За месяц никто в палате и подумать не дерзнул, а Чалому иначе казалось и дико.

 – Тебя как зовут? – уже был он в его проходе и сел колени к коленям.

 – Павел Николаич.

 – Паша! – положил ему Чалый дружескую руку на плечо. – Не слушай ты врачей! Они лечат, они и в могилу мечут. А нам надо жить – хвост морковкой!

 Убеждённость и дружелюбие были в немудром лице Максима Чалого. А в клинике – суббота, и все лечения уже отложены до понедельника. А за сереющим окном лил дождь, отделяя от Русанова всех его родных и приятелей. А в газете не было траурного портрета, и обида мутная сгустилась на душе. Светили лампы яркие, намного опережая долгий-долгий вечер, и с этим истинно приятным человеком можно было сейчас выпить, закусить, а потом играть в покер. (Вот новинка будет и для друзей Павла Николаевича – покер!)

 А у Чалого, ловкача, бутылка уже лежала тут, под подушкой. Пробку он пальцем сковырнул и по полстакана налил у самых колен. Тут же они их и сдвинули.

 Истинно по-русски пренебрег Павел Николаевич и недавними страхами, и запретами, и зароками, и только хотелось ему тоску с души сплеснуть да чувствовать теплоту.

 – Будем жить! Будем жить, Паша! – внушал Чалый, и его смешноватое лицо налилось строгостью и даже лютостью. – Кому нравится – пусть дохнет, а мы с тобой будем жить!

 

С тем и выпили. Русанов за этот месяц очень ослабел, ничего не пил, кроме слабенького красного, – и теперь его сразу обожгло, и от минуты к минуте расходилось, расплывалось и убеждало, что нечего голову нурить, что и в раковом люди живут, и отсюда выходят.

 – И сильно болят эти?.. полипы? – спрашивал он.

 – Да побаливают. А я не даюсь!.. Паша! От водки хуже не может быть, пойми! Водка от всех болезней лечит. Я и на операцию спирта выпью, а как ты думал? Вон, во флаконе… Почему спирта – он всосётся сразу, воды лишней не останется. Хирург желудок разворотит – ничего не найдёт, чисто! А я – пьяный!.. Ну, да сам ты на фронте был, знаешь: как наступление – так водка… Ранен был?

 – Нет.

 – Повезло!.. А я – два раза: сюда и сюда вот…

 А в стаканах опять было два по сто.

 – Да нельзя больше, – мягко упирался Павел Николаевич. – Опасно.

 – Чего опасно? Кто тебе вколотил, что опасно?.. Помидорчики бери! Ах, помидорчики!

 И правда, какая разница – сто или двести грамм, если уж переступил? Двести или двести пятьдесят, если умер великий человек – и о нём замалчивают? В добрую память Хозяина опрокинул Павел Николаевич и следующий стакан. Опрокинул, как на поминках. И губы его скривились грустно. И втягивал он ими помидорчики. И, с Максимом лоб в лоб, слушал сочувственно.

 – Эх, красненькие! – рассуждал Максим. – Здесь за килограмм рубь, а в Караганду свези – тридцать. И как хватают! А возить – нельзя. А в багаж – не берут. Почему – нельзя? Вот скажи мне – почему нельзя?..

 Разволновался Максим Петрович, глаза его расширились, и стоял в них напряжённый поиск – смысла! Смысла бытия.

 – Придёт к начальнику станции человечишко в пиджачке старом: «Ты – жить хочешь, начальник?» Тот – за телефон, думает – его убивать пришли… А человек ему на стол – три бумажки. Почему – нельзя? Как так – нельзя? Ты жить хочешь – и я жить хочу. Вели мои корзины в багаж принять! И жизнь побеждает, Паша! Едет поезд, называется «пассажирский», а весь – помидорный, на полках – корзины, под полками – корзины. Кондуктору – лапу, контролёру – лапу. От границы Дороги – другие контролёры, и им лапу.

