- Вы попали в какую-нибудь скверную историю.

- Развеселитесь, Ферджи. Развеселитесь немножко.

- Не очень-то весело глядеть на вас. Я знаю, в какую историю вы впутали эту девушку. Вы для меня вовсе не веселое зрелище.

Кэтрин улыбнулась мне и тронула меня ногой под столом.

- Никто меня ни в какую историю не впутывал, Ферджи. Я сама впуталась.

          - Я его терпеть не могу, - сказала Фергюсон. - Он только погубил вас своими коварными итальянскими штучками. Американцы еще хуже итальянцев.

- Зато шотландцы - нравственный народ, - сказала Кэтрин.

- Я вовсе не об этом говорю. Я говорю об его итальянском коварстве.

- Разве я коварный, Ферджи?

- Да. Вы хуже чем коварный. Вы настоящая змея. Змея в итальянском мундире и плаще.

- Я уже снял итальянский мундир.

- Это только лишнее доказательство вашего коварства. Все лето вы играли в любовь и сделали девушке ребенка, а теперь, вероятно, намерены улизнуть.

Я улыбнулся Кэтрин, и она улыбнулась мне.

- Мы оба намерены улизнуть, - сказала она.

- Вы друг друга стоите, - сказала Ферджи. - Мне стыдно за вас, Кэтрин Баркли. У вас нет ни стыда, ни чести, и вы так же коварны, как он.

- Не надо, Ферджи, - сказала Кэтрин и потрепала ее по руке. - Не ругайте меня. Вы же знаете, что мы любим друг друга.

- Уберите руку, - сказала Фергюсон. Ее лицо было красно. - Если б вы не потеряли стыд, было бы другое дело. Но вы беременны бог знает на каком месяце и думаете, что это все шутки, и вся расплываетесь в улыбках оттого, что ваш соблазнитель вернулся. У вас нет ни стыда, ни совести.

Она заплакала. Кэтрин подошла и обняла ее одной рукой. Когда она встала, утешая Фергюсон, я не заметил никакой перемены в ее фигуре.

- Мне все равно, - всхлипывала Фергюсон. - Только это все ужасно.

- Ну, ну, Ферджи, - утешала ее Кэтрин. - Я буду стыдиться. Не плачьте, Ферджи. Не плачьте, добрая моя Ферджи.

- Я не плачу, - всхлипывала Фергюсон. - Я не плачу. Только вот как вспомню, что с вами случилось. - Она посмотрела на меня. - Я вас ненавижу, сказала она. - Она не может помешать мне ненавидеть вас. Вы гнусный коварный американский итальянец. - Ее нос и глаза покраснели от слез.

Кэтрин улыбнулась мне.

- Не смейте улыбаться ему, когда вы меня обнимаете.

- Вы неблагоразумны, Ферджи.

- Я сама знаю, - всхлипывала Ферджи. - Не обращайте на меня внимания. Я так взволнована. Я неблагоразумна. Я сама знаю. Я хочу, чтобы вы оба были счастливы.

- Мы и так счастливы, - сказала Кэтрин. - Вы моя хорошая Ферджи.

Фергюсон снова заплакала. - Я не хочу, чтобы вы были счастливы так, как сейчас. Почему вы не женитесь? Да он не женат ли, чего доброго?

- Нет, - сказал я. Кэтрин смеялась.

- Ничего нет смешного, - сказала Фергюсон. Так очень часто бывает.

- Мы поженимся, Ферджи, - сказала Кэтрин, чтоб доставить вам удовольствие.

- Не для моего удовольствия. Вы сами должны были подумать об этом.

- Мы были очень заняты.

- Да. Я знаю. Заняты тем, что делали ребят.

Я думал, что она опять начнет плакать, но она вместо того вдруг разобиделась.

- Теперь вы, конечно, уйдете с ним?

- Да, - сказала Кэтрин. - Если он захочет.

- А как же я?

- Вы боитесь остаться здесь одна?

- Да, боюсь.

- Тогда я останусь с вами.

- Нет, уходите с ним. Уходите с ним сейчас же. Не желаю я вас больше видеть.

- Вот только пообедаем.

- Нет, уходите сейчас же.

- Ферджи, будьте благоразумны.

- Сейчас же убирайтесь отсюда, вам говорят.

