх длинных гудков ответила какая-то чужая женщина. Зацепа тут же отключился, убрал телефон, выехал из гаража и через двадцать минут оказался в офисе.

В приёмной, кроме секретарши, никого не было.

— Следователь ещё не приехал?

— Нет. Должен быть с минуты на минуту. Николай Николаевич, а что случилось?

— Понятия не имею.

Зацепа нырнул в свой кабинет, еле волоча ноги, доплёлся до дивана и упал на него. Что-то острое впилось ему в ладонь. Это был угол плотного конверта, который он машинально захватил из машины и нёс в руке, не замечая. Наверное, сейчас, пока он был один в кабинете, стоило взглянуть, что за сюрприз приготовил ему добрый друг и коллега по увлечениям Матвей Грош.

Раздирая плотную бумагу, он чуть не вывихнул пальцы, но встать, дойти до письменного стола, взять нож или ножницы было лень. Провозившись несколько минут, он достал наконец из конверта небольшую стопку цветных фотографий.

Глянцевая бумага бликовала. Сначала он увидел знакомое детское лицо, крупным планом. Девочка, лет тринадцати, очень бледная, измученная, как будто спала. Да, если бы не странные пятна на шее, пожалуй, можно было бы поверить, что она спит.

Каштановые косички-дреды. Он ужасно огорчился, когда она сотворила такое со своими волосами. Кажется, это было месяца полтора назад. Родинка на правой скуле, крошечная капля тёмного шоколада. Она хотела вывести её, выжечь лазером. Тонкий, едва заметный шрам над левой бровью. Когда ей было шесть лет, ударилась об угол дверцы кухонного шкафа.

Руки у Зацепы так сильно тряслись, что он выронил снимок, взял другой, но тоже выронил и услышал жуткий сдавленный крик.

Кричал Кастрони. Орал так, что закладывало уши, и воздух вибрировал. Или нет, вибрация была связана с тем, что трезвонил внутренний телефон. Зацепа попытался встать на ноги, дойти до стола, взять трубку, но не сумел. У него заболела голова, затошнило. Он сполз на пол и так остался сидеть, возле дивана. Сердце колотилось не в груди, а где-то вне тела, довольно далеко, в другом конце кабинета. Череп раскалывался, каждый звук приносил дополнительное страдание, тем более этот настойчивый стук. Зацепа зажал уши. На самом деле, стучали в дверь. Через мгновение она распахнулась.

— Николай Николаевич, что с вами? — Голос секретарши донёсся издалека, он видел, как она бежит к нему, а вслед за ней — незнакомый мужчина, худощавый, седой, но с молодым лицом.

 

* * *

Вазелину принесли завтрак. Он жадно накинулся на еду. Ел противно, неопрятно. Корреспондент заказал себе ещё чашку кофе, поменял кассету в диктофоне и спросил:

— Ваз, а как вы относитесь к своим врагам?

— В каком смысле?

— Ну вы отвечаете ударом на удар? Мстите? Или вам наплевать?

— Хороший вопрос. По-разному отношусь. Иногда наплевать, но если кто-то очень сильно достаёт, я могу и ответить.

— Каким образом?

— Могу по роже заехать, — Вазелин ухмыльнулся, — могу что-нибудь сказать публично, в интервью. Слушай, а тебя кто-то конкретно интересует? Небось этот отстой Качалов?

— Угадали. Именно ваши отношения с Качаловым, а вернее с его дочерью Женей, меня больше всего интересуют.

— Молодец! Я всё думал, когда же ваш брат, жёлтенький, этим займётся? Это же эксклюзив. Ромео и Джульетта. Два мира, два враждующих лагеря. Попса и высокое искусство. Он, то есть я, гений, который творит для вечности. Она — юная красавица, дочь бандита, который ненавидит гения потому, что сам бездарен.

— Качалов — бандит? — осторожно уточнил Антон.

— Нет, ну так ты, конечно, не пиши, он меня по судам затаскает, придумай сам, как его назвать. Отстой, имитатор, — Вазелин тихо захихикал, — Между прочим, отличная идея. Имитатор. Резиновый такой, на батарейке, прыгает и дёргается.

— Значит, вы Ромео, а Женя, как я понимаю, Джульетта? — спросил Антон.

— Да. Именно так. Мы любим друг друга и хотим пожениться. Круто, да? Пипл схавает и добавки попросит. Кстати, слушай, надо нас вместе снять. Я ей звякну, она вечером приедет, получится вообще прикольно. Мы с ней и поцеловаться можем в кадре. Как тебе идея?

назад<<< 1 . . . 29 . . . 40 >>>далее