 Покруживало Русанова, и растеплился он очень и был сейчас сильней своей болезни. Но что-то такое, кажется, говорил Максим, что не могло быть увязано… Увязано… Что шло вразрез…

 – Это – вразрез! – упёрся Павел Николаевич. – Зачем же?.. Это – нехорошо…

 – Нехорошо? – удивился Чалый. – Так малосольный бери! Так вот икорку баклажанную!.. В Караганде написано камнем по камню: «Уголь – это Хлеб». Ну, то есть для промышленности. А помидорчиков для людей – и н-нет. И не привезут деловые люди – н-не будет. Хватают по четвертной за килограмм – и спасибо говорят. Хоть в глаза помидоры эти видят – а то б не видели. И до чего ж там долдоны, в Караганде, – ты не представляешь! Набирают охранников, лбов, и вместо того, чтоб их за яблоками послать, вагонов сорок подкинуть, – расставляют по всем степным дорогам – перехватывать, если кто повезёт яблоки в Караганду. Не допускать! Так и дежурят, охламоны!..

 – Это что ж – ты? Ты? – огорчился Павел Николаевич.

 – Зачем я? Я, Паша, с корзинами не езжу. Я – с портфельчиком. С чемойданчиком. Майоры, подполковники в кассу стучат: командировочное кончается! А билетов – нет! Нет!!.. А я туда не стучу, я всегда уеду. Я на каждой станции знаю: за билетом где нужно к кипятильщику обратиться, где – в камеру хранения. Учти, Паша: жизнь – всегда побеждает!

 – А ты вообще – кем работаешь?

 – Я, Паша, – техником работаю. Хотя техникума не кончал. Агентом ещё работаю. Я так работаю, чтобы всегда – с карманом. Где деньги платить перестают – я оттуда ухожу. Понял?

 Что-то замечал Павел Николаевич, что не так получается, не в ту сторону, кривовато даже. Но такой был хороший, весёлый, свой человек – первый за месяц. Не было духа его обидеть.

 – А – хорошо ли? – допытывался он только.

 – Хорошо, хорошо! – успокаивал Максим. – И телятинку бери. Сейчас компотика твоего трахнем. Паша! Один раз на свете живём – зачем жить плохо? Надо жить хорошо, Паша!

 С этим не мог не согласиться Павел Николаевич, это верно: один раз на свете живём, зачем жить плохо? Только вот…

 – Понимаешь, Максим, это осуждается… – мягко напоминал он.

 – Так ведь, Паша, – так же душевно отвечал и Максим, держа его за плечо. – Так ведь это – как посмотреть. Где как.

 В глазу порошина – и мулит,Кой-где пол-аршина – и…! —хохотал Чалый и пристукивал Русанова по колену, и Русанов тоже не мог удержаться и трясся:

 – Ну, ты ж этих стихов знаешь!.. Ну, ты ж – поэт, Максим!

 – А кем – ты? Ты – кем работаешь? – доведывался новый друг.

 Как ни в обнимку они уже толковали, а тут Павел Николаевич невольно приосанился:

 – Вообще – по кадрам.

 Соскромничал он. Повыше был, конечно.

 – А – где?

 Павел Николаевич назвал.

 – Слушай! – обрадовался Максим. – Надо одного хорошего человечка устроить! Вступительный взнос – это как полагается, не безпокойся!

 – Ну что ты! Ну как ты мог подумать! – обиделся Павел Николаевич.

 – А – чего думать? – поразился Чалый, и опять тот же поиск смысла жизни, немного расплывшийся от выпитого, задрожал в его глазах. – А если кадровикам вступительных взносов не брать – так на что им и жить? На что детей воспитывать? У тебя сколько детей?

 – У вас газетка – освободилась? – раздался над ними глухой неприятный голос.

 Это – Филин прибрёл из угла, с недобрыми отёчными глазами, в распахнутом халате.

 А Павел Николаевич, оказывается, на газете сидел, примял.

