- Нет, - покачал головой Кузьма. - Мне надо много. Я тебе скажу зачем, чтобы понятно было. Недостача у моей. Марии большая получилась - может, ты знаешь?
- Ничего не знаю.
- Вчера ревизию кончили - и вот поднесли, значит.
Евгений Николаевич забарабанил по столу костяшками пальцев.
- Неприятность какая, - сказал он.
- А?
- Неприятность, говорю, какая. Как это у нее получилось?
- Вот получилось.
Они замолчали. Стало слышно, как тикает где-то будильник; Кузьма поискал его глазами, но не нашел. Будильник стучал, почти захлебываясь. Евгений Николаевич вновь забарабанил по столу пальцами. Кузьма взглянул на него - он чуть заметно морщился.
- Судить могут, - сказал Евгений Николаевич.
- Для того деньги и ищу, чтоб не судили.
- Все равно судить могут. Растрата есть растрата.
- Нет, не могут. Она оттуда не брала, я знаю.
- Что ты мне-то говоришь? - обиделся Евгений Николаевич. - Я не судья. Ты им скажи. Я говорю к тому, что надо осторожно: а то и деньги внесешь, и судить будут.
- Нет. - Кузьма вдруг почувствовал, что он и сам боится этого, и сказал больше себе, чем ему. - Теперь смотрят, чтоб не зря. Мы не пользовались этими деньгами, они нам не нужны. У ней ведь недостача эта оттого, что малограмотная она, а не как-нибудь.
- Они этого не понимают, - махнул рукой Евгений Николаевич.
Кузьма вспомнил про ссуду и, не успев успокоиться, сказал жалобно и просяще, так что противно стало самому:
- Я ведь ненадолго занимаю у тебя, Евгений Николаевич. Месяца на два, на три. Мне председатель ссуду пообещал после отчетного собрания.
- А сейчас не дает?
- Сейчас нельзя. Мы еще за старую не расплатились, когда дом ставили. И так навстречу идет, другой бы не согласился.
Снова вырвалась откуда-то частая дробь будильника, застучала тревожно и громко, но Кузьма и на этот раз не нашел его. Будильник мог стоять или за шторой на окне, или на книжной полке, но звук, казалось, шел откуда-то сверку. Кузьма не вытерпел и взглянул на потолок, а потом выругал себя за дурость.
- А ты уже к кому-нибудь ходил? - спросил Евгений Николаевич.
- Нет, к тебе первому.
- Что ж делать - дать придется! - вдруг воодушевляясь, сказал Евгений Николаевич. - Если не дать, ты скажешь: вот Евгений Николаевич пожалел, не дал. А люди обрадуются.
- Зачем мне про тебя говорить, Евгений Николаевич?
- А я не знаю. Я не про тебя, конечно, - вообще. Народ всякий. Только у меня деньги на сберкнижке в районе. Я специально подальше их держу, чтоб не вытаскивать по пустякам. Ехать туда надо. Времени вот сейчас нет. - Он опять поморщился. - Придется съездить. Дело такое. У меня там сотня и есть сниму. Это правильно: мы друг другу помогать должны.
Кузьма, как-то вдруг сразу обессилев, молчал.
- На то мы и люди, чтобы быть вместе, - говорил Евгений Николаевич. Про меня в деревне всякое болтают, а я никому еще в помощи не отказывал. Ко мне часто приходят: то пятерку, то десятку дай. Другой раз последние отдаю. Правда, люблю, чтобы возвращали, за здорово живешь тоже работать неохота.
- Я отдам, - сказал Кузьма.
- Да я не про тебя, я знаю, что ты отдашь. Вообще говорю. У тебя совесть есть, я знаю. А у некоторых нет - так живут. Да ты сам знаешь - что тебе говорить! Народ всякий.
Евгений Николаевич все говорил и говорил, и у Кузьмы разболелась голова. Он устал. Когда он наконец вышел на улицу последний туман, который держался до обеда, рассеялся, светило солнце. Воздух был прозрачный и ломкий - как всегда в последние погожие дни поздней осени. Лес за деревней казался близким, и стоял он не сплошной стеной, а делился на деревья, уже голые и посветлевшие.
На воздухе Кузьме стало легче. Он шел, и идти ему было приятно, но где-то внутри, как нарыв, по-прежнему зудила боль. Он знал - это надолго.
Мария все-таки поднялась, но рядом с ней за столом сидела Комариха. Кузьма сразу понял, в чем дело.
- Ты уж прибежала. - Он готов был выбросить Комариху за дверь. Почуяла. Как ворона на падаль.
