Много таких же, как и не я, начиная с германской кампании, ходят по русской земле и не знают, к чему бы им такое приткнуться.
И верно. К чему приткнуться человеку, если каждый предмет, заметьте, свиное корыто даже, имеет своё назначение, а человеку этого назначения не указано? И через это человеку самому приходится находить своё определение.
И через это, начиная с германской кампании, многие ходят по русской земле, не понимая, что к чему.
И таких людей видел я немало и презирать их не согласен. Такой человек — мне лучший друг и дорогой мой приятель. Поскольку такой человек ищет своё определение. И я тоже это ищу. Но только не могу найти, поскольку со мной случаются разные бедствия, истории и происшествия.
Конечно, есть такие гиблые места, где кроме таких, как я, и другие тоже ходят. Жулики. Но такого страшного жулика я сразу вижу. Взгляну и вижу, какой он есть человек.
Я их даже по походке, может быть, отличу, по самомалейшей чёрточке увижу.
Я вот, запомнил, встретил такого человека. Через него мне тоже одна неприятность произошла. А я в лесу его встретил.
Так вот, представьте себе — пенёк, а так — он сидит. Сидит и на меня глядит.
А я иду, знаете ли, смело и его будто и не примечаю.
А он вдруг мне и говорит:
— Ты, говорит, это что?
Я ему и отвечаю:
— Вы, говорю, не пугайтесь, иду я, между прочим, в какую-нибудь там деревню, на хлебородное местечко, в рабочие батраки.
— Ну,— говорит,— и дурак (это про меня то есть). Зачем же ты идёшь в рабочие батраки, коли я, может быть, желаю тебя осчастливить? Ты, говорит, сразу мне приглянулся наружной внешностью, и беру я тебя в свои компаньоны. Привалило тебе немалое счастье.
Тут я к нему подсел.
— Да что ты? — отвечаю.— Мне бы, говорю, милый ты мой приятель, вполне бы неплохо сапожонками раздобыться.
— Гм,— говорит,— сапожонками... Дивья тоже. Тут, говорит, вопрос является побольше. Тут вопрос очень даже большой.
И сам чудно как-то хихикает, глазом мне мигун мигает и всё говорит довольно хитрыми выражениями.
И смотрю я на него: мужик он здоровенный и высокущий, и волосы у него, заметьте, так отовсюду и лезут, прямо-таки лесной он человек. И ручка у него тоже особенная. Правая ручка у него вполне обыкновенная, а на левой ручке пальцев нет.
— Это что ж,— вспрашиваю,— приятель, на войне пострадал в смысле пальцев то?
— Да нет,— мигает,— зачем на войне. Это, говорит, дельце было. Уголовно-политическое дельце. Бякнули меня топором по случаю.
— А каков же,— вспрашиваю,— не обидьтесь только, случай-то?
— А случай,— говорит,— вполне простой: не клади лапы на чужой стол, коли топор вострый.
Тут я на него ещё раз взглянул и увидел, что он за человек.
А после немножко оробел и говорю:
— Нет,— говорю,— милый ты мой приятель. Мне с тобой не по пути. Курс у нас с тобой разный. Я, говорю, не согласен идти на уголовно-политическое дело, имейте в виду. Я человек, говорю, вполне кроткий, потребности у меня небольшие. И прошу — оставьте меня в покое продолжать мой путь.
Так вот ему рассказал это, встал и пошёл.
А он мне и кричит:
— Ну, и выходит, что ты дурак и старая дырявая тряпка (это на меня то есть). Пошёл, говорит, проваливай, покуда целый.
Я, безусловно, за берёзку да за сосну, и теку.
И вот, запомнил, пришёл в деревню, выбрал хату наибогатенькую. Зашёл. Наймусь, думаю, тут в батраки. Наверное, кормить будут неплохо. А то я сильно отощал. И вот зашёл.
А жил-был там мужик Егор Савич. И такой, знаете ли, прелестный говорун мужик этот Егор Савич, что удивительно даже подумать. Усадил он меня, например, к столу, хлебцем попотчевал.