 – Пожалуйста, пожалуйста! – подхватился Чалый, вытаскивая газету из-под Русанова. – Пусти, Паша! Бери, папаша, чего другого, этого не жаль.

 Шулубин сумрачно взял газету и хотел идти, но тут его задержал Костоглотов. Как Шулубин упорно молча на всех смотрел, так и Костоглотов начал к нему присматриваться, а сейчас видел особенно близко и хорошо. Кто мог быть этот человек? с таким нерядовым лицом?

 С развязностью пересыльных встреч, где в первую же минуту любого человека можно спросить о чём угодно, Костоглотов и сейчас из лежачего, полуопрокинутого положения спросил:

 – Папаша, а кем вы работаете, а?

 Не глаза, а всю голову Шулубин повернул на Костоглотова. Ещё посмотрел на него, не мигая. Продолжая смотреть, странно как-то обвёл кругообразно шеей, будто воротник его теснил, но никакой воротник ему не мешал, просторен был ворот нижней сорочки. И вдруг ответил, не отказался:

 – Библиотекарем.

 – А где? – не зевнул Костоглотов сунуть и второй вопрос.

 – В сельхозтехникуме.

 Неизвестно почему – да, наверно, за тяжесть взгляда, за молчание сычёвое из угла – захотелось Русанову его как-нибудь унизить, на место поставить. А может, водка в нём говорила, и он громче, чем надо, легкомысленнее, чем надо, окрикнул:

 – Безпартийный, конечно?

 Филин посмотрел табачными глазами. Мигнул, будто не веря вопросу. Ещё мигнул. И вдруг раскрыл зев:

 – Наоборот.

 И – пошёл через комнату.

 Он неестественно как-то шёл. Где-то ему тёрло или кололо. Он скорее ковылял с разбросанными полами халата, неловко наклонялся, напоминая большую птицу, – с крыльями, обрезанными неровно, чтоб она не могла взлететь.

 

24

 

На солнечном пригреве, на камне, ниже садовой скамейки, сидел Костоглотов, ноги в сапогах неудобно подвернув, коленями у самой земли. И руки свесил плетьми до земли же. И голову без шапки уронил. И так сидел грелся в сером халате, уже наотпашь, – сам неподвижный и формы обломистой, как этот серый камень. Раскалило ему черноволосую голову и напекло в спину, а он сидел, не шевелясь, принимая мартовское тепло, – ничего не делая, ни о чём не думая. Он бессмысленно-долго мог так сидеть, добирая в солнечном греве то, что недодано было ему прежде в хлебе и в супе.

 И даже не видно было со стороны, чтобы плечи его поднимались и опускались от дыхания. Однако ж он и набок не сваливался, держался как-то.

 Толстая нянечка с первого этажа, крупная женщина, когда-то гнавшая его из коридора прочь, чтобы не нарушал стерильности, сама же очень наклонная к семячкам и сейчас на аллейке, по льготе, щелкнувшая несколько, подошла к нему и базарно-добродушным голосом окликнула:

 – Слышь, дядя! А, дядя!

 Костоглотов поднял голову и, против солнца переморщив лицо, разглядывал её с искажающим прищуром.

 – Поди в перевязочную, доктор зовёт.

 Так он усиделся в своей прогретой окаменелости, такая была ему неохота двигаться, подниматься, как на ненавистную работу!

 – Какой доктор? – буркнул он.

 – Кому надо, тот и зовёт! – повысила голос няня. – Не обязана я вас тут по садику собирать. Иди, значит.

 – Да мне перевязывать нечего. Не меня, наверно, – всё упрямился Костоглотов.

 – Тебя, тебя! – между тем пропускала няня семячки. – Разве тебя, журавля долгоногого, спутаешь с кем? Один такой у нас, нещечко.

 Костоглотов вздохнул, распрямил ноги и, опираясь, кряхтя, стал подниматься.

 Нянечка смотрела с неодобрением:

 – Всё вышагивал, сил не берёг. А лежать надо было.

 – Ох, няня-а, – вздохнул Костоглотов.

 И поплёлся по дорожке. Ремня уже не было, военной выправки не осталось никакой, спина гнулась.

 Он шёл в перевязочную на новую какую-то неприятность, готовясь отбиваться, ещё сам не зная – от чего.

 В перевязочной ждала его не Элла Рафаиловна, уже дней десять как заменявшая Веру Корнильевну, а молодая полная женщина, мало сказать румяная – просто с багряными щеками, такая здоровая. Видел он её в первый раз.

 – Как фамилия? – пристигла она его тут же, на пороге.

 Хоть солнце уже не било в глаза, а Костоглотов смотрел так же прищуренно, недовольно. Он спешил сметить, что тут к чему, сообразить, а отвечать не спешил. Иногда бывает нужно скрыть фамилию, иногда соврать. Он ещё не знал, как сейчас правильно.

 

– А? Фамилия? – допытывалась врачиха с налитыми руками.

 – Костоглотов, – нехотя признался он.

 – Где ж вы пропадаете? Раздевайтесь быстро! Идите сюда, ложитесь на стол!

 Теперь-то вспомнил Костоглотов, и увидел, и сообразил всё сразу: кровь переливать! Он забыл, что это делают в перевязочной. Но, во-первых, он по-прежнему стоял на принципе: чужой крови не хочу, своей не дам! Во-вторых, эта бойкая бабёнка, будто сама напившаяся донорской крови, не склоняла его к доверию. А Вега уехала. Опять новый врач, новые привычки, новые ошибки – и кой чёрт эту карусель крутит, ничего постоянного нет?

 Он хмуро снимал халат, искал, куда повесить, – сестра показала ему куда, – а сам выдумывал, к чему бы прицепиться и не даться. Халат он повесил. Курточку снял, повесил. Толкнул в угол сапоги (тут, на первом этаже, бывали и снаружи, в обуви). Пошёл босиком по чистому линолевому полу ложиться на высокий умягчённый стол. Всё никак придумать повода не мог, но знал, что сейчас придумает.

 На блестящем стальном штативе над столом высился аппарат для переливания: резиновые шланги, стеклянные трубочки, в одной из них вода. На той же стойке было несколько колец для ампул разного размера: на пол-литра, четверть литра и осьмушку. Зажата же была ампула с осьмушкой. Коричневатая кровь её закрывалась отчасти наклейкой с группой крови, фамилией донора и датой взятия.

 По навычке лезть глазами куда не просят Костоглотов, пока взмащивался на стол, всё это прочёл и, не откидываясь головой на изголовье, тут же объявил:

 – Хо-го! Двадцать восьмое февраля! Старая кровь. Нельзя переливать.

 – Что за рассуждения? – возмутилась врачиха. – Старая, новая, что вы понимаете в консервации? Кровь может сохраняться больше месяца!

 На её багряном лице сердитость была малиновая. Руки, заголённые до локтя, были полные, розовые, а кожа – с пупырышками, не от холода, а с постоянными пупырышками. И вот эти пупырышки почему-то окончательно убедили Костоглотова не даваться.

 – Закатите рукав и положите руку свободно! – командовала ему врачиха.

 Она уже второй год работала на переливании и не помнила ни одного больного не подозрительного: каждый вёл себя так, будто у него графская кровь и он боится подмеса. Обязательно косились больные, что цвет не тот, группа не та, дата не та, не слишком ли холодная или горячая, не свернулась ли, а то спрашивали уверенно: «Это – плохую кровь переливаете?» – «Да почему плохую?!» – «А на ней написано было не трогать». – «Ну потому что наметили, кому переливать, а потом не понадобилась». И уже даётся больной колоть, а про себя ворчит: «Ну, значит, и оказалась некачественной». Только решительность и помогала сламывать эти глупые подозрения. К тому ж она всегда торопилась, потому что норма перелива крови в один день в разных местах была ей изрядная.

 Но Костоглотов тоже уже повидал здесь, в клинике, и кровяные вздутия, и тряску после введения, и этим нетерпеливым розовым пухлым рукам с пупырышками ему никак не хотелось довериться. Своя, измученная рентгеном, вялая больная кровь была ему всё-таки дороже свежей добавки. Как-нибудь своя потом поправится. А при плохой крови бросят раньше лечить – тем лучше.

 – Нет, – мрачно отказался он, не закатывая рукав и не кладя руку свободно. – Кровь ваша старая, а я себя плохо чувствую сегодня.

 Он-то знал, что сразу двух причин никогда говорить не надо, всегда одну, но сами две сказались.

 – Сейчас давление проверим, – не смущалась врачиха, и сестра уже подносила ей прибор.

 Врачиха была совсем новая, а сестра – здешняя, из перевязочной, только Олег с ней дела не имел раньше. Она совсем была девочка, но роста высокого, тёмненькая и с японским разрезом глаз. На голове у неё так сложно было настроено, что ни шапочка, ни даже косынка никак не могли бы этого покрыть – и потому каждый выступ волосяной башенки и каждая косма были у неё терпеливо обмотаны бинтами, бинтами – это значит, ей минут на пятнадцать раньше надо было приходить на работу, обматываться.

 Всё это было Олегу совсем ни к чему, но он с интересом рассматривал её белую корону, стараясь представить причёску девушки без перекрута бинтов. Главное лицо здесь была врачиха, и надо было бороться с ней, не мешкая, возражать и отговариваться, а он терял темп, рассматривая девушку с японским разрезом глаз. Как всякая молодая девушка, уже потому, что молода, она содержала в себе загадку, несла её в себе на каждом переступе, сознавала при каждом повороте головы.

 А тем временем Костоглотову сжали руку чёрной змеёй и определили, что давление подходящее.

 Он рот раскрыл сказать следующее, почему не согласен, но из дверей врачиху позвали к телефону.

 Она дёрнулась и ушла, сестра укладывала чёрные трубки в футляр, а Олег всё так же лежал на спине.

 – Откуда этот врач, а? – спросил он.

 Всякая мелодия голоса тоже относилась ко внутренней загадке девушки, и она чувствовала это, и говорила, внимательно слушая свой голос:

 – Со станции переливания крови.

 – А зачем же она старую привозит? – проверял Олег хоть и на девчонке.

 – Это – не старая, – плавно повела девушка головой и понесла корону по комнате.

 Девчёнка эта вполне была уверена, что всё нужное для неё она знает.

 Да может, так оно и было.

 Солнце уже завернуло на сторону перевязочной. Прямо сюда оно не попадало, но два окна светились ярко, а ещё часть потолка была занята большим световым пятном, отразившимся от чего-то. Было очень светло, и к тому же чисто, тихо.

 Хорошо было в комнате.

 Открылась дверь, невидимая Олегу, но вошла кто-то другая, не та.

 Вошла, почти не стуча туфлями, не выстукивая каблучками своего «я».

 И Олег догадался.

 Никто больше так не ходил. Её и не хватало в этой комнате, её одной.

 Вега!

 Да, она. Она вступила в его поле зрения. Так просто вошла, будто незадолго отсюда вышла.

 – Да где же вы были, Вера Корнильевна?.. – улыбался Олег.

 Он не вскликнул это, он спросил негромко, счастливо. И не поднимаясь сесть, хотя не был привязан к столу.

 До конца стало в комнате тихо, светло, хорошо.

 А у Веги был свой вопрос, тоже в улыбке:

 – Вы – бунтуете?

 Но, уже расслабнув в своём намерении сопротивляться, уже наслаждаясь, что он лежит на этом столе и его так просто не сгонишь, Олег ответил:

 – Я?.. Нет, уж я своё отбунтовал… Где вы были? Больше недели.

 Раздельно, как будто диктуя несмышлёнышу непривычные новые слова, она проговорила, стоя над ним:

 – Я ездила основывать онкологические пункты. Вести противораковую пропаганду.

 – Куда-нибудь в глубинку?

 – Да.

 – А больше не поедете?

 – Пока нет. А вы – себя плохо чувствуете?

 Что было в этих глазах? Неторопливость. Внимание. Первая непроверенная тревога. Глаза врача.

 Но помимо этого всего они были светло-кофейные. Если на стакан кофе налить молока пальца два. Впрочем, давно Олег кофе не пил, цвета не помнил, а вот – дружеские! очень старо-дружеские глаза!

 – Да нет, чепуха. Я на солнце, наверно, перегрелся. Сидел-сидел, чуть не заснул.

 – Разве вам можно на солнце! Разве вы не поняли здесь, что опухолям нагревание запрещено?

 – Я думал – грелки.

 – А солнце – тем более.

 – Значит, черноморский пляж мне запрещён?

 Она кивнула.

 – Жизнь!.. Хоть ссылку меняй на Норильск…

 Она подняла плечи. Опустила. Это было не только выше её сил, но и выше разумения.

 Вот сейчас и спросить: а почему вы говорили, что – замужем?..

 Разве безмужие – такое унижение?

 Спросил:

 – А зачем же вы изменили?

 – Что?

 – Нашему уговору. Вы обещали, что будете кровь переливать мне сами, никакому практиканту не отдадите.

 – Она – не практикант, она, напротив, специалист. Когда они приезжают – мы не имеем права. Но она уже уехала.

 – Как уехала?

 – Вызвали.

 О, карусель! В карусели же было и спасение от карусели.

 – Значит – вы?

 – Я. А какая вам кровь старая?

 Он показал головой.

 – Она не старая. Но она не вам. Вам будем двести пятьдесят переливать. Вот. – Вера Корнильевна принесла с другого столика и показала ему. – Читайте, проверяйте.

 – Да, Вера Корнильевна, это жизнь у меня такая окаянная: ничему не верь, всё проверяй. А вы думаете, я – не рад, когда не надо проверять?

 Он так устало это сказал, будто умирал. Но своим приглядчивым глазам не мог совсем отказать в проверке. И они ухватили: «1-я группа – Ярославцева И. Л. – 5 марта».

 – О! Пятое марта – это нам очень подходит! – оживился Олег. – Это нам полезно.

 – Ну, наконец-то вы поняли, что полезно. А сколько спорили!

 Это – она не поняла. Ну, ладно.

 И он закатил сорочку выше локтя и свободно положил правую руку вдоль тела.

 Правда, в том и была главная ослаба для его вечно подозрительного внимания: довериться, отдаться доверию. Сейчас он знал, что эта ласковая, лишь чуть сгущённая из воздуха женщина, тихо двигаясь и каждое движение обдумывая, не ошибётся ни в чём.

 И он лежал, и как бы отдыхал.

 Большое слабо-солнечное, кружево-солнечное пятно на потолке заливало неровный круг. И это пятно, неизвестно от чего отражённое, тоже было ласково ему сейчас, украшало чистую тихую комнату.

 А Вера Корнильевна коварно вытянула у него из вены иглою сколько-то крови, крутила центрифугу, разбрасывала на тарелочке четыре сектора.

 – А зачем – четыре? – Он спрашивал лишь потому, что всю жизнь привык везде спрашивать. Сейчас-то ему даже и лень была знать – зачем.

 – Один – на совместимость, а три – проверить станцию по группе. На всякий случай.

 – А если группа совпадает – какая ещё совместимость?

 – А – не свёртывается ли сыворотка больного от крови донора. Редко, но бывает.

 – Вон что. А вертите зачем?

 – Эритроциты отбрасываем. Всё вам надо знать.

 

Да можно и не знать. Олег смотрел на потолочное мреющее пятно. Всего на свете не узнаешь. Всё равно дураком помрёшь.

 

назад<<< 1...24 ...49 >>>далее