- Я не к тебе пришла, и ты меня не гони, - затараторила Комариха. - Я вот к Марии пришла, по делу.
- Знаю я, по какому ты делу пришла.
- По какому надо, по такому и пришла.
- Вот-вот.
Мария, сидевшая неподвижно, повернулась.
- Ты, Кузьма, в наши дела не лезь. Не нравится - уйди в другую комнату или еще куда. Не бойся, Комариха, давай дальше.
- Я не боюсь. - Комариха достала откуда-то из-под юбки карты, косясь на Кузьму, стала раскладывать. - Поди, не ворую - чего мне бояться. А на всех если внимание обращать, нервов не хватит.
- Сейчас она тебе наворожит! - усмехнулся Кузьма.
- А как карты покажут, так и скажу, врать не стану.
- Где там - всю правду выложишь!
Мария повернула голову, с затаившейся болью сказала:
- Уйди, Кузьма!
Кузьма сдержался, умолк. Он ушел на кухню, но и здесь было слышно, как Комариха плюет на пальцы, заставляет Марию вытягивать из колоды три карты, бормочет:
- А казенный дом тебе, девка, слава те господи, не выпал. Врать не стану, а нету. Вот она, карте. Будет тебе дальняя дорога, - вот она, дорога, и бубновый интерес.
- Ага, орден в Москву вызовут получать, - не выдержал Кузьма.
- И будут у тебя хлопоты, большие хлопоты - не маленькие. Вот они, здесь. До трех раз надо. - Видно, Комариха собрала карты. - Сними-ка, девка. Нет, погоди, тебе снимать нельзя. Надо, чтоб был чужой человек, который не ворожит. У тебя ребятишки дома?
- Нету.
- Ах ты, беда!
- Да давай сниму, - сказала Мария.
- Нет, нельзя, карта другая пойдет. Эй, Кузьма! - ласково запела Комариха. - Иди-ка к нам сюда на минутку. Ты на нас, грешных, не серчай. У тебя свое поверье, у нас свое. Сними-ка нам, дружок, шапку с колоды.
- Язви тебя! - Кузьма подошел и толкнул сверху карты.
- Вот так. У меня зять тоже не верил, партейный был - как же! - а как в сорок восьмом под суд его отдали, в тот же вечер ко мне за молитвой прибежал.
Она раскладывала карты вниз картинками, продолжала:
- Это ведь до поры до времени не верят, пока жизнь спокойная. А случись беда, да не так чтоб просто беда, а беда с горем - сра-а-зу и про бога вспоминают, и про слуг его, которым в глаза плевали.
- А я не мелю. Говорю как знаю. Вот ты, думаешь, не веришь хоть и в эту ворожбу? Это тебе только кажется, что не веришь. А случись завтра война, думаешь, не интересно тебе будет сворожить, убьют тебя или не убьют?
- Да ты раскрывай карты-то, - заторопила Мария.
Комариха отступилась от Кузьмы и затянула опять про бубновые интересы и крестовые хлопоты. Кузьма прислушался: казенный дом не выпал и на этот раз.
После Комарихи они остались дома вдвоем. Мария все так же сидела за столом, спиной к Кузьме, и смотрела в окно. Кузьма курил.
Мария не шевелилась. Кузьма за ее спиной приподнялся и посмотрел туда, куда смотрела она, но ничего не увидел. Он боялся заговорить с ней, боялся, что, скажи он хоть слово, произойдет что-нибудь нехорошее, что потом не поправить. Молчать было тоже невмоготу. У него опять разболелась голова, и острые, тукающие удары били в висок, заставляя его ждать их и бояться.
Мария молчала. Он исподволь следил за нею, но он мог бы и не следить, потому что, пошевелись она, он в тишине сразу услышал бы любой ее шорох. Он ждал.
Наконец она пошевелилась, и он вздрогнул.
- Кузьма, - произнесла она, по-прежнему глядя в окно.
Он увидел, что она смотрит в окно, и опустил глаза.
Вдруг она засмеялась. Он смотрел в пол и не поверил, что это смеется она.
Она засмеялась во второй раз, но теперь ее смех был где-то далеко. Он поднял глаза - ее не было. Он испугался. Оглядываясь, он поднялся и осторожно подошел к двери, ведущей в спальню. Она лежала на кровати.
- Иди сюда, - позвала она, не глядя на него.
Он подошел.
- Ляг, полежи со мной.
Он осторожно лег рядом с ней и почувствовал, что она дрожит.
Через полчаса она рассказала.