Уходите оба.

- Ну, пойдем, - сказал я. Мне надоела Ферджи.

- Конечно, вы рады уйти. Даже обедать я теперь должна в одиночестве. Я так давно мечтала попасть на итальянские озера, и вот что вышло. О! О! - Она всхлипнула, потом посмотрела на Кэтрин и поперхнулась.

- Мы останемся до конца обеда, - сказала Кэтрин. - И я не оставлю вас одну, если вы хотите, чтоб я была с вами. Я не оставлю вас одну, Ферджи.

- Нет. Нет. Я хочу, чтоб вы ушли. Я хочу, чтоб вы ушли. - Она вытерла глаза. - Я ужасно неблагоразумна. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.

Девушку, которая подавала к столу, очень взволновали все эти слезы. Теперь, принеся следующее блюдо, она явно испытала облегчение, видя, что все уладилось.

Ночь в отеле, в нашей комнате, где за дверью длинный пустой коридор и наши башмаки у двери, и толстый ковер на полу комнаты, и дождь за окном, а в комнате светло, и радостно, и уютно, а потом темнота, и радость тонких простынь и удобной постели, и чувство, что ты вернулся, домой, что ты не один, и ночью, когда проснешься, другой по-прежнему здесь и не исчез никуда, - все остальное больше не существовало. Утомившись, мы засыпали, и когда просыпались, то просыпались оба, и одиночества не возникало. Порой мужчине хочется побыть одному и женщине тоже хочется побыть одной, и каждому обидно чувствовать это в другом, если они любят друг друга. Но у нас этого никогда не случалось. Мы умели чувствовать, что мы одни, когда были вместе, одни среди всех остальных. Так со мной было в первый раз. Я знал многих женщин, но всегда оставался одиноким, бывая с ними, а это - худшее одиночество. Но тут мы никогда не ощущали одиночества и никогда не ощущали страха, когда были вместе. Я знаю, что ночью не то же, что днем, что все по-другому, что днем нельзя объяснить ночное, потому что оно тогда не существует, и если человек уже почувствовал себя одиноким, то ночью одиночество особенно страшно. Но с Кэтрин ночь почти ничем не отличалась от дня, разве что ночью было еще лучше. Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки.

Я помню пробуждение утром. Кэтрин еще спала, и солнечный свет проникал в окно. Дождя уже не было, и я встал с постели и подошел к окну. Внизу тянулись сады, голые теперь, но прекрасные в своей правильности, дорожки, усыпанные гравием, деревья, каменный парапет у озера и озеро в солнечном свете, а за ним горы. Я стоял и смотрел в окно, и когда я обернулся, то увидел, что Кэтрин проснулась и глядит на меня.

- Ты уже встал, милый? - сказала она. - Какой чудесный день!

- Как ты себя чувствуешь?

- Чудесно. Как хорошо было ночью.

- Хочешь есть?

Она хотела есть. Я тоже хотел, и мы поели в кровати, при ноябрьском солнце, светившем в окно, поставив поднос с тарелками к себе на колени.

- А ты не хочешь прочесть газету? Ты всегда читал газету в госпитале.

- Нет, - сказал я. - Теперь я не хочу.

- Так скверно было, что ты не хочешь даже читать об этом?

- Я не хочу читать об этом.

- Как жаль, что я не была с тобой, я бы, тоже все это знала.

- Я расскажу тебе, если когда-нибудь это уляжется у меня в голове.

- А тебя не арестуют, если встретят не в военной форме?

- Меня, вероятно, расстреляют.

- Тогда мы не должны здесь оставаться. Мы уедем за границу.

- Я уже об этом подумывал.

- Мы уедем. Милый, ты не должен рисковать зря. Скажи мне, как ты попал из Местре в Милан?

- Я приехал поездом. Я тогда еще был в военной форме.

- А это не было опасно?

- Не очень. У меня был старый литер. В Местре я исправил на лези число.

- Милый, тебя тут каждую минуту могут арестовать. Я не хочу. Как можно делать такие глупости. Что будет с нами, если тебя заберут?

- Не будем думать об этом. Я устал думать об этою.

- Что ты сделаешь, если придут тебя арестовать?

- Буду стрелять.