— Да,— отвечает,— это можно. Я возьму тебя в работники. Пожалуйста. Что другое — не знаю, может быть, ну, а это — сделайте ваше великое удовольствие — могу. Делов тут хотя у меня не много и даже чересчур мало, и вообще работы у меня почти что нету, но зато мне будет кое с кем словечком переткнуться. А то баба моя — совсем глупая дура. Ей бы всё пить да жрать, да про жизнь на картишках гадать. Можете себе представить. Так что я тебе прямо скажу — найму не без удовольствия. Только, говорит, приятный ты мой, по совести тебе скажу, место у нас тут гиблое. Народу тут множество многое до смерти испорчено. Босячки всякие так и ходят под флагом бандитизма. Поп вот тоже тут потонул добровольно, а летом, например, матку моей бабы убили по случаю. Тут, приятный ты мой, места вполне гиблые. Смерть так и ходит, своей косой помахивает. Но если ты не из пугливых, то, конечно, оставайся.
Так вот поговорили мы с ним до вечера, а вечером баба его кушать подаёт.
Припал я тут к горяченькому, а он, Егор Савич, так и говорит, так и поёт про разные там дела-делишки и всё клонит разговор на самые жуткие вещи и приключения, и сам дрожит и пугается.
Рассказал он мне тогда, запомнил, случай, как бабку Василису убили. Как бабка Василиса у помойной кучи присела, а он, убийца, так в неё и лепит из шпалера, и всё, знаете ли, мимо. Раз только попал, а после всё мимо.
А дельце это такое было:
Пришли к ним, например, два человека и за стол без слова сели. А бабка Василиса покойница — яд была бабка.
Ладно. Бабка Василиса видит, что смело они так сели, и к ним.
— Вы,— говорит,— кто же такие будете, красные, может быть, или, наверное, белые?
Те усмехнулись и говорят:
— А ты угадай, мамаша. Ежели угадаешь, то мы тебя угостим свиным шпиком. А ежели нет, то извиняемся — на тот свет пошлём. Нынче жизнь не представляет какой-нибудь определённой ценности, а это у нас будет вроде интересной игры, которая нас подбодрит на дальнейшее путешествие.
Бабка Василиса испугалась и затряслась. Сначала она так сказала, потом этак.
Те говорят:
— Нет, не угадала, мамаша. Мы — зелёная армия. И мы идём против белых и против красных под лозунгом «Догорай моя лучина».
И тут они взяли бабку за руку и застрелили её во дворе.
И, когда это Егор Савич рассказал, я его побранил.
— Чего ж это ты,— побранил,— за бабку-то не вступился? Явление это вполне недопустимое.
А он:
— Да,— говорит,— недопустимое, сознаю, но, говорит, если б она мне родная была матка, то — да, то я, я очень вспыльчивый человек, я, может быть, зубами бы его загрыз, ну, а тут не родная она мне матка, — бабы моей матка. Сам посуди, зачем мне на рожон было лезть?
Спорить я с ним не стал, меня ко сну начало клонить, а он так весь и горит и всё растравляет себя на страшное.
— Хочешь,— говорит,— я тебе ещё про попа расскажу? Очень, говорит, это замечательное явление из жизни.
— Что ж,— отвечаю,— говори, если на то пошло. Ты, говорю, теперь хозяин.
Начал он тут про попа рассказывать, как поп потонул.
— Жил-был,— говорит,— поп Иван, и можете себе представить...
Говорит это он, а я слышу — стучит ктой-то в дверь, и голос-бас войти просит.
И вот, представьте себе, входит этот самый беспалый, с хозяином здоровается и мне всё мигун мигает.
— Допустите,— говорит,— переночевать. Ночка, говорит, тёмная, я боюся. А человек я богатый. Могут обокрасть.
И сам, жаба, хохочет.
А Егор Савич так в мыслях своих и порхает.
— Пусть,— говорит,— пусть. Я ему про попа тоже расскажу... Жил-был, говорит, поп, и, можете себе представить, ночью у него завыла собака...
А я взглянул в это время на беспалого,— ухмыляется, гадюка. И сам вынимает серебряный портсигарчик и папироску закуривает.
«Ну,— думаю,— вор и сибиряк. Не иначе как кого распотрошил. Ишь ты какую вещь стибрил».
А вещь — вполне роскошный барский портсигар. На нём, знаете ли, запомнил, букашка какая-нибудь, свинка, буковка.
Оробел я снова и говорю для внутренней бодрости:
— Да, говорю, это ты, Егор Савич, например, про собаку верно. Это неправда, что смерть-старуха с косой. Смерть — маленькое и мохнатенькое, катится и хихикает. Человеку она незрима, а собака, например, её видит, и кошка видит. Собака как увидит — мордой в землю уткнётся и воет, а кошка — та фырчит, и шёрстка у ней дыбком становится. А я вот, говорю, такой человек, смерти хотя и не увижу, но убийцу замечу издали и вора, например, тоже.
И при этих моих словах на беспалого взглянул. Только я взглянул, а на дворе:
— У... у...
Как завоет собака, так мы тут и зажались.
Смерти я не боюсь, смерть мне даже очень хорошо известна по военным делам, ну, а Егор Савич — человек гражданский, частный человек.
Егор Савич как услышал «у... у...», так посерел весь, будто лунатик, заметался, припал к моему плечику.
— Ох,— говорит,— как вы хотите, а это, безусловно, на мой счёт. Ох, говорит, моя это очередь. Не спорьте.
Смотрю — и беспалая жаба сидит в испуге.
Егора Савича я утешаю, а беспалый говорит такое:
— С чего бы, говорит, тут смерти-то ходить? Давайте, говорит, лягем спать поскореича. Завтра-то мне (замечайте) чуть свет вставать нужно.
«Ох,— думаю,— хитровой мужик, как красноречиво выказывает своё намеренье. Ты только ему засни, а он хватит тебя, может быть, топориком и - баста, чуть свет уйдёт».
Нет, думаю, не буду ему спать, не такой я ещё человек тёмный.
Ладно. Пёс, безусловно, заглох, а мы разлеглись, кто куда, а я, запомнил, на полу приткнулся.
И не знаю уж, как вышло, может, что горяченького через меру покушал,— задремал.
И вот представилась мне во сне такая картина. Снится мне, будто сидим мы у стола, как и раньше, и вдруг катится, замечаем, по полу тёмненькое и мохнатенькое, вроде крысы. Докатилось оно до Егора Савича и — прыг ему на колени, а беспалый нахально хохочет. И вдруг слышим мы ижехерувимское пение, и деточка будто такая маленькая в голеньком виде всходит и передо мной во фронт становится и честь мне делает ручкой.
А я будто оробел и говорю:
— Чего, говорю, тебе, невинненькая деточка, нужно? Ответьте мне для ради бога.
А она будто нахмурилась, невинненьким пальчиком указывает на беспалого.
Тут я и проснулся. Проснулся и дрожу. Сон, думаю, в руку. Так я об этом и знал.
Дошёл я тихоньким образом до Егора Савича, сам шатаюсь.
— Что,— вспрашиваю,— жив ли? — говорю.
— Жив,— говорит,— а что такоеча?
— Ну,— говорю,— обними меня, я твой спаситель, буди мужиков, вязать нужно беспалого сибирского преступника, поскольку он, наверное, хотел тебя топором убить.
Разбудили мы мужиков, стали вязать беспалого, а он, гадюка, представляется, что не в курсе дела.
— Что,— говорит,— вы горохом объелись, что ли? Я, говорит, и в мыслях это убийство не держал. А что касается моего серебряного портсигара, то я его не своровал, а заработал. И я, говорит, могу хозяину по секрету сказать — чем я занимаюсь.
И тут он наклоняется к Егор Савичу и что-то ему шепчет.
Видим, Егор Савич смеётся и веселится и так мне отвечает:
— Я, говорит, тебя рабочим к себе не возьму. Ты, говорит, только народ смущаешь. Этот беспалый человек есть вполне прелестный человек. Он — заграничный продавец. Он для нас же, дураков, носит спирт из-за границы, вино, коньяк и так далее.
«Ну,— думаю,— опять со мной происшествие случилось. На этот раз, думаю, сон подвёл. Не то, думаю, во сне видел, чего надо. А всё, думаю, моё воображение плюс горячая пища. Придётся, думаю, снова идти в поисках более спокойного места, где пища хорошая и люди не так плохи».
Собрал я своё барахлишко и пошёл.
А очень тут рыдал Егор Савич.
— Прямо,— говорит,— и не знаю, на ком теперь остановиться, чтоб чего-нибудь рассказывать.
Проводил он меня вёрст аж за двадцать от гиблого места и всё рассказывал разные разности.