Ты поди, решил, что я сошла с ума. Я и правда ненормальная. То плачу, то вдруг стала смеяться. Я вспомнила, кто-то рассказывал, что бабы там, в тюрьмах этих, вытворяют друг над другом. Срам какой. Мне стало нехорошо. А потом думаю да ведь я еще не там, я еще здесь.
Она прижалась к Кузьме и заплакала.
- Ну вот и опять плачу, - всхлипывала она. - Не отдавай ты им меня, не отдавай, хороший ты мой. Не хочу...
Поезд подходит медленно, уже остановившись, в последний раз со скрежетом дергается и замирает. Кузьма замерз, но в вагон поднимается не сразу. Стоит, смотрит. Несколько пассажиров с поезда мечутся по перрону, перебегая от одного киоска к другому, - со стороны кажется. что их кружит ветер. Откуда-то из-за туч пробивается легкое и тонкое, как высохший лист, солнечное пятно, хотя самого солнца не видно; подрагивая, оно чуть держится на платформе, на крышах вагонов, но ветер быстро срывает его и уносит.
Кузьма ездит редко и всякий раз чувствует себя в дороге неспокойно, будто он потерял все, что у него в жизни было, и теперь ищет другое, но неизвестно еще, найдет или нет. В этот раз особенно он знает, что надо ехать, и все-таки ехать боится. А тут еще ветер. Конечно, ветер не мажет иметь никакого отношения ни к истории с Марией, ни к поездке в город, он дует сам по себе, как дул, наверно, и в прошлом и в позапрошлом году, когда у Кузьмы с Марией было все хорошо, и тем не менее Кузьма не может отделаться от чувства, что одно с другим связано и ветер дует не зря. И то, что не было билетов в общее вагоны, тоже, наверно, не так просто, что-нибудь вроде предупреждения мол, если не дурак, то поймешь и никуда не поедешь.
По радио объявляют, что до отхода поезда остаюсь две минуты, и Кузьма, заторопившись, идет к своему вагону, но перед тем как подняться, оборачиваешься к вокзалу и думает: с чем же я приеду обратно? Как ни удивительно, это помогает ему, будто он прочитал молитву и доверил свою судьбу кому-то другому, а сам теперь может ничего не делать. Он стоит у окна и смотрит, как за поездом сходятся друг с другом станционные постройки, и ему странно думать, что еще утром он был дома. Кажется, это было давным-давно. Он вздыхает. Скоро его мучения с деньгами кончатся - плохо ли, хорошо ли, но кончатся: через два дня приедет ревизор, и тогда все решится. Два дня - это немного. Он чувствует усталость, страшную усталость, которая тем и страшна, что она не физическая - к физической он привык.
- Билет ваш покажите! - раздается за его спиной голос.
Кузьма оборачивается - подола проводница, уже немолодая, уставшая от поездок. Она вертит в руках билет и несколько раз переводит взгляд с него на Кузьму и обратно, будто Кузьма этот билет украл или подделал; в этот момент она, пожалуй, искренне жалеет, что на билеты не наклеивают фотографии пассажиров, а без фотографии доказать ничего нельзя.
Проводница смотрит на сапоги, и Кузьма тоже опускает глаза - на ярком, до стеклянности чистом ковре его поношенные, изрядно запылившиеся в дороге кирзовые сапоги сорок второго размера выглядят гусеницами трактора, на котором заехали в цветник. Кузьма хочет оправдаться и виновато говорит.
- В другие вагоны билетов не было.
- А вы и рады, - зло бросает она и, не имея возможности выгнать его, но и не желая с ним больше разговаривать, делает знак, чтобы он шел за ней.
Она стучит в одну из узких, будто игрушечных, синих дверок, потом отодвигает ее в сторону и, став у входа сбоку, так что Кузьму хорошо видно вместе с его сапогами, фуфайкой и армейской сумкой, говорит виновато, совсем как Кузьма перед этим говорил ей самой.
- Извините, пожалуйста, тут вот пассажир... - она делает паузу и оправдываясь, заканчивает: - С билетом.
- Неужели с билетом? - щуря один глаз, удивленно спрашивает военный; потом Кузьма разглядит, что он полковник.
- Не может быть! - сидящий рядом с полковником человек в белой майке с выгибающимся брюшком испуганно повторяет, - Не может быть!
Проводница натянуто улыбается. Потом произносит:
- С билетом...
- Неужели нельзя было подсадить к нам кого-нибудь без билета?! полковник недовольно качает головой и даже цокает языком. - Ведь мы же вас просили.