- Вот видишь, какой ты глупый. Я тебя не выпущу из отеля, пока мы не уедем отсюда.

- Куда нам ехать?

- Пожалуйста, не будь таким, милый. Поедем туда, куда ты захочешь. Но только придумай такое место, чтоб можно было ехать сейчас же.

- В том конце озера - Швейцария, можно поехать туда.

- Вот и чудесно.

Снова собрались тучи, и озеро потемнело.

- Если б не нужно было всегда жить преступником, - сказал я.

- Милый, не будь таким. Давно ли ты живешь преступником? И мы не будем жить преступниками. У нас будет чудесная жизнь.

- Я чувствую себя преступником. Я дезертировал из армии.

- Милый, ну пожалуйста, будь благоразумен. Ты вовсе не дезертировал из армии. Это ведь только итальянская армия.

Я засмеялся.

- Ты умница. Полежим еще немного. Когда я в постели, все замечательно.

Немного погодя Кэтрин сказала:

- Ты уже не чувствуешь себя преступником, правда?

- Нет, - сказал я. - Когда я с тобой, - нет.

- Ты очень глупый мальчишка, - сказала она. - Но я не дам тебе распускаться. Подумай, милый, как хорошо, что меня не тошнит по утрам.

- Великолепно.

- Ты даже не ценишь, какая у тебя чудесная жена. Но мне все равно. Я тебя увезу куда-нибудь, где тебя не могут арестовать, и мы будем чудесно жить.

- Едем сейчас же.

- Непременно, милый. Когда хочешь и куда хочешь.

- Давай не будем ни о чем думать.

- Давай.

 

Глава тридцать пятая

Кэтрин пошла берегом к маленькому отелю проведать Фергюсон, а я сидел в баре и читал газеты. В баре были удобные кожаные кресла, и я сидел в одном из них и читал, пока не пришел бармен. Армия не остановилась на Тальяменто. Она отступила дальше, к Пьяве. Я помнил Пьяве. Железная дорога пересекала ее близ Сан-Дона, по пути к фронту. Река в этом месте была глубокая и медленная и совсем узкая. Ниже по течению были болотные топи и каналы. Было несколько красивых вилл. Однажды до войны, направляясь в Кортина-д'Ампеццо, я несколько часов ехал горной дорогой над Пьяве. Сверху она была похожа на богатый форелью ручей с узкими отмелями и заводями под тенью екал. У Кадоре дорога сворачивала в сторону. Я думал о том, что армии не легко будет спуститься оттуда. Вошел бармен.

- Граф Греффи спрашивал о вас, - сказал он.

- Кто?

- Граф Греффи. Помните, тот старик, который был здесь, когда вы приезжали прошлый раз.

- Он здесь?

- Да, он здесь с племянницей. Я сказал ему, что вы приехали. Он хочет сыграть с вами на бильярде.

- Где он?

- Пошел погулять.

- Как он?

- Все молодеет. Вчера перед обедом он выпил три коктейля с шампанским.

- Как его успехи на бильярде?

- Хороши. Он меня бьет. Когда я ему сказал, что вы здесь, он очень обрадовался. Ему не с кем играть.

Графу Греффи было девяносто четыре года. Он был современником Меттерниха, этот старик с седой головой и седыми усами и превосходными манерами. Он побывал и на австрийской и на итальянской дипломатической службе, и день его рождения был событием в светской жизни Милана. Он собирался дожить до ста лет и играл на бильярде с уверенной свободой, неожиданной в этом сухоньком девяносточетырехлетнем теле. Я встретился с ним, приехав как-то в Стрезу после конца сезона, и мы пили шампанское во время игры на бильярде. Я нашел, что это великолепный обычай, и он дал мне пятнадцать очков форы и обыграл меня.

- Почему вы не сказали мне, что он здесь?

- Я забыл.

- Кто здесь есть еще?

- Других вы не знаете. Во всем отеле только шесть человек.

- Чем вы сейчас заняты?

- Ничем.

- Поедем ловить рыбу.

- На часок, пожалуй, можно.

- Поедем. Берите дорожку.

Бармен надел пальто, и мы отправились. Мы спустились к берегу и взяли лодку, и я греб, а бармен сидел на корме и держал дорожку, какой ловят озерную форель, со спиннером и тяжелым грузилом на конце. Мы ехали вдоль берега, бармен держал лесу в руках и время от времени дергал ее. С озера Отреза выглядела очень пустынной. Видны были длинные ряды голых деревьев, большие отели и заколоченные виллы. Я повернул к Изола-Велла и повел лодку вдоль самого берега, где сразу глубоко и видно, как стена скал отвесно уходит в прозрачную воду, а потом отъехал и свернул к рыбачьему острову. Солнце зашло за тучи, и вода была темная и гладкая и очень холодная. У нас ни разу не клюнуло, хотя несколько раз мы видели на воде круги от подплывающей рыбы.

Я выгреб к рыбачьему острову, где стояли вытащенные на берег лодки и люди чинили сети.

- Пойдем выпьем чего-нибудь?

- Пойдем.

Я подогнал лодку к каменному причалу, и бармен втянул лесу, свернул ее на дне лодки и зацепил спиннер за край борта. Я вылез и привязал лодку. Мы вошли в маленькое кафе, сели за деревянный столик и заказали вермуту.

- Устали грести?

- Нет.

- Обратно грести буду я, - сказал он.

- Я люблю грести.

- Может быть, если вы возьмете удочку, счастье переменится.

- Хорошо.

- Скажите, как дела на войне?

- Отвратительно.

- Я не должен идти. Я слишком стар, как граф Греффи.

- Может быть, вам еще придется пойти.

- В будущем году мой разряд призывают. Но я не пойду.

- Что же вы будете делать?

- Уеду за границу. Я не хочу идти на войну. Я уже был на войне раз, в Абиссинии. Хватит. Зачем вы пошли?

- Не знаю. По глупости.

- Еще вермуту?

- Давайте.

На обратном пути греб бармен. Мы проехали озером за Стрезу и потом назад, все время в виду берега. Держа тугую лесу и чувствуя слабое биение вращающегося спиннера, я глядел на темную ноябрьскую воду озера и пустынный берег. Бармен греб длинными взмахами, и когда лодку выносило вперед, леса дрожала. Один раз у меня клюнуло: леса вдруг натянулась и дернулась назад, я стал тащить и почувствовал живую тяжесть форели, и потом леса задрожала снова. Форель сорвалась.

- Тяжелая была?

- Да, довольно тяжелая.

- Раз я тут ездил один и держал лесу в зубах, так одна дернула, чуть всю челюсть у меня не вырвала.

- Лучше всего привязывать к ноге, - сказал я. - Тогда и лесу чувствуешь, и зубы останутся-целы.

Я опустил руку в воду. Она была очень холодная. Мы были теперь почти напротив отеля.

- Мне пора, - сказал бармен, - я должен поспеть к одиннадцати часам. L'heure du cocktail (Час коктейлей (франц.)).

- Хорошо.

Я втащил лесу и навернул ее на палочку с зарубками на обоих концах. Бармен поставил лодку в маленькую нишу каменной стены и прикрепил ее цепью с замком.

- Когда захотите покататься, - сказал он, - я дам вам ключ.

- Спасибо.

Мы поднялись к отелю и вошли в бар. Мне не хотелось больше пить так рано, и я поднялся в нашу комнату. Горничная только что кончила убирать, и Кэтрин еще не вернулась. Я лег на постель и старался не думать.

Когда Кэтрин вернулась, все опять стало хорошо. Фергюсон внизу, сказала она. Она будет завтракать с нами.

- Я знала, что ты ничего не будешь иметь против, - сказала Кэтрин.

- Ничего, - сказал я.

- Что с тобой, милый?

- Не знаю.

- Я знаю. Тебе нечего делать. У тебя есть только я, а я ушла.

- Ты права.

- Прости меня, милый. Я знаю, это, наверно, ужасное чувство, когда вдруг совсем ничего не остается.

- У меня всегда жизнь была такой наполненной, - сказал я. - Теперь, если только тебя нет со мной, все пусто.

- Но я ведь буду с тобой. Я уходила только на два часа. Ты не можешь придумать, себе какое-нибудь занятие?

- Я ездил с барменом ловить рыбу.

- Хорошо было?

- Да.

- Не думай обо мне, когда меня нет.

           - Так я всегда старался на фронте. Но там мне было что делать.

- Отелло в отставке, - поддразнила она.

- Отелло был негр, - сказал я. - А кроме того, я не ревнив. Я просто так люблю тебя, что для меня больше ничего не существует.

- А теперь будь паинькой и будь любезен с Фергюсон.

- Я всегда любезен с Фергюсон, пока она не начинает меня клясть.

- Будь любезен с ней. Подумай, ведь у нас есть так много, а у нее ничего нет.

- Не думаю, чтобы ей хотелось того, что есть у нас.

- Ничего ты не знаешь, милый, а еще умница.

- Я буду любезен с ней.

- Я в этом не сомневаюсь. Ты у меня хороший.

- Но она потом не останется?

- Нет. Я ее сплавлю.

- И мы вернемся сюда?

- Конечно. А как же иначе?

Мы спустились вниз, позавтракать с Фергюсон. На нее сильное впечатление произвел отель и великолепие ресторана. Мы хорошо позавтракали и выпили две бутылки капри. В ресторан вошел граф Греффи и поклонился нам. С ним была его племянница, которая немного напоминала мою бабушку. Я рассказал о нем Кэтрин и Фергюсон, и на Фергюсон мой рассказ произвел сильное впечатление. Отель был очень большой, и пышный, и пустой, но еда была вкусная, вино очень приятное, и в конце концов от вина всем стало очень хорошо. Кэтрин чувствовала себя как нельзя лучше. Она была счастлива. Фергюсон совсем развеселилась. Мне самому было очень хорошо. После завтрака Фергюсон вернулась в свой отель. Она хочет немного полежать после завтрака, сказала она.

К концу дня кто-то постучался к нам в дверь.

- Кто там?

- Граф Греффи спрашивает, не сыграете ли вы с ним на бильярде.

Я посмотрел на часы; я их снял, и они лежали под подушкой.

- Это нужно, милый? - шепнула Кэтрин.

- Пожалуй, придется пойти. - Часы показывали четверть пятого. Я сказал громко: - Передайте графу Греффи, что я буду в бильярдной в пять часов.

Без четверти пять я поцеловал на прощанье Кэтрин и пошел в ванную одеваться. Когда я завязывал галстук и смотрелся в зеркало, мне странно было видеть себя в штатском. Я подумал, что нужно будет купить еще сорочек и носков.

- Ты надолго уходишь? - спросила Кэтрин. Она была очень красива в постели. - Дай мне, пожалуйста, щетку.

Я смотрел, как она расчесывала волосы, наклонив голову так, чтобы вся масса волос свесилась на одну сторону. За окном уже было темно, и свет лампы над изголовьем постели ложился на ее волосы, и шею, и плечи. Я подошел и поцеловал ее, отведя ее руку со щеткой, и ее голова откинулась на подушку. Я поцеловал ее шею и плечи. У меня кружилась голова, так сильно я ее любил.

- Я не хочу уходить.

- И я не хочу, чтоб ты уходил.

- Ну, так я не пойду.

- Нет. Иди. Это ведь ненадолго, а потом ты вернешься.

- Мы пообедаем здесь, наверху.

- Иди и скорее возвращайся.

Я застал графа Греффи в бильярдной. Он упражнялся в различных ударах и казался очень хрупким в свете лампы, спускавшейся над бильярдом. На ломберном столике немного поодаль, в тени, стояло серебряное ведерко со льдом, откуда торчали горлышки и пробки двух бутылок шампанского. Граф Греффи выпрямился, когда я вошел в бильярдную, и пошел мне навстречу. Он протянул мне руку.

- Я очень рад видеть вас здесь. Вы так добры, что согласились прийти поиграть со мной.

- С вашей стороны очень любезно было меня пригласить.

- Как ваше здоровье? Я слыхал, вы были ранены на Изонцо. Надеюсь, вы теперь вполне оправились.

- Я совершенно здоров. Как ваше здоровье?

- О, я всегда здоров. Но я старею. Начинаю замечать признаки старости.

- Этому трудно поверить.

- Да. Вот вам пример. Мне теперь легче говорить по-итальянски, чем на другом языке. Я заставляю себя, но когда я устаю, мне все-таки легче говорить по-итальянски. Так что, по-видимому, я старею.

назад<<< 1 . . . 18 . . . 24 >>>далее