Жизнь я свою не хаю. Жизнь у меня, прямо скажу, роскошная.
Да только нельзя мне, заметьте, на одном засиженном месте сидеть да бородёнку почёсывать.
Всё со мной чтой-то такое случается... Фантазии я своей не доверяю, но какая-то, может быть, чертовинка препятствует моей хорошей жизни.
С германской войны я, например, рассчитывал домой уволиться. Дома, думаю, полное хозяйство. Так нет, навалилось тут на меня, прямо скажу, за ни про что всевсякое. Тут и тюрьма, и сума, и пришлось даже мне, такому-то, идти наниматься рабочим батраком к своему задушевному приятелю. И это, заметьте, при полном своём семейном хозяйстве.
Да-с.
При полном хозяйстве нет теперь у меня ни двора, ни даже куриного пера. Вот оно какое дело!
А случилось вот как:
Из тюрьмы меня уволили, прямо скажу, нагишом. Из тюрьмы я вышел разутый и раздетый.
Ну, думаю, куда же мне такому-то голому идти — домой являться? Нужно мне обжиться в Питере.
Поступил я в городскую милицию. Служу месяц и два служу, состою всё время в горе, только глядь-поглядь — нету двух лет со дня окончания германской кампании.
Ну, думаю, пора и ехать, где бы только разжиться деньжонками.
И вот вышла мне такая встреча.
Стою раз преспокойно на Урицкой площади, смотрю, какой-то прёт на меня в суконном галифе.
— Узнаешь ли,— вспрашивает,— Назар Ильич господин Синебрюхов? Я, говорит, и есть твой задушевный приятель.
Стали мы тут вспоминать кампанию, стали радоваться, а он, вижу, чего-то гордится, берёт меня за руку.
— Хочешь,— говорит,— знать мою биографию? Я комиссар и занимаю вполне прелестный пост в советском имении.
— Что ж,— отвечаю,— дорогой мой приятель Утин, всякому своё, всякий, говорю, человек даёт от себя какую-нибудь пользу. Ты же человек, одарённый качествами, и я посейчас вспоминаю всякие твои исторические рассказы и переживания. И Пипина Короткого, говорю, помню. Спасибо тебе немало!
А он вдруг мной восхитился.
— Хочешь,— говорит,— поедем ко мне, будем жить с тобой в обнимку и по-приятельски.
— Спасибо,— говорю,— дорогой приятель Утин, рад бы, да нужно торопиться мне в родную свою деревеньку.
А он вынул откуда-то кожаный бумажник, отрыл десять косых.
— На,— говорит,— возьми, если на то пошло. Поезжай в родную свою деревню либо так истрать — мне теперь всё равно.
Взял я деньжонки и адрес взял.
«Что ж,— думаю,— и я ему немало сделал, а тут вполне прекрасный случай,— поеду пока в свою деревню. А там видно будет — может, и действительно побываю по этому адресу. Вот, думаю, спасибо Утину — сделал благодарность за моё благодеяние».
А это верно: на фронте я его всегда покрывал. Там, скажем, бой или разведка, я — прямо к ротному командиру. Так и так, отвечаю, Утина никак нельзя послать. Ну, не дай бог, пуля его пристрелит,— человек он образованный, и погибнет с ним большое знание.
И через меня устроили его на длинномер,— так он всю свою жизнь, всю то есть германскую кампанию, и мерил шаги до германских окопчиков.
Так вот произошла такая с ним встреча, и вскоре после того собрался я и поехал в родные свои места.
И вот, запомнил, подхожу к своей деревеньке походным порядком, любуюсь каждой даже ветошкой, восторгаюсь, только смотрю — ползёт навстречу поп, чёрт его побери.
Ну, думаю, будет теперь беда-бедишка. А сам, безусловно, подхожу к нему.
— Вздравствуйте,— говорю,— батюшка отец Сергий! Вполне прелестный день.
Как шатнётся он от меня в сторону.
— Ой-е-ей,— говорит,— взаправду ли это ты, Назар Ильич Синебрюхов, или мне это образ представляется?
— Да,— говорю,— взаправду, батюшка отец Сергий, а что, говорю, случилось,— ответьте мне для ради бога.
— Да как же,— говорит,— что случилось? Я по тебе живому панихидки служу, и все мы почитаем тебя умершим покойником, а ты вон как... А супруга, говорит, твоя, можешь себе представить, живёт даже в советском браке с Егор Иванычем.
— Ой-е-ей,— отвечаю,— что же вы со мной такоеча сделали!
Очень я растрогался, сам дрожу.
Ну, думаю, вот и беда-бедишка.
Ничего я попу больше не сказал и потрусил к дому.
Взбегаю в собственный, заметьте, домишко, смотрю — уже сидят двое: баба моя Матрёна Васильевна Синебрюхова да Егор Иваныч. Чай кушают. Поклонился я низенько.
— Чай,— говорю,— вам да сахар! Что же тут такоеча приключилось, Егор Иваныч Клопов, не томите меня для ради бога.
А сам не могу больше терпеть и по углам осматриваю своё добришко.
— Вот,— смотрю,— спасибо, сундучок, вот и штаны мои любезные висят, и шинелька — всё на том же месте.
Только вдруг подходит ко мне Егор Иваныч, ручкой этак вот передо мной крутит.
— Ты,— говорит,— чужие предметы руками не тронь, а то, говорит, я сам за себя не отвечаю.
— Как же,— намекаю,— чужие предметы, Егор Иваныч, если это, безусловно, мои штаны? Вот тут даже, взгляните, химический подпись: Ен Синебрюхов.
А он:
— Нет тут твоих штанов, и быть их не может,— тут, говорит, всё моё добришко пополам с Матрёной Васильевной.
А сам берёт Матрёну Васильевну за локоток и за ручку, выводит её, например, на середину.
— Вот,— говорит,— я, а вот — законная супруга моя, драгоценная Матрёна Васильевна. И всё, не сомневайтесь, по закону.
Тут поклонилась мне Матрёна Васильевна.
— Да,— отвечает,— воистинная всё это правда. Идите себе с богом, Назар Ильич Синебрюхов, не мешайте для ради бога постороннему счастью.
Очень я опять растрогался, вижу — всё пошло прахом, и ударил я тут Егор Иваныча. И ударил, прямо скажу, не по злобе и не шибко ударил, а так, для ради собственного блезиру. А он, гадюка, упал нарочно навзничь. Ногами крутит и кровью блюёт.
— Ой-е-ей,— кричит,— убийство!
Стали тут собираться мужички. И председатель тоже собрался. Фамилия — Рюха. Начали тут кричать, начали с полу Егор Иваныча поднимать...
А только смотрю — многие прямо-таки мной восхищаются и за меня горой стоят, и даже подзюкивают в смысле Егор Иваныча.
— Побей,— подзюкивают,— Егор Иваныча, а мы, говорят, в общей куче ещё придадим ему, и даже, может быть, нечаянно произойдёт убийство. И тогда ослободится твоя бывшая супруга Матрёна Васильевна.
Только замечаю: председатель Рюха перешептался с Егор Иванычем и ко мне подходит.
— Ты что ж это,— говорит,— нарушаешь тут беспорядки? Что ж ты, так твою так, выступаешь супротив нас? Контр твоя революция нам теперь вполне известна, и даже, если на то пошло, есть у меня свидетели.
Вижу — человек обижается, я ему тихоньким образом внедряю:
— Я,— говорю,— беспорядков не нарушаю. Ни отнюдь. Но, говорю, как же так, если это моё добришко, так имею же я право руками трогать? И штаны, говорю, мои, взгляните — химический подпись.
А он, гадюка, вынимает какую-нибудь там бумагу и читает.
— Нет,— говорит,— ничего тут не выйдет. Лучше, говорит, ушёл бы ты куда ни на есть. Сам посуди: суд да дело, да уголовное следствие,— всё это — год или два, а жрать-то тебе, безусловно, нужно. И к тому же, может быть, выяснится, что ты — трудовой дезертир.
И так он обернул всё это дело, что поклонился я всем низенько.
— Ладно,— отвечаю,— уйду куда ни на есть. Прощайте навсегда! Только пусть ответит мне Матрёна Васильевна, где же родной мой сын, мальчичек Игнаша?
А она, жаба, отвечает тихими устами:
— Сын ваш, мальчичек Игнаша, летось ещё помер от испанской болезни.
Заскрипел я зубами, оглянулся на четыре угла — вижу, всё моё любезное висит, поклонился я в другой раз и вышел тихохонько.
Вышел я за деревню. Лес. Присел на пенёк. Горюю. Только слышу: ктой-то трётся у ноги.
И вижу: трётся у ноги сучка небольшая, белая. Хвостиком она так и крутит, скулит, в очи мне смотрит и у ноги так и вьётся.
Заплакал я прегорько, ласкаюсь к сучке.
— Куда же,— вспрашиваю,— нам с тобой, сучка, приткнуться?
А она как завоет тонехонько, как заскулит, как завьётся задом, так пошла даже у меня сыпь по телу от неизвестного страха.
И вот тут я глянул на неё ещё раз и задрожал.
«Откуда же,— думаю,— взяться тут сучке? — Так вот подумал, вскочил быстренько и, безусловно, от неё ходу. Эге, думаю, это неспроста, это, может, и есть моя чертовинка во образе небольшой сучки».
Иду это я шибко, только смотрю — за мной катится.
Я за дерево схоронился, а она травинку нюх да нюх, понюхрила и, вижу, меня нашла, снова у ноги вьётся и в очи смотрит. И такой на меня трепет напал, что закричал я голосом и побежал.
Только бегу по лесу — хрясь идёт, а она за мной так скоком и скачет, так меня и достигает.
И сколько я бежал — не помню, только слышу будто внутренний голос просит:
— Упань... упа-ань...
Упал я тут наземь, зарылся головой в траву, и начался со мной кошмар. Ветер ли зашуршит поверху, либо ветошка обломится,— мне теперь всё равно, мне всё чудится, что достигает меня сучка и вот-вот зубами взгрызётся и, может быть, перекусит горло и будет кровь сосать.
Так вот пролежал я час или, может быть, два, голову поднять не смею, и стал забываться.
Может быть, я тут заснул — не знаю, только утром встаю: трётся у ноги сучка. А во мне будто страху никакого и нет и даже какой-то смех внутренний выступает. «Да это же,— думаю,— собачка с моего двора. Может, она не пожелала с Клоповым находиться и вот пристала ко мне, к своему законному хозяину».
Погладил я сучку по шёрстке, сам, безусловно, ещё остерегаюсь.
— Ну,— говорю,— нужно нам идти. Есть, говорю, у меня такой задушевный приятель Утин. К нему мы и пойдём. Будем с ним жить в обнимку и по-приятельски. Пойдём со своим законным хозяином.
Так вот я сказал ей, будто у нас вчера ничего и не было. Встаю и иду тихонечко. Она, безусловно, за мной.
Прихожу, например, в одну деревню, расспрашиваю:
— Это,— говорят,— очень даже далеко, и идти туда нужно, может быть, пять дён.
— Ой-е-ей,— говорю,— что же мне такоеча делать? Дайте, говорю, мне, если на то пошло, полбуханки хлеба.
— Что ты,— говорят,— что ты, прохожий незнакомец, тут кругом все голодуют и сами возьмут, если дастишь.
Так вот не дали мне ничего, и в другой деревне тоже ничего не дали, и пошёл я вовсе даже голодный с белой своей сучкой.
Да ещё, не вспомню уж откуда, увязался за нами преогромный такой пес - кобель.
Так вот иду я сам-третий, голодую, а они, безусловно, нюх да нюх и найдут себе пропитание.
И так я голодовал в те дни, провал их возьми, что начал кушать всякую нечисть и блекоту, и съел даже, запомнил, одну лягуху.
Теперь вот озолоти меня золотом — в рот не возьму, а тогда съел.
Было это, запомнил, к концу дороги. К вечеру я, например, очень ослаб, стал собирать грибки да ягодки, смотрю — скачет.
И вспомнил: говорил мне задушевный приятель, что лягух, безусловно, кушают в иностранных державах и даже вкусом они вкусней рябчиков. И будто сам он ел и похваливал.
Поймал я тогда лягуху, лапишки ей пообрывал. Кострик, может быть, разложил и на согретый камушек положил пекчись эти ножки.
А как стали они печёные, дал одну сучке, а та ничего — съела.
Стал и я кушать.
Вкуса в ней, прямо скажу, никакого, только во рту гадливость.
Может быть, её нужно с солью кушать — не знаю, но только в рот её больше не возьму.
Всё-таки съел я её, любезную. Поблевал маленько. Заел ещё грибками и побрёл дальше.
И сколько я так шёл — не помню, только дошёл до нужного места.
Вспрашиваю:
— Здесь ли проживает задушевный приятель Утин?
— Да,— говорят,— безусловно, здесь проживает задушевный приятель Утин. Взойдите вот в этот домишко.
Взошёл я в домишко, а сучка у меня, заметьте, в ногах так и вьётся, и кобель сзади. И вот входит в зальце задушевный приятель и удивляется:
— Ты ли это, Назар Ильич товарищ Синебрюхов?
— Да,— говорю,— безусловно. А что, говорю, такоеча?
— Да нет,— говорит,— ничего. Я, говорит, тебя не гоню и супротив тебя ничего не имею, да только как же всё это так? У меня, говорит, тут уже папаша живёт. И мой папаша, наверно, будет что-нибудь иметь против. Он у меня очень такой несговорчивый старичок. А лично я, говорит, всецело рад и счастлив твоему прибытию.
Тогда я отвечаю ему гордо:
— Нет, отвечаю, дорогой мой приятель Утин, вижу, что ты не рад, но я, говорю, пришёл не в гости гостить и не в обнимку жить. Я, говорю, пришёл в рабочие батраки наняться, потому что нет у меня теперь ни кола, ни даже куриного пера.
Подумал это он.
— Ну,— говорит,— ладно. Лучше меня, это знай, человека нет! Я, говорит, каждому отец родной. Я, говорит, тебя чудным образом устрою. Становись ко мне рабочим по двору. Я так своему папе и скажу.
И вдруг, замечайте, всходит из боковой дверюшки старичок. Чистенький такой старикан. Блюза на нём голубенькая, подпоясок, безусловно, шёлковый, а за подпояском — платочек носовой. Чуть что — сморкается в него, либо себе личико обтирает. А ножками так и семенит по полу, так, гадюка, и шуршит новыми полсапожками.
И вот подходит он ко мне.
— Я,— говорит,— рекомендуюсь: папаша Утин. Чего это ты, скажи, пожалуйста, припёрся с собаками? Я, говорит, имейте в виду, собак не люблю и терпеть их ненавижу. Они, мол, всюду гадят и кусаются.
А сам, смотрю, сучку мою всё норовит ножкой своей толкнуть.
И так он сразу мне не понравился, и сучке моей, вижу, не понравился, но отвечаю ему такое:
— Нет, говорю, старичок, ты не пугайся, они не кусачие...
Только это я так сказал, сучка моя как заурчит, как прыгнет на старичка, как куснёт его за левую руку, так он тут и скосился.
Подбежали мы к старичку...
И вдруг, смотрю, убежала моя сучка. Кобель, безусловно, тут, кобель, замечайте, не исчез, а сучки нету.
Люди после говорили, будто видели её на дворе, будто она ела косточку, да только вряд ли, не знаю, не думаю... Дело это совершенно удивительное...
Так вот подошли мы к старичку. Позвали фершала. Фершал ранку осмотрел.
— Да,— говорит,— это собачий укус небольшой сучки. Ранка небольшая. Маленькая ранка. Не спорю. Но, говорит, наука тут совершенно бессильна. Нужно везть старичка в Париж,— наверное, сучка была бешеная. А там ему сделают операцию.
Услышал это старик, задрожал, увидел меня.
— Бейте,— закричал,— его! Это он подзюкал сучку, он на мою жизнь покусился. Ой-е-ей, говорит, умираю и завещаю вам перед смертью: гоните его отсюда.
«Ну,— думаю,— вот и беда-бедишка произошла через эту белую сучку. Недаром я её в лесу испугался».
А подходит тут ко мне задушевный приятель Утин.
— Вот,— говорит,— тут налево порог. Больше мы с тобой не приятели!
Взял я со стола ломоточек хлеба, поклонился на четыре угла и побрёл тихохонько.