Человек в белой майке, не сдержавшись, смеется легким, без всякого напряжения смехом, с частыми звуками, совсем как мотор мотоцикла, работающий на средних оборотах, и полковник, выданный этим смехом, теперь тоже улыбается.
- Вы все шутите, - с явным облегчением говорит проводница, по-прежнему выглядывая из за двери. - Мне, правда, больше его некуда девать, все занято. - Уходя, она уже и сама пытается шутить. - Но ом с билетом...
- Заходи, заходи, - кивает полковник Кузьме.
Кузьма переступает в купе и у дверей останавливается.
- Полка твоя вон там, - полковник показывает наверх. Опускай ее и, если хочешь, устраивайся. Не робей, тут все свои.
- Да я не робею.
- Воевал?
- Довелось.
- Ну, тем более. Тогда ничего не страшно.
- Относительно того, что все занято, она, мягко говоря, несколько присочинила, - подает вдруг голос человек, лежащий на второй нижней полке. Рядом с нами, в девятом, тоже трое. Туда она, однако же, не пошла.
- Ну-у, - понимающе отвечает ему человек в белой майке. - К ним она так просто не пойдет.
- А к нам, выходит, можно?
- Она, Геннадий Иванович, привыкла разбираться, кто из нас чего стоит. Ей удостоверения личности не нужны. И тебя она в первую же минуту рассмотрела, что ты всего-навсего какой-то там директор радиостанции, человек в белой майке подмигивает полковнику.
- Не директор радиостанции, а председатель областного комитета по радиовещанию и телевидению, - сухо поправляет Геннадий Иванович.
- Поверьте, для нее это не имеет разницы.
- Не понимаю... - Геннадий Иванович поджимает губы, так и не договорив, чего он не понимает. Он лежит в пижаме, пижамные брюки заправлены в носки, роста он маленького, с красивым немужским лицом, на котором прежде всего обращают на себя внимание большие, холодно глядящие глаза. Голову с гладко зачесанными длинными волосами Геннадий Иванович поворачивает медленно, с достоинством, а повернув, поправляет ее так, чтобы она сидела красиво.
Кузьма все еще стоит; хотел снять с себя фуфайку, но посмотрел - обе вешалки с той стороны, где его полка, заняты, а повесить ее поверх дорогого коричневого пальто не решился - не замарать бы пальто. Фуфайка вообще-то чистая, но мало ли что - все-таки надеванная. Сумку он пристроил на свободное местечко на полу у дверей - так что с сумкой все в порядке.
Опустить бы полку, может, там и для фуфайки найдется место где-нибудь в ногах, но Кузьма не знает, как она опускается; на всякий случай он дергает ее вниз и, обернувшись, встречает насмешливые глаза Геннадия Ивановича.
- Подожди, подожди, - полковник поднимается и снимает задвижку, которая держала полку. - Вот так. Техника, брат. А то ты мужик здоровый, чего доброго, вагон перевернешь.
- Из деревни? - спрашивает Кузьму человек в белой майке.
- Из деревни.
- Постель должна быть где-то там, - полковник показывает на нишу над дверью, похожую на деревенские полати. Туда, в эту нишу, и заталкивает Кузьма фуфайку, потому что его полка обтянута белым и положить на нее фуфайку нельзя. Но, слава богу, место нашлось. Он чувствует, что стало легче, теперь осталось пристроить куда-нибудь самого себя.
- Как ты думаешь, Геннадий Иванович, почему я догадался, что товарищ из деревни? - спрашивает человек в белой майке.
- По духу.
- Нет, по лицу. Обрати внимание: у деревенских, почти у всех, без исключения, черные, загорелые лица. Они всегда на воздухе.
- А я думал, по духу, - насмешливо повторяет Геннадий Иванович.
Полковник, освобождая для Кузьмы место, отодвигается, и Кузьма садится - сначала на краешек, потом, поняв, что Геннадий Иванович заметил это, устраивается удобней. Он сидит у двери, у окна сидит человек в белой майке, между ними полковник. На другой полке - с подогнутыми в коленях ногами лежит на спине Геннадий Иванович. Кузьма поднимает на него глаза и сразу отводит их: Геннадий Иванович внимательно рассматривает его. Потом Кузьме кажется, что Геннадий Иванович смотрит на него не переставая, но он размышляет, что смотреть не переставая тот не может, а значит, это ему только кажется такие у него глаза. Видно, он уже давно начальник, думает Кузьма, а сам по себе человек не сильно добрый. Голос у него слабый, голосом он взять не может, вот и научился брать глазами, чтобы люди его глаз боялись.
- Как вы там в деревне, дорогой товарищ? От-страдовались? - человек в белой майке с трудом произносит непривычное для себя слово.
- Отстрадовались, - отвечает Кузьма.
- И как урожай?
- В этом году ничего. В нашей местности вообще-то больших урожаев не бывает, но в этом году по двенадцать центнеров пшеницы на круг взяли.
- В этом году урожай везде хороший, - говорит полков- ник. - Так что деревня живет.
- А она всегда живет, - с нажимом, как бы вдавливая слова, говорит Геннадий Иванович. - Когда нет своего, берет ссуду у государства, когда надо расплачиваться, снова берет ссуду. И так до тех пор, пока государству ничего не остается, как плюнуть на эти долги и аннулировать их.
- Это было не от хорошей жизни, - заглядывая в окно, возражает человек в белой майке. - Сами знаете.
Геннадий Иванович хмыкает.
- Сколько рабочих ваш завод теряет каждую осень, когда в деревне начинается уборка? - спрашивает он.
- Что же поделаешь? Видно, иначе нельзя. Деревне одной не под силу.
- А, бросьте. Но давайте даже допустим, что это так. Почему же в таком случае, когда у вас горит план в конце года, а деревне в это время делать почти нечего - почему она не посылает своих людей, чтобы помочь вам, как вы помогали ей? На равноправных началах, как хорошие соседи.
- На заводе нужна квалификация.
- У вас сколько угодно работы, где можно обойтись без квалификации.
- Геннадий Иванович, ты говоришь так, будто знаешь завод лучше меня.
- Конечно, я завод знаю хуже тебя, но деревню, думаю, не хуже, говорит Геннадий Иванович. - Дело не в этом. Как-то раз один туберкулезный больной сделал мне очень интересное признание. Я, говорит, если бы захотел, давно бы вылечился, но мне нет интереса быть здоровым. Не понимаете? Я тоже сначала не понял. Он объяснил: четыре, пять месяцев в году он находится в больнице, на полном государственном обеспечении, или в санатории, где они ловят рыбку, гуляют по роще, а государство выплачивает ему все сто процентов заработка. Лечат его бесплатно, питание, конечно, самое лучшее, квартиру в первую очередь - все блага, все привилегии как больному. А он возвращается из санатория и с полным сознанием того, что делает, начинает пить, курит, особенно если наблюдается улучшение, - лишь бы не лишиться этих привилегий. Он уже привык к ним, не может без них.
- Ну и что? - спрашивает человек в белой майке.
- Ничего. - Геннадий Иванович улыбается ему снисходительной улыбкой. Но не станете же вы отрицать, что деревня у нас находится на несколько привилегированном положении. Машины мы ей продаем по заниженным ценам, хлеб покупаем по повышенным, и она со своей деревенской хитростью и расчетливостью уже давно поняла, что решать все свои проблемы своими силами ей невыгодно. Хотя, очевидно, могла бы. Она отлично знает, что на уборку из города пришлют машины, людей, надо будет - государство опять даст деньги.
, - думает Кузьма, но молчит.
- Хлеб мы все едим, - говорит человек в белой майке.
- Машины, выпускаемые вашим заводом, тоже, очевидно, на заводе не остаются, - отвечает ему Геннадий Иванович, и человек в белой майке, соглашаясь, неохотно кивает. - Правильно вы говорите: хлеб мы все едим, но с каждого надо спрашивать за тот участок, за который ему поручено отвечать, по всей строгости. С нас тоже спрашивают. А с деревней мы почему-то позволяем себе заигрывать, будто она в другом государстве. Торгуемся с ней.
- Что это вы сегодня на нее ополчились? - спокойно спрашивает полковник, но в его спокойном голосе слышно - нет, не приказание - а всего только вежливое и тем не менее настоятельное желание, чтобы этот надоевший ему спор заканчивали.
- Почему ополчился? Нисколько. Как видите, я пытаюсь разобраться в причинах ее отставания, - не сразу сдается Геннадий Иванович. - Я считаю, что мы сами в этом виноваты. Сейчас это положение начинают понимать. В некоторых местах отказались от посылки горожан в деревню, и выяснилось, что она прекрасно обходится своими силами.
- Честное слово, Геннадий Иванович, разберутся и без нас - что мы будем себе зря голову ломать? - добродушно щурясь, но по-прежнему твердо говорит полковник. - Давайте найдем себе дело по силам. К примеру, преферанс.
Человек в белой майке моментально оживляется:
- Правильно. Действительно, пора начинать, а то спорим черт знает о чем. Пассажиры мы или Совет Министров? - Он окликает Кузьму:
