— И вы действительно обвенчаны с ним? — спросила она опять. Вопрос (довольно естественно, кажется) рассердил меня.

— Как вы смеете сомневаться? — вскричала я. Она захохотала мне прямо в лицо.

— Пошлите за Ван-Брандтом, — сказала она. Я вышла на площадку лестницы и позвала мужа, который сидел в комнате наверху и что-то писал.

— Эрнест! — окликнула я его. — Спустись скорее, тут явилась особа, которая оскорбила меня. — Он вышел тотчас, когда услышал мой голос. Незнакомая женщина последовала за мной на площадку, чтобы встретить его. Она низко присела перед ним. Он побледнел как смерть, когда увидел ее. Это перепугало меня.

— Скажите, ради Бога, что это значит? — обратилась я к нему. Он взял меня за руку и ответил:

— Скоро узнаешь. Вернись поработай в сад и не приходи в дом, пока я не пошлю за тобой. — Он имел такой расстроенный вид и так мало походил на себя, что положительно навел на меня страх. Я позволила ему проводить меня в сад. У двери он пожал мне руку и шепнул;

— Сделай для меня то, о чем я тебя прошу, моя возлюбленная. — Я прошлась по саду и села на ближайшую скамейку, ожидая, что из всего этого выйдет.

Сколько времени прошло, я не знаю. Мучительное беспокойство возросло во мне до такой степени, что я наконец не смогла выносить этого дольше. Я решилась вернуться в дом.

Я прислушивалась у входа и ничего не слышала. Я подошла к самой двери гостиной, все то же безмолвие. Я собралась с духом и отворила дверь.

Комната была пуста. На столе лежало письмо. Почерк был моего мужа и адресовано на мое имя. Я распечатала его и прочла. Из этого письма я узнала, что брошена, опозорена, несчастна. Женщина со злым лицом и наглым взором была законная жена Ван-Брандта. Она предоставила ему выбор уехать с ней тотчас или подвергнуться суду за двоеженство. Он уехал с ней — уехал и бросил меня.

Вспомните, сэр, что я лишилась и матери, и отца. Я не имела друзей. Я осталась совершенно одна на свете, не было у меня ни души, чтобы утешить меня или что-то посоветовать мне. Заметьте при этом, что, по свойству моего характера, я глубоко чувствую малейшее пренебрежение или оскорбление. Удивитесь ли вы теперь, что мне пришло в голову то, что я сделала вечером на мосту?

Одно прошу принять в соображение. Никогда бы я не покусилась на свою жизнь, если бы могла зарыдать. Слезы не текли. Тупое чувство оцепенения сдавило мне голову и сердце точно тисками. Я пошла прямо к реке. Дорогой я говорила себе вполне хладнокровно: «Там будет конец всему, и чем скорее, тем лучше».

Что случилось после того, вам известно. Я могу перейти к следующему утру — тому утру, когда уехала от вас так неблагодарно из гостиницы на берегу реки.

У меня была одна побудительная причина, чтобы уехать с первым экипажем, каким я могла воспользоваться, — и эта причина заключалась в страхе, что Ван-Брандт отыщет меня, если я останусь в Перте.

Письмо, оставленное им на столе, было полно выражений любви и раскаяния, не говоря о том, что он умолял меня простить его гнусный поступок со мной. Он уверял, что будучи еще, так сказать, ребенком, был вовлечен в тайный брак с женщиной распутной. Они давно разошлись по обоюдному согласию. Когда он просил моей руки, то имел веский повод считать ее умершей. Как он был введен в заблуждение относительно этого и как она узнала, что он женился на мне, ему надо еще выяснить. Зная ее бешеный нрав, он уезжает с ней, так как это единственное средство избегнуть скандала и привлечения к суду. Через день или два он откупится от нее, прибавив определенную сумму к тому содержанию, которое уже предоставлял ей. Освободившись, он вернется ко мне, и мы поедем за границу, чтобы удалиться от возможных неприятностей. Я жена его перед Богом, я единственная женщина, которую он любил, и так далее, и так далее.

Вы теперь видите, сэр, какой опасности я подвергалась, если бы он нашел меня, если бы я осталась вблизи от вас.

От одной этой мысли мороз продирал меня по коже. Я твердо решилась никогда больше не видеться с человеком, который обманул меня так жестоко. И я теперь не изменила своего решения, только в одном случае я соглашусь видеть его: если предварительно вполне удостоверюсь в смерти его жены, чего ожидать нельзя в обозримом будущем. Однако мне надо заканчивать свое письмо и рассказать вам, что я делала по прибытии в Эдинбург.

Кондуктор указал мне на гостиницу в Канонгетской улице, где вы видели меня. Я написала в тот же день к родственникам моего отца, живущим в Глазго, чтобы сообщить им, где я и в каком отчаянном положении нахожусь.

Я получила ответ с первой почтой. Глава семейства и жена его просили меня не ездить к ним в Глазго. Они должны сами быть в Эдинбурге по делу. Я увижу их в самом скором времени.

Они и приехали, как обещали. Они обошлись со мной довольно любезно. Кроме того, они дали мне взаймы немного денег, когда узнали, как скудно снабжен мой кошелек. Но я все-таки сомневаюсь, чтобы муж или жена принимали во мне горячее участие. Они советовали, чтобы я обратилась к другим родственникам моего отца, жившим в Англии. Очень может быть, что я несправедлива к ним, однако, мне сдается, что они сильно желали (как говорится) сбыть меня с рук.

В тот день, когда я, по отъезду моих родственников, осталась одинокой среди чужих, в тот самый день, сэр, вы и приснились мне или представились в видении, которое я уже описывала. В гостинице я пробыла все это время отчасти потому, что хозяйка была добра ко мне, отчасти потому, что я была совершенно убита своим положением и, право, не знала, куда мне деваться.

В этом-то убийственном настроении вы застали меня во время любимой моей прогулки от Холирудского дворца к источнику Св. Антония. Поверьте мне, ваше доброе участие не было затрачено напрасно на женщину неблагодарную. Найти такого брата или друга, как вы, было бы величайшим счастьем, о каком я могла молить Провидение. Вы сами уничтожили эту надежду тем, что сказали и сделали, когда мы были одни в гостиной. Я вас не виню, боюсь, мое обращение (без моего ведома) могло подать вам повод к этому. Я только жалею, очень, очень жалею, что мне не остается выбора между тем, чтобы уронить свое достоинство или никогда больше не видеться с вами.

Я долго думала и, наконец, решилась повидаться с другими родственниками моего отца, к которым еще не обращалась. Моя единственная надежда теперь состоит в том, что они помогут мне найти способ честно зарабатывать насущный хлеб. Благослови вас Бог, мистер Джермень! Желаю вам счастья от всей глубины души и остаюсь вашей благодарной слугой М. Ван-Брандт.

P. S. Я подписываю мое настоящее имя (или то, которое считала прежде своим), в доказательство моей правдивости от первого слова до последнего. Но впредь я должна, ради безопасности, принять чужое имя. Мне очень хотелось бы вернуться к своей прежней фамилии, когда я была дома счастливой девушкой. Но Ван-Брандт знает ее, и к тому же я (хотя Богу известно, как невинно) опозорила это имя. Прощайте, сэр, благодарю вас еще раз".

 

Так кончалось письмо.

Прочитав его, я был глубоко разочарован и очень неблагоразумен. Бедная мистрис Ван-Брандт, по моему мнению, оказывалась не права во всем. Во-первых, ей совсем не следовало выходить замуж. Потом, с какой стати она вздумала видеться с Ван-Брандтом, даже если бы законная его жена и умерла? Она не имела права возвращать мне мое рекомендательное письмо, когда я счел возможным изменить его текст по ее прихоти. Она была не права в своем нелепо-жеманном взгляде на мой восторженный поцелуй и любовное объяснение. Не права и в том, что бежала от меня, как будто я негодяй, хуже самого Ван-Брандта. И наконец более всего была она не права, обозначив свое имя, перед фамилией, одной заглавной буквой.

Интересное положение, нечего сказать, страстно любить женщину и не знать даже, каким ласковым именем называть ее в своих мыслях! "М. Ван-Брандт! " Я мог называть ее и Марией, и Маргаритой, и Мартой, и Мабелью, и Магдалиной, и Мери… О нет! Не Мери. Любовь детских лет прошла и забыта, но я обязан уважать это воспоминание.

Если бы моя «Мери» прежних лет еще была жива и я встретился с ней, поступила 1 ли бы она так со мной? Никогда! Даже в мыслях называть эту женщину ее именем значило оскорблять «мою Мери». Да и зачем думать о ней? Зачем мне унижаться, силясь найти в ее письме средство разыскать ее? Чистое безумие пытаться выследить женщину, которая уехала Бог весть куда и сама заявила, что примет чужое имя. Неужели я потерял всякое самоуважение, всякую гордость?

В цвете лет, с прекрасным состоянием, с открытым перед мной светом, где было множество интересных женских лиц и пленительных женских фигур, как следовало мне поступить? Вернуться в свое имение и оплакивать потерю бездушного создания, которое бросило меня по собственному желанию, или послать за курьером и дорожной каретой и весело предать ее забвению среди чужих людей и в чужих краях? В том настроении, в каком я находился, мысль об увеселительной поездке по Европе воспламенила мое воображение. Сперва я поразил людей в гостинице, прекратив всякие дальнейшие розыски скрывшейся мистрис Ван-Брандт, а потом я отпер ящик с письменными принадлежностями и сообщил мои новые планы матери очень откровенно и подробно.

Ответ ее пришел с первой почтой.

К изумлению моему и радости, моя добрая мать положительно одобряла мое решение. Не довольствуясь этим, с энергией, которой я не ожидал от нее, она сама приготовилась к отъезду и была уже на дороге к Эдинбургу, чтобы сопутствовать мне.

«Ты не будешь один, Джордж (писала она), когда я имею достаточно силы и бодрости, чтобы путешествовать с тобой».

Через три дня после того, как я прочел эти строки, наши приготовления были закончены и мы отправились на европейский материк.

 

Глава XIII

ЕЩЕ НЕ ИЗЛЕЧЕН

 

Мы посетили Францию, Германию и Италию. Наше отсутствие в Англии продолжалось около двух лет.

Оправдалось ли мое доверие к времени и перемене? Изгладился ли образ мистрис Ван-Брандт из моих мыслей?

Нет! Что бы ни делал (говоря прорицательным языком бабушки Дермоди), все я был на пути к соединению с моим родственным духом. Первые два — три месяца нашего путешествия меня преследовала в моих снах женщина, которая так решительно оставила меня. Видя ее во сне всегда любезной, всегда очаровательной, всегда скромной и нежной, я ждал с пламенной надеждой в душе, что ее призрак представится мне опять наяву.., что я опять буду призван на свидание с ней в данном месте и в данный час. Мое ожидание не сбылось: никакого видения мне не являлось.

И сны даже становились реже и менее явственны. Служило ли это признаком, что дни испытания для нее прошли? Не нуждаясь больше в помощи, неужели она забыла того человека, который хотел оказать ей помощь? Разве нам уже не суждено больше увидеться?

"Я не могу называться мужчиной, если не забуду ее теперь! " — повторял я себе.

Однако что я ни говорил, воспоминание о ней все занимало свое прежнее место в моей жизни.

Я осмотрел все чудеса природы и искусства, какие мог увидеть в разных чужих странах. Я жил среди ослепительного блеска лучшего общества в Париже, Риме, Вене. Я проводил долгие часы в беседе с самыми образованными и прелестными женщинами в Европе, однако, тем не менее одинокий образ женщины у источника Святого Антония, с большими серыми глазами, которые так грустно смотрели на меня при расставании, оставался в моем сердце запечатленным неизгладимо.

Противился ли я моей страсти или поддавался ей, я одинаково жаждал увидеть предмет ее. Я делал все, чтобы скрывать это душевное состояние от моей матери. Но ее любящие глаза открыли тайну. Она видела, что я страдаю, и страдала вместе со мной. Она говорила неоднократно:

— Право, Джордж, путешествие не принесет никакой пользы, давай лучше вернемся домой.

— Нет, посмотрим еще на новые народы и на новые места, — возражал я на это.

Только тогда, когда я увидел, что и здоровье, и силы стали ей изменять от утомительных постоянных переездов, я согласился бросить безнадежные поиски забвения и наконец вернуться на родину.

Я уговорил матушку остановиться для отдыха в моем лондонском доме, прежде чем она отправится на свое любимое местожительство, имение в Пертшире. Разумеется, я остался в Лондоне с ней. Она была теперь единственным звеном, которое привязывало меня к жизни чувством, и благородным, и нежным. Политика, литература, агрономия, обыкновенные занятия человека в моем положении, не имели для меня никакой привлекательности.

Мы прибыли в Лондон, как говорится, «в самый разгар сезона». В числе театральных сенсаций в том году, я говорю о времени, когда балет был еще любимым видом общественных увеселений, была танцовщица, красота и грация которой вызывали всеобщий восторг. Куда бы я ни показывался, меня осаждали вопросами, видел ли я ее. Мое положение в обществе, как человека равнодушного к царствующей богине подмостков, стало наконец просто невыносимо. Убедившись в этом, я принял первое же приглашение в ложу хороших знакомых и (далеко не охотно) сделал то же, что и все другие, — я поехал в оперу.

Первая часть представления только что кончилась, когда мы вошли в театр, а балет еще не начинался. Мои знакомые занялись осмотром партера и лож, отыскивая знакомые лица. Я сел на стул в уголке и ждал, блуждая мыслями далеко от театра и предстоящего балета. Дама, сидевшая ближе всех ко мне (как свойственно дамам вообще), нашла неприятным соседство человека, который молчит. Она вознамерилась заставить меня разговориться.

— Скажите, мистер Джермень, — обратилась она ко мне, — видели вы где-нибудь театр такой полный, как этот сегодня?

Она подала мне с этим словами свою зрительную трубу. Я прошел вперед, чтобы осмотреть публику.

Бесспорно, зрелище представлялось удивительное. Каждое малейшее пространство, каким, по-видимому, можно было воспользоваться, было занято (когда я постепенно обводил зрительной трубой все ярусы, от партера до райка). Поднимая все выше и выше трубу, я наконец достиг уровня галереи. Даже на этом громадном расстоянии превосходные стекла показывали мне лица зрителей, точно они были поблизости. Сперва я осмотрел сидящих в первом ряду в галерее.

Потом, медленно обводя трубой полукруг, образуемый скамьями, я вдруг остановился на самой середине.

Сердце забилось у меня в груди, словно готово было из нее выскочить. Мог ли я не узнать это лицо среди серых лиц вокруг него? Я увидел мистрис Ван-Брандт!

Она сидела впереди, но не одна. Место за ней было занято мужчиной, который по временам наклонялся к ней и говорил с ней. Она слушала его, насколько я мог судить, с видом довольно грустным и утомленным. Кто был тот мужчина? Узнаю я это или нет? Во всяком случае я твердо решил поговорить с мистрис Ван-Брандт.

Занавес поднялся для начала балета. Я извинился, как умел, перед знакомыми и немедленно вышел из ложи.

Бесполезно было пытаться купить место в галерее. Денег моих не взяли. В этой части театра не было даже места стоять.

Мне оставалось одно. Я вернулся на улицу, подождать мистрис Ван-Брандт у дверей галереи, пока кончится представление.

Кто был с ней, этот человек, сидевший за ней и фамильярно разговаривавший с ней через плечо? Пока я ходил взад и вперед перед дверью, этот один вопрос владел моей душой, так что наконец я вышел из терпения. Взяв дамскую зрительную трубу (я выпросил и без всякой совести оставил ее себе), я, единственный из всех этих многочисленных зрителей, повернулся спиной к сцене и приковал свое внимание к галерее.

Он сидел позади меня, по всему видимому, очарованный прелестной танцовщицей. Мистрис Ван-Брандт, напротив, как будто находила мало привлекательности в зрелище, представляемом на сцене. Она смотрела на танцы (насколько я мог заметить) рассеянно и уныло. Когда одобрение выражалось криками и рукоплесканиями, она сидела, относясь совершенно равнодушно к энтузиазму, господствовавшему в театре. Человек, сидевший позади нее, нетерпеливо хлопнул ее по плечу, словно считал ее способной заснуть на стуле. Фамильярность этого поступка, подтверждавшая мое подозрение, что это Ван-Брандт, так взбесила меня, что я сделал или сказал что-то, заставившее одного из мужчин в ложе шепнуть мне:

— Если вы не можете удержаться, лучше бы вам оставить нас.

Он говорил на правах старого друга. У меня осталось достаточно здравого смысла, чтобы послушаться его совета и вернуться на свое место к двери галереи.

Незадолго до полуночи представление закончилось. Зрители начали выходить из театра.

Я встал в углу за дверью, напротив лестницы, и поджидал ее. Спустя некоторое время, которое показалось мне бесконечным, она и ее спутник показались, медленно спускаясь по лестнице. На ней был широкий темный плащ, голова закрыта капюшоном оригинальной формы, показавшимся мне на ней самым красивым женским головным убором. Когда они оба прошли мимо меня, я услышал, как мужчина заговорил с ней тоном угрюмой досады:

— Брать тебя в оперу значит только напрасно тратить деньги.

— Я нездорова, — ответила она, опустив голову и потупив глаза. — Я сегодня не в духе.

— Ты хочешь ехать или идти домой?

— Пожалуйста, пойдем пешком.

Я шел за ними незаметно, ожидая момента, чтобы представиться ей, когда толпа разойдется. Через несколько минут они повернули в тихую боковую улицу. Я ускорил свои шаги, подошел к ним, снял шляпу и заговорил с ней.

Она вскрикнула от удивления, узнав меня. С минуту ее лицо осветилось прелестнейшим выражением восторга, какое я когда-либо видел на человеческом лице. Минуту спустя все изменилось. Очаровательные глаза затуманились, и черты лица посуровели. Она стояла передо мной как женщина, отягченная стыдом, не произнося ни слова, и не пожала моей протянутой руки.

Ее спутник прервал молчание.

— Кто этот господин? — спросил он наглым тоном с заметным иностранным акцентом и бесцеремонно рассматривая меня.

Она переборола себя, как только он обратился к ней.

— Это мистер Джермень, — ответила она. — Господин, который был очень добр ко мне в Шотландии.

Она подняла глаза на меня и ограничилась, бедняжка, вежливым вопросом о моем здоровье.

— Я надеюсь, что вы совершенно здоровы, мистер Джермень, — сказала она нежным и мягким голосом, жалко дрожа.

Я вежливо ответил и объяснил, что видел ее в опере.

— Вы живете в Лондоне? — спросил я. — Могу я иметь честь навестить вас?

Ее спутник ответил за нее, прежде чем она успела заговорить:

— Моя жена благодарит вас, сэр, за вашу вежливость. Она не принимает гостей. Мы оба желаем вам спокойной ночи.

Сказав эти слова, он снял шляпу с сардоническим взглядом и, взяв жену под руку, заставил ее идти с ним. Удостоверившись в том, что этот человек не кто иной, как Ван-Брандт, я хотел язвительно ответить ему, но мистрис Ван-Брандт остановила опрометчивые слова, готовые сорваться с моих губ.

— Для меня! — шепнула она через плечо с умоляющим видом, который тотчас заставил меня умолкнуть. Что ж, она была свободна (если хотела) вернуться к человеку, который так гнусно обманул и бросил ее. Я поклонился и оставил их, чувствуя с чрезвычайной горечью унижение вступать в соперничество с Ван-Брандтом.

Я перешел на другую сторону улицы. Прежде чем я отошел на три шага, прежнее обаяние мистрис Ван-Брандт овладело мной. Я покорился унизительному желанию стать шпионом и проводить их до дома. Держась сзади, на противоположной стороне улицы, я проследил их до дверей и записал в записную книжку название улицы и номер дома.

Самый суровый критик, читающий эти строки, не сможет презирать меня больше, чем я сам презирал себя. Мог ли я еще любить женщину, которая добросовестно предпочла мне негодяя, который женился на ней, будучи мужем другой женщины? Да! Зная то, что я теперь знал, я чувствовал, что люблю ее так же нежно, как прежде. Это было невероятно, это могло привести в негодование, но это было справедливо. Первый раз в жизни я постарался заглушить сознание своего унижения в вине. Я отправился в клуб, присоединился к веселому обществу за ужином и вливал в горло бокал за бокалом шампанское — не чувствуя ни малейшего веселья, не забывая ни на минуту подробности моего презренного поведения. Я в отчаянии лег в постель и всю ночь малодушно проклинал роковой вечер на берегу, когда встретился с ней в первый раз. Но как я ее ни ругал, как себя ни презирал, я любил ее — я еще любил ее!

Между письмами, лежавшими на моем столе, были два, которые должны занять место в этом рассказе.

Почерк первого письма был мне знаком по эдинбургской гостинице. Написала это письмо мистрис Ван-Брандт.

 

«Для вас самих лучше (так говорилось в письме) не делать попыток увидеться со мной, и не обращайте внимания на приглашение, которое, как я боюсь, вы получите с этим письмом. Я веду унизительную жизнь — я не стою вашего внимания. Вы должны для себя забыть жалкую женщину, которая пишет теперь к вам в последний раз и с признательностью прощается с вами навсегда».

 

Эти грустные строки были подписаны только начальными буквами. Бесполезно говорить, что они только усилили мою решимость увидеть ее во что бы то ни стало. Я поцеловал бумагу, на которой лежала ее рука, а потом взял второе письмо. В нем заключалось «приглашение», о котором упоминала моя корреспондентка, и оно было изложено следующим образом:

 

«Г-н Ван-Брандт свидетельствует свое почтение мистеру Джсрменю и приносит извинения в том, что несколько резко принял вежливую предупредительность мистера Джермсня. Г-н Ван-Брандт страдает постоянно от нервной раздражительности и чувствовал себя особенно нехорошо в прошлый вечер. Он надеется, что мистер Джермень примет это чистосердечное объяснение в том духе, в каком оно предлагается, и просит позволения прибавить, что г-жа Ван-Брандт с удовольствием примет мистера Джерменя, когда бы он ни вздумал удостоить ее своим посещением».

 

После чтения этих двух писем легко было сделать то заключение, что Ван-Брандт имел какие-то гнусные выгоды написать это смешное и забавное послание и что несчастная женщина, носившая это имя, искренне стыдилась его поступка. Подозрение мое к этому человеку и к причинам, побудившим его написать это письмо, не вызвали никакой нерешительности в душе моей относительно дальнейшего образа действий. Напротив, я радовался, что мой путь к мистрис Ван-Брандт был открыт, все равно посредством каких бы то ни было причин, самим Ван-Брандтом.

Я ждал дома до полудня, а потом не смог уже ждать дольше. Письменно извинившись перед матушкой (во мне еще осталось настолько чувство стыда, что мне не хотелось встретиться с ней), я поспешил уйти, чтобы воспользоваться приглашением в тот самый вечер, когда я получил его.

 

Глава XIV

МИСТРИС ВАН-БРАНДТ ДОМА

 

Когда я поднял руку, чтобы позвонить в колокольчик, дверь отворилась изнутри — и сам Ван-Брандт очутился передо мной. На голове его была шляпа. Мы, очевидно, встретились, когда он выходил.

— Любезный сэр, как вы добры! Ваше посещение самый лучший ответ на мое письмо. Г-жа Ван-Брандт дома, г-жа Ван-Брандт будет в восторге. Пожалуйте.

Он отворил дверь в комнату нижнего этажа. Его вежливость была еще оскорбительнее его дерзости.

— Пожалуйста, садитесь, мистер Джермень.

Он повернулся к отворенной двери и закричал громким и самоуверенным голосом:

— Мери, поди сейчас сюда!

"Мери! " Я узнал наконец ее имя — и узнал его от Ван-Брандта. Никакие слова не могут выразить, как неприятно мне было слышать ее имя от него. В первый раз после стольких лет мысли мои вернулись к Мери Дермоди и озеру Зеленых Вод. Через минуту я услышал шелест платья г-жи Ван-Брандт на лестнице. Когда этот звук коснулся моего слуха, прежние времена и прежние лица снова исчезли из моих мыслей, как будто не существовали никогда. Что имела она общего со слабым, застенчивым ребенком, ее тезкой? Какое сходство можно было найти в мрачной лондонской квартире с коттеджем, наполненным благоуханными цветами, на берегу озера?

Ван-Брандт снял шляпу и поклонился мне с отвратительным раболепством.

— Я должен выйти по делам, — сказал он, — мне невозможно их отложить. Пожалуйста, извините меня. Госпожа Ван-Брандт примет вас. Доброго утра!

Дверь дома отворилась и затворилась. Шелест платья все приближался. Она стояла передо мной.

— Мистер Джермень! — воскликнула она, отступив назад, как будто мое присутствие устрашало ее. — Разве это честно? Разве это достойно вас? Вы позволили мне попасть в ловушку и становитесь сообщником Ван-Брандта! О! Сэр, я привыкла считать вас благородным человеком. Как горько разочаровали вы меня!

Я не обращал никакого внимания на ее упреки. Они только вызывали румянец на ее щеках. Они только прибавляли восхищения к наслаждению смотреть на нее.

— Если бы вы любили меня так горячо, как я люблю вас, — сказал я, — вы поняли бы, зачем я здесь. Никакая жертва не кажется мне так велика, чтобы находиться опять в вашем присутствии после двухлетней разлуки.

Она вдруг подошла ко мне и проницательно устремила на меня глаза.

— Тут, должно быть, ошибка, — сказала она. — Вы, должно быть, не получили моего письма или не прочли его?

— Получил и прочел.

— А письмо Ван-Брандта вы тоже прочли?

— Да, прочел.

назад<<< 1 . . . 7 . . .  18 >>>далее