Мадмуазель де Верней вздрогнула, узнав голос того гостя, чьи слова, оставшиеся для нее загадкой, вызвали трагедию в Виветьере.
— Эх, горе, вы же видите, монсеньор, негде тут схорониться! Лучше я выйду во двор, постерегу там. Ежели придут синие, я дам вам знать. А ежели я тут останусь да они найдут вас, — они спалят дом.
И Барбета вышла, — она не могла сообразить, как примирить интересы двух врагов, имевших одинаковое право укрыться здесь, ибо муж ее вел двойную игру.
— У меня осталось всего два заряда! — с отчаянием произнес граф. — Но синие уже прошли дальше. Э-э, ничего! Неужто мне так не повезет, что на обратном пути они опять пойдут мимо этого дома и вздумают заглянуть под кровать?
Он легкомысленно поставил ружье к столбику, возле которого стояла Мари, закутанная в зеленую саржевую занавеску, затем наклонился посмотреть, удастся ли ему пролезть под кровать. Несомненно, он увидел бы ноги притаившейся беглянки, но в этот опасный момент она схватила ружье, прыгнула на середину комнаты и прицелилась в графа. Он узнал ее и расхохотался: прячась в тайник, Мари сняла широкополую шуанскую шляпу, и волосы ее пышными прядями выбились из-под черной кружевной сетки.
— Не смейтесь, граф, вы мой пленник. Одно ваше движение, и вы узнаете, на что способна оскорбленная женщина...
Но в ту минуту, когда граф и Мари пристально смотрели друг на друга, взволнованные каждый своими мыслями, со скалы смутно донеслись крики:
— Спасайте Молодца! Рассыпайтесь! Спасайте Молодца! Рассыпайтесь!
Заглушая эти нестройные крики, раздался голос Барбеты, и в хижине два врага прислушивались к ее словам, взволнованные чувствами, глубоко различными, понимая, что она обращается не столько к сыну, сколько к ним.
— Ты что, не видишь синих? — сердито визжала Барбета. — Иди ко мне, озорник, а не то я сама тебя притащу! Или ты хочешь, чтобы в тебя угодила пуля? Ну, живо, беги!..
В то время, когда развертывались эти мелкие быстролетные события, во двор спрыгнул синий.
— Скороход!.. — окликнула его мадмуазель де Верней.
Скороход прибежал на ее голос и прицелился в графа более умело, чем его спасительница.
— Аристократ, — сказал насмешник-пехотинец, — не шевелись, а не то в два счета уничтожу тебя, как Бастилию.
— Скороход, — ласковым голосом промолвила мадмуазель де Верней. — Вы отвечаете мне за этого пленника. Делайте, как знаете, но вы должны доставить его в Фужер целым и невредимым.
— Слушаюсь, сударыня!
— Дорога в Фужер теперь свободна?
— Свободна и вполне безопасна, если только шуаны не воскреснут.
Мадмуазель де Верней весело вооружилась легким охотничьим ружьем графа и с иронической улыбкой сказала своему пленнику:
— Прощайте, граф! Нет — до свидания! — И, надев свою широкополую шляпу, она быстро пошла по тропинке.
— Поздно я понял, что нельзя шутить с честью женщин, которые лишились чести, — с горечью промолвил граф де Бован.
— Аристократ, — сурово крикнул Скороход, — если не хочешь, чтобы я отправил тебя в ваш бывший рай, не смей говорить ничего дурного об этой красивой даме.
Мадмуазель де Верней направилась в город тропками, соединявшими скалы Св. Сульпиция с Колючим гнездом. Достигнув этой возвышенности, она быстро прошла дорогу, извивавшуюся по выступам гранитных скал, и залюбовалась узкой красивой долиной Нансона, еще недавно столь шумной, а теперь совершенно тихой и мирной. С высоты гор лощина эта напоминала зеленую улицу. Тропинка привела мадмуазель де Верней к воротам Св. Леонарда, и она вошла в Фужер. Горожане все еще тревожились за исход сражения, которое, судя по отдаленным выстрелам, могло продлиться весь день; у заставы целая толпа поджидала возвращения национальных гвардейцев, чтобы узнать, как велики их потери. Необычайный костюм мадмуазель де Верней, ее распустившиеся волосы, ружье в руке, шаль и платье, запачканные известкой, забрызганные грязью и мокрые от росы, — все это возбудило любопытство жителей Фужера, тем более что по всему городу уже шли толки о власти, красоте и странностях этой парижанки.
Всю ночь Франсина в ужасной тревоге ждала свою госпожу, и когда наконец увидела ее, хотела заговорить, но Мари дружеским жестом остановила ее.
— Видишь, я жива, дитя мое, — сказала Мари. — Ах, когда мы уезжали из Парижа, как я жаждала волнений!.. Теперь я их изведала!.. — добавила она, помолчав.
Франсина пошла было распорядиться, чтобы подали завтрак, заметив своей госпоже, что та, несомненно, очень проголодалась.
— О, ванну, ванну!.. — воскликнула мадмуазель де Верней. — Помыться прежде всего!
Франсина была немало удивлена, когда ее госпожа потребовала самый элегантный из своих нарядов, привезенных в дорожных баулах. После завтрака Мари оделась весьма изысканно и так тщательно, как совершает это важное дело женщина, когда она намерена показаться на балу любимому человеку. Франсина не могла объяснить себе иронической веселости своей госпожи. Это не была радость любви, — женщина безошибочно различает ее в выражении лица, — это было какое-то сдержанное злорадство, предвещавшее что-то недоброе. Мари собственными своими руками задрапировала занавески окна, из которого открывалась внизу чудесная панорама, затем придвинула диван к камину, повернув его так, чтобы свет наиболее выгодно озарял ее лицо, и приказала Франсине достать цветов, желая придать комнате праздничный вид. Когда Франсина принесла цветы, Мари указала, как их живописно расположить. Окинув комнату последним, удовлетворенным взглядом, она велела Франсине послать к Юло за своим пленником и прилегла на диван, чтобы отдохнуть и вместе с тем принять позу, подчеркивающую грацию и слабость, неотразимо пленительную у некоторых женщин. Мягкая томность этой обольстительно-ленивой позы, дразнящая взор ножка, чуть видневшаяся из-под складок платья, изгиб шеи, тонкие пальчики руки, свисавшей с подушки, подобно грозди жасмина с белыми его колокольчиками, — все гармонически сочеталось с выражением ее глаз, все соблазняло и будило желания. Она приказала зажечь душистые курения для того, чтобы в воздухе разлились те нежные ароматы, что так властно волнуют мужское сердце и нередко подготовляют победу, когда женщина хочет одержать ее незаметно, не выказывая стремления победить. Через несколько минут в гостиной, примыкавшей к спальне, послышались тяжелые шаги старого воина.
— Ну, командир, где же мой пленник?
— Я только что приказал назначить пикет в двенадцать человек, чтобы расстрелять его как врага, захваченного с оружием в руках.
— Вы распорядились моим пленником?! — воскликнула Мари. — Послушайте, командир, если судить по вашему лицу, вам не доставляет большого удовольствия убивать людей вне поля сражения. Так вот, верните мне моего шуана, отсрочку его смерти я беру на себя. Заявляю вам, что этот аристократ мне пока просто необходим для осуществления наших планов. И к тому же расстреливать этого шуана-любителя так же нелепо, как стрелять в воздушный шар: достаточно булавочного укола, и он превратится в тряпку. Ради бога, предоставьте все эти жестокости аристократам. Республика должна быть великодушна. Разве вы, например, не простили бы жертвам Киберона и многим другим?.. Вот что, пошлите вы наш пикет в дозор, а сами приходите ко мне с моим пленником пообедать. Только не забудьте, что через час уже стемнеет, — добавила она с лукавой улыбкой, — и, если вы запоздаете, пропадет весь эффект моего туалета.
— Но как же, мадмуазель?.. — пробормотал ошеломленный Юло.
— Ну, что еще? А-а, понимаю!.. Не бойтесь, граф не уйдет от вас. Рано или поздно огонь ваших ружей опалит крылья этому толстому мотыльку.
Юло слегка пожал плечами, как человек, вынужденный, невзирая ни на что, покориться капризу хорошенькой женщины, и через полчаса возвратился с графом де Бованом.
Мадмуазель де Верней притворилась, что гости застали ее врасплох, и, казалось, была очень смущена, что граф видит ее на диване в небрежной позе, но, прочтя в глазах аристократа, что желанное впечатление произведено, она встала и с безупречной грацией, с тонкой учтивостью занялась приемом гостей. В ее жестах и позах, в улыбке и поступи, в интонациях голоса не было ничего деланного, заученного, ничто не говорило о затаенных мыслях и намерениях. Все было в ней гармонично, без единой вульгарной черточки, которая вызывала бы подозрения, что она лишь подражает манерам высшего общества, но не принадлежит к нему. Когда роялист и республиканец сели, она строго взглянула на графа. Дворянин хорошо знал женщин и понимал, что оскорбление, которое он нанес этой девушке, может стоить ему смертного приговора. Невзирая на такое предположение, он не проявил ни нарочитой веселости, ни огорчения и держал себя, как человек, не рассчитывающий на столь быструю развязку. Вскоре он счел смешным бояться смерти в присутствии красивой женщины, и к тому же строгий вид Мари навел его на некоторые мысли.
«Ага! Кто знает, может быть, графская корона соблазнит ее больше, чем ускользнувшая корона маркиза? Монторан сух, как палка, а я... — И он с довольным видом оглядел себя. — Но уж голову-то свою я во всяком случае спасу!»
Эти дипломатические размышления оказались совершенно бесполезными. Притворное увлечение, которое граф решил изобразить, нежданно обратилось в бурный каприз страсти, и опасная искусительница с удовольствием постаралась ее разжечь.
— Граф, — сказала Мари, — вы мой пленник. Я имею право располагать вами. Вас могут казнить только с моего согласия... но я слишком любопытна и сейчас не позволю расстрелять вас.
— А если я буду упорно молчать? — весело спросил он.
— С порядочной женщиной это еще возможно, но с девкой!.. Полно, граф, это немыслимо.
Эти слова, исполненные горькой иронии, Мари прошипела , как выразился Сюлли, говоря о графине де Бофор, и указывали они на столь острый язык, что граф ничего не ответил и лишь удивленно посмотрел на свою жестокую противницу.
— Послушайте, — добавила она с насмешливой улыбкой, — чтобы не опровергнуть ваших слов, я буду славной девкой , как все эти твари. Прежде всего вот ваше ружье...
И она мягким шутливым жестом подала ему карабин.
— Даю честное слово дворянина, мадмуазель, вы поступаете...
— Ах! — воскликнула Мари, перебивая его. — Довольно с меня дворянских честных слов. Доверившись дворянину, я приехала в Виветьер. Ваш предводитель поклялся мне, что я и мои люди будут там в безопасности.
— Какая подлость! — воскликнул Юло, нахмурив брови.
— Виновником ее является граф, — сказала Мари, указывая на дворянина. — Несомненно, Молодец имел доброе намерение сдержать свое слово, но граф де Бован распространил обо мне какую-то клевету, подтвердив все лживые наветы, которые «кобылице Шарета» вздумалось взвести на меня...
— Мадмуазель, — сказал совершенно сконфуженный граф, — даже под топором палача я буду утверждать, что сказал только правду.
— А что вы сказали?
— Что вы были...
— Говорите, не стесняйтесь, — что я была любовницей...
— Да, любовницей маркиза, а ныне герцога де Ленонкура, одного из моих друзей, — заявил граф.
— Ну, теперь я могла бы спокойно отправить вас на расстрел, — промолвила Мари, нисколько не смущаясь, тогда как граф был поражен ее кажущейся или действительной беспечностью после такого обвинения. — Однако, — сказала она, смеясь, — откиньте от себя навсегда мрачные мысли о смертоносных кусочках свинца, ибо вы оскорбили меня не больше, чем вашего друга, заявив, что я была его... Фи! как это гадко!.. Послушайте, граф, разве вы не бывали в доме моего отца, герцога де Верней? А?
Не желая, чтобы Юло слышал столь важное признание, какое она собиралась сделать, мадмуазель де Верней поманила к себе графа и сказала ему на ухо несколько слов. У г-на де Бована вырвался глухой возглас удивления, и он растерянно посмотрел на Мари. Она поспешила дополнить пробужденное ею воспоминание и, прислонившись к камину, приняла позу, выражавшую простодушие и детскую невинность. Граф преклонил колено.
— Мадмуазель, — воскликнул он, — умоляю вас даровать мне прощение, хотя я и недостоин его.
— Мне нечего прощать, — сказала она. — У вас сейчас так же мало оснований для раскаяния, как мало их было для наглого утверждения в Виветьере. Но эти тайны выше вашего разумения. Только знайте, граф, — добавила она строгим тоном, — дочь герцога де Верней великодушна, и ваша участь горячо ее заботит.
— Даже после такого оскорбления? — спросил граф с какой-то горестью.
— Иные люди стоят столь высоко, что оскорбление не может их коснуться. Граф, я из числа таких людей.
Девушка произнесла эти слова с такой благородной и гордой осанкой, что внушила пленнику уважение к себе, а для Юло вся эта интрига стала еще менее ясной. Он поднял руку, словно хотел закрутить усы, и тревожно поглядел на мадмуазель де Верней, но она красноречивым знаком дала ему понять, что не отклоняется от своего плана.
— А теперь побеседуем, — сказала она, помолчав. — Франсина, голубушка, принеси свечи.
Очень искусно она перевела разговор на те времена, которые всего лишь несколько лет стали старым режимом . Живостью своих замечаний и характеристик она помогла графу перенестись в это прошлое и с такой тонкой любезностью подготовляла его реплики, дала ему столько случаев блеснуть остроумием, что в конце концов де Бован решил, что никогда еще он не бывал столь приятным собеседником; он помолодел от этой мысли и попытался внушить обворожительной хозяйке то высокое мнение, которое сам имел о своей особе. Лукавая девушка с удовольствием испробовала на нем все пружины кокетства и обольщала его с особым искусством, ибо для нее это было только игрой. То она взглядом подавала ему надежду на быстрый успех, то словно удивлялась силе своего увлечения и вдруг выказывала холодность, все более очаровывая графа и незаметно усиливая его внезапно возгоревшуюся страсть. Она в точности напоминала рыболова, который время от времени вытаскивает удочку, чтобы посмотреть, клюет ли рыба. Граф попался на приманку наивного удовольствия, с которым его избавительница выслушала два-три довольно удачных его комплимента. Эмиграция, Республика, Бретань, шуаны были теперь за тысячу лье от его мыслей. Юло сидел, выпрямившись, безмолвный, неподвижный, суровый, как бог Терминус (древнеримский бог, покровитель сельского хозяйства, охранявший границы полей.). По недостатку образования он совершенно не был способен вести подобные разговоры. Он охотно допускал, что эти два собеседника говорят нечто весьма остроумное, но все силы свои напрягал на то, чтобы понять их и разгадать, не кроется ли за их словами заговора против Республики.
— Мадмуазель, — говорил граф, — Монторан из старинного рода, хорошо воспитан, довольно красив, но в нем совсем нет галантности. Он слишком молод, не видел Версаля, и поэтому воспитание его не было завершено: например, вместо того чтобы очернить противника, он скорее расправится ножом. Он может любить бурно, но у него никогда не будет тонкой изысканности обращения, отличавшей Лозена, Адемара, Куаньи и многих других!.. Он совсем не обладает приятным искусством говорить дамам милые пустяки, которые в конечном счете нравятся им больше, чем порывы страсти, очень быстро утомляющие их. Да, он из породы покорителей сердец, но у него нет ни их беспечности, ни их грации.
— Я это заметила, — подтвердила Мари.
«Ах! — молвил про себя граф. — Как она это сказала и как взглянула на меня! Несомненно, я очень скоро буду с нею в отношениях весьма коротких. И, ей-богу, чтобы принадлежать ей, я готов поверить всему, в чем ей угодно будет меня уверить».
Подали обед; граф предложил Мари руку. За столом она исполняла обязанности хозяйки с большой учтивостью и тактом, которые прививаются лишь воспитанием и утонченной жизнью при дворе.
— Теперь уходите, — сказала она Юло, когда встали из-за стола. — Он будет бояться вас, а если я останусь с ним наедине, я быстро узнаю от него все, что мне надо знать. Он дошел до такого состояния, когда мужчина говорит женщине все, что думает, и смотрит на все лишь ее глазами.
— А потом? — спросил Юло, явно намереваясь потребовать выдачи пленника.
— О! Потом он будет свободен! — ответила Мари. — Свободен, как ветер.
— Но ведь его захватили с оружием в руках!..
— Нет, — возразила она, прибегнув к той шутливой софистике, какой женщины любят опровергать неоспоримые доводы, — нет, я его обезоружила.
— Граф, — сказала она, вернувшись в комнату, — сейчас я добилась для вас свободы. Но услуга за услугу, — прибавила она и, склонив голову, взглянула на него с улыбкой, как будто хотела о чем-то попросить.
— Просите у меня все, что пожелаете, даже мое имя, даже честь мою! — воскликнул он в экстазе. — Я все сложу к вашим ногам.
Он подошел к ней и хотел схватить ее руку, надеясь, выдать свое желание за признательность. Но мадмуазель де Верней трудно было обмануть. По-прежнему мило улыбаясь, чтобы не лишать надежды нового поклонника, она отступила от него на несколько шагов и сказала:
— Неужели вы хотите, чтобы я раскаялась в своем доверии к вам?
— У молодых девушек воображение, видимо, работает быстрее, чем у женщин! — ответил он, улыбаясь.
— Девушка может потерять больше, чем женщина.
— Это правда! Надо быть осторожным, когда владеешь сокровищем.
— Оставим этот язык и поговорим серьезно, — сказала она. — Вы даете бал в Сен-Джемсе. Говорят, у вас там склады, арсеналы и резиденция вашего правительства... Когда будет бал?
— Завтра вечером.
— Вас не удивит, господин де Бован, что женщина, жертва клеветы, с женским упорством хочет добиться блистательного удовлетворения за те оскорбления, которые ей нанесли, и, конечно, в присутствии свидетелей перенесенных ею оскорблений. Поэтому я хочу попасть на ваш бал. Прошу вас, будьте моим защитником с той минуты, как я появлюсь там, и до той минуты, как я уйду... Мне не надо вашего честного слова, — сказала она, видя, что он приложил руку к сердцу. — Я ненавижу клятвы, они слишком похожи на предосторожность. Скажите только, что вы обязуетесь охранять меня от всякого преступного или позорного посягательства. Обещайте мне искупить свою вину, объявив, что я действительно дочь герцога де Верней, но обойдите молчанием те бедствия, на которые меня обрекло отсутствие отеческого попечения, и мы будем квиты. Ну? Два часа быть на балу покровителем женщины — разве это слишком дорогой выкуп?.. Право, больше вы не стоите... Ни одного обола!
И улыбкой она лишила эти слова всей их горечи.
— А что же вы потребуете за мое ружье? — смеясь, спросил граф.
— О, больше, чем за вас самого!
— Что же именно?
— Молчания! Поверьте мне, Бован, женщину может разгадать только женщина. Я уверена, что, если вы обмолвитесь хоть одним словом, я могу погибнуть в пути. Вчера несколько пуль предупредили меня, с какими опасностями я могу повстречаться на дорогах. О, эта дама искусная охотница и не менее ловкая камеристка. Ни одна горничная не раздевала меня так проворно, как она. Пожалуйста, постарайтесь, чтобы мне не пришлось опасаться на балу чего-либо подобного...
— Вы будете там под моей защитой, — гордо ответил граф. — Но, стало быть, вы поедете в Сен-Джемс ради Монторана? — грустно спросил он.
— Вы хотите знать больше, чем знаю я сама, — со смехом сказала она. — А теперь ступайте, — добавила она, помолчав. — Я сама выведу вас из города, ведь вы здесь воюете друг с другом, как каннибалы.
— Значит, хоть немножко, но вы принимаете во мне участие? — воскликнул граф. — Ах, мадмуазель! Позвольте мне надеяться, что вы не останетесь равнодушны к моей дружбе, ибо мне надо довольствоваться только этим чувством, — добавил он с фатовским видом.
— Какой прорицатель! — сказала она с тем веселым выражением, которое принимают женщины, когда хотят сделать признание, не роняя своего достоинства и не выдавая тайны своего сердца.
Затем она надела шубку и проводила графа до Колючего гнезда. Дойдя до конца тропинки, она сказала:
— Господин де Бован, никому ни слова, даже маркизу. — И она приложила палец к губам.
Осмелев от ласкового взгляда мадмуазель де Верней, граф взял ее за руку, и она милостиво это разрешила; он нежно поцеловал ей руку.
— О мадмуазель! Располагайте мною, я ваш на жизнь и на смерть! — воскликнул он, увидев себя вне опасности. — Но хотя я обязан вам не менее, чем своей матери, мне будет очень трудно ограничиться только чувством признательности...
И он быстро пошел по тропинке. Мари подождала, пока он не поднялся на скалы Св. Сульпиция, а затем, удовлетворенно покачав головой, тихо сказал себе:
— Этот толстяк готов отдать за спасение своей жизни больше, чем жизнь. Я без труда могла бы сделать из него покорную мне тварь! Тварь или творец — вот что отличает одного мужчину от другого!
Не закончив свою мысль, она подняла к небу взор, полный отчаяния, и медленным шагом вернулась к воротам Св. Леонарда. Там ее ждали Юло и Корантен.
— Еще два дня! — воскликнула она. — И тогда... — она умолкла, заметив Корантена.
— И тогда он падет от ваших пуль, — сказала она Юло на ухо.
Юло отступил на шаг и с неописуемым выражением насмешки посмотрел на эту девушку: ни ее манеры, ни лицо не говорили хотя бы о малейших угрызениях совести. Женщины отличаются замечательным свойством не размышлять о самых дурных своих поступках, когда их увлекает чувство; даже в их притворстве есть какая-то естественность, и только женщины могут совершить преступление, лишенное низости. Чаще всего они не знают, как все это случилось .
— Я отправляюсь в Сен-Джемс на бал, который дают шуаны...
— Но отсюда до Сен-Джемса пять лье, — прервал ее Корантен. — Хотите я буду вас сопровождать?
— Нет, — ответила она, — вас слишком занимает то, о чем я никогда не думаю... ваша персона.
Презрение, которое Мари выказывала Корантену, очень нравилось Юло, и, когда она повернула от ворот к церкви Св. Леонарда, он скорчил от удовольствия обычную свою гримасу. Корантен проводил девушку взглядом, и на лице его вспыхнуло сознание своей роковой власти над этим обворожительным созданием; он считал возможным подчинить себе Мари, управляя ее страстями, и таким путем когда-нибудь завладеть ею. Мадмуазель де Верней, вернувшись домой, поспешила обсудить со своей служанкой вопрос о бальном наряде. Франсина, привыкшая повиноваться своей госпоже, не пытаясь проникнуть в ее намерения, порылась в баулах и предложила греческий туалет . В ту пору во всем господствовал греческий стиль . Мари одобрила этот наряд; он уместился в небольшой легкой картонке.
— Франсина, дитя мое, я отправлюсь в путь по лесам и горам. Хочешь остаться дома или пойдешь со мною?
— Остаться! — воскликнула Франсина. — А кто же вас оденет?
— Куда ты положила перчатку, которую я тебе дала?
— Вот она.
— Пришей к ней зеленую ленту; а главное — захвати денег.
Заметив, что Франсина взяла монеты новой чеканки, она воскликнула:
— Этого еще не хватало! Ведь нас убьют из-за них! Пошли Иеремию разбудить Корантена... Нет, этот негодяй пойдет за нами следом! Лучше пошли попросить у командира от моего имени несколько экю по шести франков!
С чисто женской догадливостью, не упускающей никаких мелочей, она предусмотрела все. Пока Франсина заканчивала сборы к этому непостижимому для нее путешествию, Мари попробовала подражать крику совы и научилась в совершенстве воспроизводить сигнал шуанов. В полночь она вышла из города воротами Св. Леонарда, выбралась на тропинку, которая вела к Колючему гнезду, и смело двинулась впереди своей спутницы через Жибарийскую лощину, ступая твердым шагом, ибо ее воодушевляла сильная воля, всегда придающая телу и поступи человека что-то могучее. Не получить насморка, возвращаясь с бала домой, для женщины нелегкое дело, но когда ее сердцем владеет страсть, тело ее словно вылито из бронзы. Даже храбрый мужчина долго бы колебался в душе, прежде чем решиться на такой дерзкий шаг, но лишь только мысль о нем улыбнулась мадмуазель де Верней, опасность обратилась для нее в приманку.
— Вы отправились в путь, а не попросили у бога помощи, — сказала Франсина и, обернувшись, посмотрела на колокольню Св. Леонарда.
Набожная бретонка остановилась и, сложив руки, прочитала молитву святой Анне Орейской о благополучном исходе путешествия. Мари стояла неподвижно и смотрела задумчивым взглядом то на простодушное лицо своей горничной, погрузившейся в горячую молитву, то на игру лунного света, когда он, падая с облачного неба, проскальзывал сквозь прорези колокольни, придавая граниту легкость филиграни.
Путницы быстро дошли до лачуги Налей-Жбана. Звук их шагов, как ни был он легок, разбудил во дворе собаку — одного из тех огромных псов, которым бретонцы доверяют охрану своих дверей, запирающихся простой деревянной щеколдой. Почуяв чужих, пес подбежал к ним и залаял так грозно, что им пришлось отступить на несколько шагов и позвать на помощь, но в доме никто не пошевелился. Мадмуазель де Верней подала сигнал, подражая крику совы; тотчас же пронзительно скрипнули ржавые петли двери и показалось угрюмое, хитрое лицо Налей-Жбана, поспешно вскочившего с постели.
— Мне надо быстро добраться до Сен-Джемса, — сказала Мари, показывая надзирателю за Фужером перчатку маркиза де Монторана. — Граф де Бован сказал, что ты будешь моим проводником и защитником в дороге. Так вот, Налей-Жбан, достань нам, голубчик, двух ослов под седлом и приготовься проводить нас. Время дорого. Если мы завтра к вечеру не попадем в Сен-Джемс, нам не видать ни Молодца, ни бала.
назад<<< 1 2 . . . 16 . . . 24 >>>далее