Ее странное восклицание ободрило меня. Я рискнул, сказать ей, что подслушал ее последние слова.

— Если вы верите мне во сне, то оказываете только справедливость. Будьте справедливы ко мне и теперь, окажите доверие. Вы одни.., в горе.., вам нужна помощь друга. Я жду, чтобы вы дали мне возможность помочь вам.

Она колебалась. Я попробовал взять ее руку. Странное создание отдернуло ее, вскрикнув от испуга, по-видимому, она страшно боялась, чтобы я прикоснулся к ней.

— Дайте мне время подумать, — сказала она. — Вы не знаете, что я все должна принимать в соображение. Дайте мне сроку до завтра и позвольте написать вам. Вы живете в Эдинбурге?

Я нашел, что мне благоразумнее будет довольствоваться, по крайней мере, наружно, этой уступкой. Я вынул свою визитную карточку и написал на ней карандашом адрес той гостиницы, где я остановился. Она прочла мою карточку при лунном свете, когда взяла ее в руки.

— Джордж, — повторила она про себя, украдкой взглянув мне в лицо в то время, как произносила мое имя, — Джордж Джермены Я никогда не слышала фамилии Джермены Но имя Джордж напоминает мне доброе старое время.

Она грустно улыбнулась мимолетной мысли или воспоминанию, в котором мне места уделено не было.

— Нет ничего удивительного собственно в том, что вас зовут Джордж, — продолжала она немного погодя. — Имя это очень обыкновенно.., оно встречается повсюду. А все же… Глаза ее досказали мне остальное: «Я меньше боюсь вас теперь, когда узнала, что ваше имя Джордж».

Так она бессознательно привела к тому, что мы оказались буквально от открытия на волосок.

Спроси я только, какие воспоминания она связывала с моим именем, убеди я ее рассказать мне о своей прошлой жизни в самых кратких и сдержанных словах, преграда, воздвигнутая между нами переменой фамилии и временным пространством в десять лет, рухнула бы разом, мы непременно узнали бы друг друга. Но я не подумал ни о чем подобном. И причина тому простая — я влюбился. У меня была на уме одна чисто эгоистичная мысль заслужить ее благосклонное внимание, немедленно воспользовавшись преимуществом, которое мне давало вновь вызванное ко мне участие.

— Не откладывайте, чтобы писать, — возразил я. — Не откладывайте до завтра. Как знать, что принесет следующий день? Ведь заслуживаю же я хоть какого-нибудь ответа на мое сочувствие к вам! Я требую немногого. Осчастливьте меня, прежде чем мы разойдемся сегодня, дав мне возможность оказать вам услугу.

Я взял ее руку, на этот раз так, что она не успела заметить этого заранее. Она как будто всем существом поддалась моему прикосновению. Ее рука лежала без сопротивления в моей руке, ее очаровательный стан постепенно придвигался ко мне все ближе и ближе, голова ее почти касалась моего плеча. Она шептала едва слышно, между вздохами:

— Не пользуйтесь вашим преимуществом. Я так одинока, я совершенно в вашей власти.

Я не успел ответить, не успел пошевельнуться, как рука ее сжала мою руку, ее голова упала на мое плечо, она залилась слезами.

Только закоснелый подлец не уважил бы ее горя. Я взял ее под руку и тихо повел мимо развалин вниз с горы.

— Это пустынное место наводит на вас страх, — сказал я. — Пройдемтесь немного, вы скоро оправитесь.

Она улыбнулась сквозь слезы, как ребенок.

— Хорошо, — ответила она с живостью, — только не в эту сторону.

Случайно я пошел по направлению, которое удаляло нас от города. Она попросила меня повернуть к домам и улицам. Мы пошли обратно к Эдинбургу. Она рассматривала меня, пока мы шли в лунном свете, невинным, изумленным взором.

— Какое непонятное влияние вы производите на меня! — воскликнула она. — Видели вы меня когда-нибудь.., слышали вы мое имя.., до того вечера, когда мы встретились у реки?

— Никогда!

— И я никогда не слышала вашей фамилии и никогда не видала вас до этого. Странно! Очень странно! Ах! Я помню одну старушку.., только она могла бы объяснить это. Где мне найти теперь подобную ей?

Она глубоко вздохнула. Очевидно, она любила умершую родственницу или добрую знакомую.

— Вы говорите про родственницу? — спросил я, скорее для поддержания разговора, чем интересуясь каким-либо членом из ее семейства, кроме нее самой.

Опять мы были на волосок от того, чтобы все раскрылось. И снова нам было суждено не пойти дальше!

— Не говорите мне про моих родных! — вскричала она. — Я не смею вспомнить про тех, кого не стало, в моем настоящем горе. Если я заговорю про былое время под родным кровом, я только снова зарыдаю и приведу вас в смущение. Говорите о чем-нибудь другом, говорите о другом!

Тайна появления призрака в беседке еще не объяснилась. Я воспользовался случаем, чтобы приступить к этому предмету.

— Вы упомянули с минуту назад, что я снился вам, — начал я. — Расскажите мне ваш сон.

— Я не уверена, сон ли это был, или что-нибудь другое, — ответила она. — Я называю сном, не находя лучшего выражения.

— Ночью привиделся он вам?

— Нет, днем.., после полудня.

— Поздно?

— Да, пред вечером.

Я вспомнил рассказ доктора о пассажире на разбитом судне, двойник которого призрачный явился на корабле, предназначенном спасти его, тогда как сам он видел этот корабль во сне.

— Помните вы число и час? — спросил я.

Она назвала число и сказала час. Это был тот самый день, когда мы с матушкой ездили к водопаду. Час был именно тот, когда я видел в беседке призрак, писавший в моем альбоме!

Я остановился, пораженный изумлением. Между тем мы уже прошли назад к городу до Голирудского дворца. Моя спутница, взглянув сперва на меня, повернулась и стала смотреть на угловатое старое здание, залитое мягким, тихим, пленительным светом луны.

— Это моя любимая прогулка с тех пор, как я в Эдинбурге, — сказала она просто. — Я не боюсь безлюдья.., мне нравится абсолютная тишина, которая царствует здесь ночью.

Она опять взглянула на меня.

— Что с вами? — спросила она. — Вы ничего не говорите и только смотрите на меня.

— Мне хотелось бы узнать больше о вашем сне, — ответил я. — Как вы могли спать днем?

— Нелегко рассказать, что я делала, — возразила она, между тем как мы пошли дальше. — Я была страшно расстроена и больна.., в этот день я чувствовала особенно глубоко мое беспомощное положение. Было время обеда, как теперь помню, мне есть не хотелось. Я пошла наверх (в гостинице, где остановилась) и бросилась на постель в совершенном изнеможении. Не знаю, лишилась я чувств или заснула, я потеряла всякое представление о том, что происходило вокруг меня; но вместо того во мне пробудилось другое чувство. Если это был сон, то я могу только сказать, что это был самый живой сон, какой мне доводилось видеть за всю мою жизнь.

— Он с того начался, что вы увидели меня? — осведомился я.

— Нет, он начался с того, что я увидела ваш альбом, он лежал раскрытый на столе в беседке.

— Можете вы описать беседку такой, как она вам приснилась?

Она описала не только беседку, но и самый вид с порога двери на водопад. Она знала величину, знала переплет моего альбома.., который находился в эту минуту в моем доме в Пертшире, под ключом в конторке!

— И вы писали в альбоме? — продолжал я расспрашивать. — Помните вы, что написали?

Она отвернулась в смущении, как будто стыдилась припоминать эту часть своего сна.

— Вы же говорили, — возразила она, — к чему мне повторять слова? Скажите мне вот что. Когда вы были в беседке, остановились вы у порога перед тем, как войти?

Я действительно остановился в изумлении при первом взгляде на женщину, которая писала в моем альбоме. Ответив ей на этот вопрос, я со своей стороны спросил, что она сделала во сне после того, как я вошел в беседку.

— Я поступила самым странным образом, — тихо сказала она тоном изумления. — С братом я не могла бы обойтись дружественнее. Я знаком подозвала вас.., даже руку положила вам на грудь. Я говорила с вами, как со старым и дорогим другом. Я сказала: "Помни меня. Приди ко мне! " О! Как я, стыдилась самой себя, когда очнулась и припомнила все это. Слыханное ли дело такая фамильярность, даже во сне, между женщиной и мужчиной, которого она видела только раз, и то как человека совершенно постороннего?

— Заметили вы, — спросил я, — сколько прошло времени с той минуты, когда вы легли, до той, когда проснулись?

— Кажется, я могу определить это, — ответила она. — Было время обеда в гостинице (как я сейчас говорила), когда я пошла наверх прилечь. Вскоре после того, как я очнулась, пробили часы. Я посчитала время, и оказалось, что добрых три часа прошло с тех пор, как я легла.

В этом ли заключалась разгадка таинственного исчезновения написанных слов?

Оглядываясь назад в свете позднейших открытий, я склонен думать, что тем и следует объяснять его. По прошествии трех часов строки, написанные призраком, исчезли. По прошествии трех часов она пришла в себя и стыдилась своей близости со мной во сне. Пока она доверилась мне в состоянии, подобном каталепсии <Каталепсия — медицинское оцепенение, застывание всего тела или конечностей в каком-либо положении, сопровождаемое потерей способности к произвольным движениям; наблюдается при сильном психическом потрясении, гипнозе, летаргии, истерии, некоторых формах шизофрении и др.>, — доверилась потому, что ее дух, освобожденный от телесных оков, узнавал мой дух, слова оставались на бумаге. Когда же ее воля наяву стала противодействовать влиянию ее воли во сне, слова исчезли. Это ли настоящее объяснение? А если нет, то где искать его?

Мы дошли до той части Канонгетской улицы, где она жила. Мы остановились у двери.

 

Глава XI

РЕКОМЕНДАТЕЛЬНОЕ ПИСЬМО

 

Я взглянул на дом. Это была гостиница, небольшая, но, по-видимому, приличная. Если мне суждено оказать ей услугу в эту ночь, то пора было завести речь о чем-то другом, кроме снов.

— После всего, что вы сказали, — начал я, — не смею просить вас о большем доверии до следующего свидания. Только позвольте мне узнать одно — как я могу облегчить самые гнетущие ваши заботы в настоящее время? Нельзя ли мне помочь вам чем-нибудь, прежде чем мы разойдемся на ночь?

Она горячо поблагодарила меня и заколебалась, взглянула в один конец улицы, потом в другой и, очевидно, не знала, что сказать.

— Вы намерены остаться в Эдинбурге? — спросил я.

— О! Нет, я не хочу оставаться в Шотландии. Мне надо уехать дальше.., я думаю, мне лучше быть в Лондоне, в каком-нибудь хорошем модном магазине, если бы меня порекомендовали. Я шью быстро и кроить умею. И расчеты я могу вести, если бы кто оказал мне доверие…

 

* * *

 

Она вдруг остановилась и посмотрела на меня в недоумении, точно она сомневалась, бедняжка, в моем доверии для первого знакомства! С опрометчивостью человека влюбленного, я тотчас ухватился за этот намек.

— Я могу дать вам именно такую рекомендацию, какую вы желаете, — сказал я. — В любое время. Сейчас, если вы захотите это.

Ее пленительное лицо просияло от удовольствия.

— О, вы мне действительно друг! — воскликнула она горячо.

Но выражение ее лица внезапно омрачилось — она взглянула на мое предложение в ином свете.

— Имею ли я право, — печально спросила она, — принять ваше предложение?

— Позвольте мне дать вам письмо, — возразил я, — а вы решите потом сами, воспользоваться вам им или нет.

Я взял ее опять под руку и вошел в гостиницу.

Она отступила в испуге. Что подумает хозяйка, если увидит свою жилицу, возвращающуюся ночью в обществе незнакомого мужчины? Хозяйка появилась в ту самую минуту, когда она высказывала мне это возражение. Очертя голову, я отрекомендовался в качестве ее родственника и попросил провести меня в отдельную комнату, где я мог бы написать письмо. Бросив на меня проницательный взор, хозяйка, по-видимому, удостоверилась, что я человек порядочный. Она провела меня в комнатку вроде гостиной, с конторкой, положила предо мной письменные принадлежности, посмотрела на мою спутницу так, как только женщина может глядеть на другую женщину при известных обстоятельствах, и оставила нас одних.

В первый раз я был с ней в комнате и наедине. Затруднительное положение заставило ее раскраснеться и придало ее глазам особенный блеск. Она стояла, опираясь рукой на стол, смущенная и недоумевающая. Ее стройный и гибкий стан естественно принял позу, любоваться которой буквально было величайшим наслаждением. Письменные принадлежности остались лежать предо мной нетронутые на столе. Не могу сказать, долго ли длилось молчание. Она вдруг прервала его. Внутреннее чувство подсказало ей, что это молчание является опасным в нашем положении. Она переборола себя и обратилась ко мне со словами:

— Не думаю, чтобы вам следовало писать ваше письмо теперь.

— Почему?

— Вы ничего обо мне не знаете. Вы не должны рекомендовать особу, совершенно вам неизвестную. А я еще хуже, чем неизвестная. Я несчастная нечестивица, которая пыталась совершить смертный грех — наложить на себя руки. Быть может, горе, постигшее меня, послужит мне некоторым оправданием в ваших глазах, когда вы услышите о нем. Но вам надо рассказать о нем. Сегодня поздно говорить об этом, к тому же я очень утомилась.., и, наконец, есть вещи, о которых женщине чрезвычайно трудно говорить в присутствии мужчины.

Она опустила голову на грудь, ее изящные губы слегка задрожали, она не прибавила ни слова. Средство успокоить и утешить ее представлялось мне очень ясно и естественно, если я только захочу им воспользоваться. Я прибегнул к нему, не давая себе времени на размышление.

Напомнив ей, что она сама в начале нашего свидания вызвалась написать мне, я предложил, чтобы она отложила грустный рассказ о своих печалях до времени, когда найдет удобным прислать мне его в виде письма.

— Между тем, — прибавил я, — имея к вам полнейшее доверие, я прошу позволения доказать его на деле. Я могу рекомендовать вас модистке в Лондоне, у которой большое заведение.., и сделаю это прежде, чем расстанусь с вами сегодня.

С этими словами я обмакнул перо в чернила.

Модистка, о которой я говорил, была некогда горничной у матушки и основала свой магазин на деньги, данные ей взаймы моим отчимом. Без всякого зазрения совести я пустил в ход и его имя, и матушки и рекомендацию мою написал в таких выражениях, что самая искусная из модисток, существующих на земле, и самая превосходная женщина на свете не могла бы надеяться заслужить подобную. Найдет ли кто-нибудь для меня извинение? Те немногие лица, которые были влюблены и не забыли еще этого, пожалуй, отнесутся ко мне снисходительно. Все равно, я не стою их снисхождения.

Я подал ей прочесть несложенное письмо.

Она очаровательно покраснела.., и на меня бросила нежный, признательный взгляд, который остался у меня в памяти надолго. Вдруг, к изумлению моему, эта переменчивая особа опять поддалась другому настроению. Она как будто вспомнила что-то. Бледность покрыла ее лицо, мягкие линии, приданные ее чертам удовольствием от прочитанного, становились мало-помалу резче, она поглядела на меня с самым печальным видом, смущенная и страдающая. Положив мое письмо назад на стол, она сказала робко:

— Не потрудитесь ли вы прибавить несколько строк?

Я скрыл свое изумление и снова взялся за перо.

— