Слезы выступили на сухих маленьких глазках старика, и в эту минуту его рыжий парик показался девушке менее безобразным; она отвела взгляд в сторону с затаенным чувством уважения к его горю; но, несмотря на свое умиление, д'Оржемон повторил:
— Не подходите к стенке, вы запач...
Он не отрываясь смотрел в глаза мадмуазель де Верней, словно хотел помешать ей рассмотреть повнимательней стены этой каморки, где легким не хватало воздуха. Все же Мари удалось украдкой от своего Аргуса окинуть взглядом стены, и, заметив на них странные выпуклости, она решила, что скупец сам сложил их из мешков с золотом и серебром. Меж тем д'Оржемон постепенно погружался в какое-то комическое восхищение. Хотя в каждой морщине старого скряги можно было прочесть боль от ожогов на ногах и страх от появления живого существа среди его сокровищ, однако его сухие глазки горели непривычным огнем волнения, вызванного опасным соседством с его спасительницей, чья бело-розовая щечка манила к поцелую, а от взоров черных бархатный очей приливали к сердцу такие жгучие волны крови, что он уж не знал, было ли это предвестником жизни или смерти.
— Вы замужем? — спросил он дрожащим голосом.
— Нет, — ответила она, улыбаясь.
— У меня кое-что есть, — продолжал он, и вновь послышался его удивительный вздох. — Но, конечно, я не так богат, как все толкуют. Такая молодая красавица, как вы, наверно, любит бриллианты, драгоценности, экипажи, золото, — прибавил он, испуганно посматривая вокруг. — Я могу все это дать... после моей смерти... И если бы вы пожелали...
Взгляд старика говорил о такой расчетливости даже в этой эфемерной любви, что мадмуазель де Верней, отрицательно покачав головой, не могла не подумать, что скряга намеревался жениться на ней лишь для того, чтобы похоронить свою тайну в сердце своего второго «я».
— Деньги! — сказала она, бросив на д'Оржемона иронический взор, который и осчастливил и раздосадовал его. — Деньги для меня ничто. Вы стали бы втрое богаче, если тут собрать все золото, от которого я отказалась.
— Не подходите к сте...
— А меж тем у меня взамен просили один лишь взгляд, — добавила она с невероятной гордостью.
— Напрасно вы отказались. Это была бы превосходная сделка. Но вы все-таки подумайте...
— А вы «подумайте», — прервала его мадмуазель де Верней, — о том, что я слышу сейчас голос, единый звук которого для меня дороже всех ваших богатств...
— Вы их не знаете...
Прежде чем д'Оржемон успел остановить ее, девушка коснулась пальцем небольшой раскрашенной гравюры, изображавшей Людовика XV верхом на коне, сдвинула ее с места и вдруг увидела внизу маркиза — он заряжал мушкетон. Отверстие в стене, закрытое дощечкой, на которую была наклеена гравюра, вероятно, соответствовало какому-то украшению в сводчатом потолке комнаты, по-видимому, служившей спальней предводителю шуанов. Д'Оржемон с величайшей осторожностью передвинул старый эстамп на прежнее место и сурово поглядел на девушку.
— Ни слова, если дорожите жизнью! — прошептал он и, помолчав, сказал ей на ухо: — Однако не малое судно задумали вы взять на абордаж. Вы знаете, что у маркиза де Монторана сто тысяч ливров дохода с земель, розданных в аренду? Земли эти еще до сих пор не проданы! А я на днях читал в «Ежедекаднике Иля-и-Вилены» декрет консулов, по которому секвестры приостановлены. Ага! Вы, конечно, находите теперь, что этот молодчик еще больше похорошел! Правда? Глаза у вас блестят, как два новеньких луидора!..
Взгляд мадмуазель де Верней загорелся, лишь только она услышала звук хорошо знакомого голоса. За то время, которое она провела здесь, словно погребенная в этом склепе, выпрямилась пружина ее воли, погнувшаяся под бременем событий. Казалось, она внезапно приняла роковое решение и обдумывала, как его выполнить.
«От такого презрения нет возврата, — сказала она про себя, — и если он больше не может любить меня, я убью его... Он не достанется ни одной женщине».
Вдруг раздался голос молодого предводителя:
— Нет, аббат, нет! — громко сказал он. — Это надо сделать именно так.
— Маркиз, — высокомерно возразил аббат Гюден, — вы осрамитесь на всю Бретань, если дадите этот бал в Сен-Джемсе. Не танцоры, а проповедники поднимут наши деревни. Вам нужны ружья, а не скрипки.
— Аббат, вы человек умный и должны понять, что, лишь устроив сбор наших сторонников, я увижу, что можно с ними предпринять. За обедом, по-моему, легче изучить их лица и узнать их намерения, чем с помощью любого шпионства, которое к тому же вызывает у меня отвращение. Со стаканом в руке они у нас разговорятся.
Мари встрепенулась,услышав эти слова: у нее сразу возникла мысль попасть на бал и там отомстить за себя.
— Вы, аббат, должно быть, принимаете меня за идиота, если читаете мне проповедь о греховности танцев! Да разве вы сами не пропляшете от всего сердца какую-нибудь чакону, лишь бы восстановили ваш орден, под новым его именем: Отцы веры ?.. И разве вы не знаете, что сразу после мессы бретонцы идут плясать? А не известно ли вам, что пять дней тому назад Ид де Невиль и д'Андинье вели переговоры с первым консулом относительно восстановления на престоле короля Людовика Восемнадцатого? И если я собираюсь теперь сделать такой смелый ход, то единственно для того, чтобы тяжесть наших башмаков с подковками прибавила весу этим переговорам. А известно вам, что все вожди Вандеи, даже Фонтэн, поговаривают о необходимости покориться? Ах, аббат Гюден! Очевидно, принцев обманули, неверно осветив им положение дел во Франции. Преданность, о которой им толкуют, — это преданность только по необходимости. Аббат, я уже запачкал себе ноги, ступая по крови, но только взвесив все обстоятельства, я соглашусь погрузиться в нее до пояса. Я предан королю, а не каким-то четырем головорезам, не игрокам, запутавшимся в долгах, как этот Рифоэль, не разбойникам, пытающим людей огнем, не...
— Продолжайте, продолжайте: «Не аббатам, взимающим на больших дорогах контрибуции для нужд войны!» — прервал его аббат Гюден.
— А почему бы мне этого не сказать! — язвительно отозвался маркиз. — Я скажу больше: героические времена Вандеи прошли.
— Ну что ж, маркиз, мы и без вас совершим чудо.
— Да, вроде чуда с Мари Ламбрекеном, — смеясь, подхватил маркиз. — Ну, полно, аббат, не сердитесь! Я знаю, что вы не щадите своей жизни и стреляете в синих так же хорошо, как читаете «Oremus» (Католическая молитва.). Надеюсь, что с божьей помощью мы победим, и я увижу вас, в митре епископа, участником коронования его величества.
Эта фраза, вероятно, произвела на аббата магическое действие: слышно было, как он звякнул карабином и воскликнул:
— У меня в карманах полсотни патронов, маркиз, а жизнь моя принадлежит королю!
— Вот еще один из моих должников, — сказал скряга, обратившись к мадмуазель де Верней. — Занял он у меня немного, какие-то несчастные пятьсот — шестьсот франков, я не о них говорю, но есть за ним долг крови, и, надеюсь, мы расквитаемся. Какой казнью ни казнить этого сатану иезуита, все будет мало. Он поклялся, что смертью покарает моего брата, и поднял против него всю нашу округу. А за что? За то, что бедняга испугался новых законов...
Приложив ухо к какому-то незаметному приспособлению в своем тайнике, он прислушался и сказал:
— Ну вот, убираются наконец восвояси, эти разбойники. Пойдут и еще сотворят какое-нибудь чудо! Лишь бы не вздумали, как тогда, на прощанье подпалить мой дом.
Еще с полчаса после этого мадмуазель де Верней и д'Оржемон молча смотрели друг на друга, и вдруг грубый и густой голос Налей-Жбана тихонько крикнул:
— Господин д'Оржемон, опасности больше нет. Ну, на этот раз я вполне заслужил свои тридцать экю!
— Дитя мое, — сказал скряга, — дайте слово, что вы закроете глаза.
Мадмуазель де Верней зажмурила глаза и прикрыла их еще ладонью, но для большей уверенности д'Оржемон задул лампу и, взяв свою освободительницу за руку, помог ей сделать семь-восемь шагов по какому-то запутанному проходу, а через несколько минут осторожно отвел от глаз ее руку, и она увидела, что находится в той комнате, где недавно был маркиз де Монторан. Это оказалась спальня д'Оржемона.
— Дорогое мое дитя, — сказал скряга, — вы можете теперь уходить. Не смотрите же так вокруг. У вас, наверно, нет денег? Вот вам десять экю; некоторые монеты немного подточены, но ничего, их возьмут. Как только выйдете из сада, сразу увидите тропинку — она ведет в город или, как нынче говорят, в округ. Но под Фужером теперь шуаны. Трудно допустить, что вам удастся скоро попасть туда, и, значит, вам может понадобиться надежное убежище. Запомните хорошенько, что я вам сейчас скажу, но воспользуйтесь этим пристанищем только в самой крайней опасности. На дороге, которая ведет через Жибарийскую лощину к Колючему гнезду, вы увидите ферму, там живет Сибо Большой по прозвищу Налей-Жбан. Войдите туда и скажите его жене: «Здравствуй, Цапля», — и Барбета вас спрячет. Если Налей-Жбан увидит вас, то ночью он вас примет за привидение, а днем его можно задобрить десятью экю... Прощайте! Мы с вами в расчете... Ах, если бы вы пожелали, все это стало бы вашим, — добавил он, указывая широким жестом на поля, окружавшие его дом.
Мадмуазель де Верней бросила благодарный взгляд на этого странного старика, а он ответил вздохом в несколько разнообразных тонов.
— Вы, разумеется, потом отдадите мне эти десять экю (заметьте, я ничего не говорю о процентах), так, пожалуйста, внесите их на мой счет фужерскому нотариусу — мэтру Потра. А если бы вы пожелали, он бы и составил наш брачный контракт, красавица моя, сокровище мое!.. Прощайте!..
— Прощайте, — сказала Мари, улыбаясь, и помахала ему рукою.
— А если вам понадобятся деньги, — крикнул ей вслед д'Оржемон, — я вам одолжу из пяти процентов. Да, всего только из пяти! Неужели я сказал «из пяти»?..
Мари ушла.
«С виду как будто славная девушка, — думал д'Оржемон. — А все-таки я переделаю потайной ход из очага».
Затем он взял двенадцатифунтовый хлеб, окорок и вернулся в свое убежище.
Лишь только мадмуазель де Верней вышла в открытое поле, она словно возродилась к жизни: предутренняя прохлада освежила ее лицо, которое несколько часов как будто обжигал знойный воздух. Она попыталась найти тропинку, указанную скрягой, но луна уже зашла, и стало так темно, что ей пришлось идти наугад. Но вдруг у нее сжалось сердце от страха свалиться в пропасть, и это спасло ее, ибо она внезапно остановилась, почувствовав, что стоит сделать еще один шаг — и земля исчезнет у нее из-под ног. Посвежевший ветер, который ласкал ее волосы, журчанье воды, инстинкт — все это помогло ей угадать, что она подошла к самому краю скал Св. Сульпиция. Она обхватила руками какое-то дерево и стала ждать рассвета, испытывая сильную тревогу, так как слышала звон оружия, стук копыт и человеческие голоса. Она возблагодарила ночную тьму, спасавшую ее от опасности оказаться в руках шуанов, если они действительно окружили Фужер, как говорил ей старый скряга.
Словно огни ночных костров — сигналов борьбы за свободу, вспыхнули над горами багряные отблески, но темные синеватые тона подножья гор еще не посветлели и являлись контрастом белой дымке, реявшей над росистыми долинами. Вскоре над горизонтом неторопливо стал подниматься рубиновый диск, и небеса узнали его; из мрака выступили постепенно все очертания пейзажа, колокольня Св. Леонарда, скалы, луга, окутанные тенью, и в пламени рождающегося дня на вершинах обрисовались деревья. Красивым взлетом солнце вырвалось из хаоса огненных, оранжевых и сапфировых облаков, яркий свет гармонически ровными полосами разлился по холмам и затопил долины. Тьма рассеялась, день покорил природу. Потянул холодный ветерок, запели птицы, всюду пробудилась жизнь. Но едва мадмуазель де Верней успела окинуть взором живописную картину, открывшуюся перед нею внизу, как туман — явленье довольно частое в этих прохладных краях — протянулся пеленой, заполнил долины, поднялся до самых высоких холмов и словно под снежным покровом похоронил весь богатый бассейн Куэнона. Вскоре мадмуазель де Верней показалось, будто она видит перед собою один из ледников, которые покрывают вершины Альп. Затем по этим облакам тумана, как в океане, стали перекатываться волны, бурно вздымаясь высокими валами, сталкиваясь, кружась, мягко колыхаясь и опадая, окрашиваясь под лучами солнца в ярко-розовые тона, а кое-где отсвечивая прозрачным блеском, словно озеро жидкого серебра. Вдруг северный ветер дохнул на эту фантасмагорию, туман рассеялся и пал на траву росою, насыщенной озоном. И тогда мадмуазель де Верней заметила на фужерских скалах огромную темную массу. Человек семьсот — восемьсот вооруженных шуанов суетились в предместье Св. Сульпиция, словно муравьи в разоренном муравейнике. Трехтысячная орда шуанов, появившаяся как по волшебству, захватила окрестности замка и начала яростно штурмовать его. Несмотря на зеленеющие валы крепости и древние серые башни, спящий город не выдержал бы натиска, если бы не бдительность Юло. С бугра, из середины углубления, образованного валами, скрытая от глаз батарея в ответ на первые выстрелы шуанов ударила по дороге, ведущей к замку. Картечь смела нападающих и очистила путь. Затем из ворот Св. Сульпиция вышла рота солдат, пользуясь замешательством шуанов, построилась на дороге в боевой порядок и открыла по ним убийственный огонь. Увидев, что и на крепостных валах сразу появились шеренги солдат, словно искусный театральный декоратор мгновенно провел там синие полосы, и убедившись, что республиканские стрелки находятся под прикрытием крепостного огня, шуаны даже и не пытались сопротивляться. Однако другие шуаны, завладев узкой долиной Нансена, вскарабкались по карнизам скалы до бульвара и поднялись на него; весь бульвар покрылся козьими шкурами и стал похож на потемневшую от времени соломенную кровлю. В ту же минуту раздались бешеные залпы в другой части города, обращенной к долине Куэнона. Очевидно, Фужер окружили кольцом, и нападение шло со всех сторон. Огонь, вспыхнувший на восточном склоне скалы, указывал, что шуаны подожгли предместья. Впрочем, языки пламени, взметнувшиеся над крышами из сухого дрока или из гонта, вскоре исчезли, и вместо них поднялись столбы черного дыма, — пожар, видимо, потухал. Белые и бурые клубы порохового дыма скрыли от глаз мадмуазель де Верней эту сцену, но вскоре ветер разогнал дым. Командир республиканцев, наблюдая с утеса, возвышавшегося над бульваром, увидел, что первые его распоряжения выполнены великолепно, и уже приказал повернуть орудия батареи, чтобы держать под обстрелом нансонскую долину, Лестницу королевы и скалу. Две пушки, поставленные у заставы Св. Леонарда, разметали муравейник шуанов, захвативших эту позицию, а фужерские национальные гвардейцы, прибежавшие на церковную площадь, окончательно прогнали неприятеля. Сражение продолжалось всего полчаса, и синие потеряли меньше ста человек. Шуаны были разбиты, отброшены и уже отступали во всех направлениях по неоднократным приказам Молодца; он видел, что его смелая операция не удалась, но не знал, что это — последствия резни в Виветьере, побудившей Юло тайно вернуться в Фужер. Артиллерия прибыла в город только в эту ночь, ибо стоило Молодцу проведать о перевозке снарядов, он наверняка отказался бы от своего замысла, зная, что слухи о нападении неизбежно привели бы к плачевному его исходу. В самом деле, насколько Юло желал дать Молодцу суровый урок, настолько же Молодец стремился к успеху своей атаки, чтобы повлиять на решение первого консула. При первом же пушечном выстреле маркиз понял, что продолжать неудавшийся штурм из-за самолюбия — дело безумное, и, не желая бесполезно губить своих шуанов, поспешил разослать семь-восемь гонцов с предписанием немедленно отступить со всех пунктов. Юло заметил своего противника на скалах Св. Сульпиция в окружении многочисленного военного совета, в котором находилась и г-жа дю Га, и дал по ним залп; но позиция была выбрана весьма искусно: молодой предводитель оказался там в безопасности. Тогда Юло переменил роль — от обороны перешел к нападению. При первых передвижениях шуанов, открывших ему намерения маркиза, рота, стоявшая у стен крепости, получила приказ отрезать врагу путь к отступлению и двинуть вперед, чтобы захватить верхние проходы нансонской долины.
Несмотря на свою ненависть, мадмуазель де Верней испугалась за людей, которыми командовал ее возлюбленный; она быстро обернулась — посмотреть, свободен ли второй проход, но и там увидела синих: вероятно, они одержали победу на другом подступе к Фужеру и теперь возвращались из долины Куэнона через Жибарийскую лощину, намереваясь завладеть Колючим гнездом и той частью скал Св. Сульпиция, где были нижние проходы в долину. Итак, шуаны были заперты в ущелье, на узком лугу, и, казалось, должны были погибнуть все до единого — настолько правильно все предусмотрел старый командир республиканцев и настолько искусно он принял меры. Но пушки, столь хорошо послужившие Юло, были бессильны против этих двух пунктов, где начался ожесточенный бой, и лишь только Фужер оказался вне опасности, сражение приняло характер схватки, привычной шуанам. Мадмуазель де Верней поняла теперь, что за скопища людей она видела в окрестностях Фужера, зачем собирались предводители шуанов в доме д'Оржемона, поняла все события истекшей ночи и не могла постигнуть, как удалось ей избегнуть стольких опасностей. Борьба, продиктованная отчаянием, так захватила ее, что она стояла, не шевелясь, и не отрывала взгляда от драматических картин, развернувшихся перед нею. Вскоре бой, происходивший у гор Св. Сульпиция, приобрел для нее особый интерес. Увидя, что синие берут верх, маркиз и его друзья бросились в долину Нансона на помощь шуанам. Все подножье скал усеяли группы разъяренных бойцов; борьба шла не на жизнь, а на смерть, но ее арена и оружие давали шуанам перевес. Поле сражения постепенно захватило больше пространства: шуаны рассыпались и вскарабкались на скалы, хватаясь за кустарник, местами покрывавший крутизну. Мадмуазель де Верней ужаснулась, несколько поздно заметив, что ее враги уже достигли вершин и с яростью защищают опасные тропинки, которые туда вели. Все горные проходы были заняты сражающимися, и Мари испугалась, что окажется между ними; она покинула дерево, за которым укрывалась, и бросилась прочь, решив воспользоваться советом старого скупца. Долго бежала она по склону, обращенному к обширной долине Куэнона, и, увидев вдали какой-то хлев, догадалась, что он принадлежит ферме Налей-Жбана, где во время этого сражения, вероятно, оставалась дома только его жена. Такое предположение ободрило мадмуазель де Верней: она надеялась встретить радушный прием в этом жилище и провести там несколько часов, до тех пор пока можно будет безопасно вернуться в Фужер. По всем признакам победа скоро должна была остаться за Юло. Шуаны отступали так быстро, что Мари уже слышала вокруг себя выстрелы; боясь, что в нее попадет шальная пуля, она быстрее побежала к лачуге, держа направление по дымовой трубе. Тропинка привела ее наконец к какому-то навесу с крышей из сухого дрока, подпертой четырьмя неотесанными бревнами. В глубине этого открытого сарая, у глинобитной единственной стены, стоял пресс для изготовления сидра, тут же был устроен небольшой ток для обмолота гречихи и лежало несколько земледельческих орудий. Мадмуазель де Верней остановилась у одного из столбов навеса, не решаясь перейти через грязное болото, служившее двором этой низенькой хижине, которую она, как истая парижанка, издали приняла за хлев.
Эта лачуга притулилась к скале, защищавшей ее от северного ветра, и не была лишена поэтичности, ибо над ее кровлей гирляндами свисали побеги вяза, вереск и горные цветы. Грубая лестница, высеченная в скале, давала возможность обитателям лачуги подняться на вершину и подышать там чистым воздухом. Слева от хижины гора резко понижалась, открывая череду засеянных полей, из которых первое, несомненно, принадлежало хозяину этой фермы. Земляные насыпи, засаженные деревьями, окаймляли прелестными рощицами все поля, и ближайшая из этих живых изгородей примыкала к ограде двора. Дорожку, проложенную от фермы к полям, защищал толстый полусгнивший ствол дерева — своеобразный бретонский шлагбаум (название его позднее даст нам повод для отступления, которое довершит характеристику этого края). Между лестницей, вырубленной в сланцевом склоне, и тропой, перегороженной стволом дерева, в глубине грязного двора, под сенью нависшей скалы были положены один на другой, по четырем углам хижины, грубо обтесанные куски гранита — опора для стен, кое-как слепленных из глины, досок и мелких камней. Половина крыши была из сухого дрока, заменявшего солому, а другая половина — из дубовых дощечек, вырезанных в форме черепицы; это указывало, что и внутри дом разделен на две части; действительно, одна его половина, отгороженная плохим плетнем, служила хлевом, а в другой жили хозяева. Хотя в этой лачуге благодаря ее соседству с городом и были некоторые усовершенствования, уже совсем не встречавшиеся в двух лье от Фужера, все же она ясно отражала ту неустойчивость жизни, на которую обрекали крепостного человека войны и феодальные обычаи, настолько подчинявшие себе его нравы, что и до сих пор многие крестьяне в этих краях называют хоромами замок, где некогда жили их сеньоры. Мадмуазель де Верней с легко понятным удивлением рассматривала этот закоулок и наконец заметила, что на дворе в жидкой грязи набросаны осколки гранита — в качестве дорожки к жилищу, дорожки не очень надежной; но когда шум перестрелки заметно стал приближаться, девушка решила попросить убежища и принялась перепрыгивать с камня на камень, словно переходила через ручей. Дверь в доме состояла из двух частей: нижняя часть сделана была из цельного массивного дерева, а верхняя закрывалась ставней и служила окном. Такие двери встречаются в лавках некоторых маленьких городков Франции, но там они красиво отделаны и в нижней части снабжены колокольчиком: в этой лачуге дверь запиралась с помощью деревянной щеколды, достойной золотого века, а верхнюю часть закрывали ставней лишь на ночь, ибо свет проникал в комнату только через это отверстие. Правда, в хижине имелось и грубо сделанное окно, но мелкие его стекла походили на донышки бутылок, а толстый свинцовый переплет рамы занимал столько места, что, казалось, это окно скорее преграждало путь свету, чем пропускало его. Когда мадмуазель де Верней открыла дверь, заскрипевшую на ржавых петлях, ее обдало ужасающим запахом аммиака, который клубами вырывался из хижины, ибо четвероногие обитатели хлева ударами копыт разрушили перегородку, отделявшую его от жилой половины. Итак, ферма, — а это была ферма, — оказалась внутри нисколько не лучше, чем снаружи. Мадмуазель де Верней спрашивала себя: неужели в этой первобытной грязи могут жить человеческие существа? Но вдруг перед ней появился оборванный мальчик лет восьми-девяти, и она залюбовалась им: свежее, белое и розовое личико, полные щечки, живые глаза, зубы словно из слоновой кости и спутанные белокурые волосы, падавшие на полуголые плечи; все его маленькое тело дышало силой, а поза выражала ту дикую наивность, то прелестное удивление, от которого так широко открываются детские глаза. Мальчик был изумительно красив!
— Где твоя мать? — ласково спросила Мари и, наклонившись, поцеловала его в глаза.
Получив поцелуй, мальчик скользнул, как угорь, и исчез за кучей навоза, сваленного на бугре между тропинкой и домом. Кстати сказать, Налей-Жбан, как и многие бретонские хлебопашцы, согласно своеобразной системе земледелия в краю, всегда сваливал навоз на высоком месте, и, когда наступало время воспользоваться им для удобрения полей, дожди успевали лишить его всех полезных свойств. На несколько минут Мари осталась хозяйкой хижины и быстро оглядела все ее устройство. Дом состоял всего из одной комнаты, в которой она ждала Барбету. Самым заметным и самым пышным предметом в ней был огромный очаг с балдахином из синего гранита. Этимологию этого названия подтверждал свисавший с гранитной плиты полукруглый лоскут зеленой саржи, обшитый по краю светло-зеленой лентой; посредине «балдахина» стояла раскрашенная гипсовая статуэтка, изображавшая богоматерь. На цоколе статуэтки мадмуазель де Верней прочла две строчки духовного стиха, весьма распространенного в этой провинции:
Я, пресвятая матерь бога,
Гоню здесь горе от порога.
Позади богоматери виднелась картина — ужаснейшая мазня из синих и красных пятен, изображавшая святого Лавра. Кровать в форме гробницы , задернутая пологом из зеленой саржи, грубо сколоченная детская кроватка, прялка, топорные стулья, резной поставец с кое-какой утварью — вот почти вся обстановка этой хижины. У окна стоял длинный стол из каштана, две скамьи из того же дерева; свет, проникавший через бурые стеклышки, окрашивал его в темные тона старинного красного дерева. В углу возвышалась огромная бочка, и под ее втулкой мадмуазель де Верней заметила желтоватую грязь, своею сыростью разъедавшую пол, хотя он был сделан из кусков гранита, скрепленных глиной: видимо, хозяин дома вполне заслуженно носил свое шуанское прозвище. Мадмуазель де Верней подняла глаза кверху, чтобы избавиться от неприглядного зрелища, но тогда ей показалось, что под потолком собрались летучие мыши со всех концов света — так много темной паутины свешивалось с балок. На длинном столе стояли два большущих жбана, до краев наполненные сидром. Такие глиняные посудины существуют во многих областях Франции, и парижанину нетрудно представить их себе: они похожи на широкогорлые кувшины, в которых гурманам обычно подают на стол бретонское сливочное масло, но надо вообразить их более пузатыми и неровно покрытыми глазурью, переливающейся рыжими пятнами, как некоторые морские раковины. Горлышко такого жбана заканчивается носиком, довольно похожим на пасть лягушки, высунувшейся из воды подышать воздухом. Этим двум жбанам удалось наконец привлечь внимание Мари, как вдруг шум сражения сделался более явственным, и она стала искать, куда бы ей спрятаться, не дожидаясь Барбеты; но в это время появилась и хозяйка.
— Здравствуй, Цапля, — сказала Мари и едва сдержала невольную улыбку: лицо этой женщины имело изрядное сходство с каменными масками, которые в виде архитектурного орнамента помещают посредине оконного свода.
— А-а! Вы от д'Оржемона? — не очень приветливо спросила Барбета.
— Куда вы меня денете? Шуаны уже близко...
— Туда!.. — сказала Барбета, ошеломленная красотой и странным нарядом этого создания, которое она не смела причислить к представительницам своего пола. — Вон туда, в аббатский тайник.
Она провела Мари к изголовью кровати и поместила ее в узкое пространство между стеной и постелью, но вдруг обе перепугались, услышав, что кто-то спрыгнул в лужу на дворе. Едва Барбета успела спустить полог кровати и завернуть в него Мари, как оказалась лицом к лицу с беглецом-шуаном.
— Где бы тут спрятаться, старуха? Я граф де Бован.
назад<<< 1 2 . . . 15 . . . 24 >>>далее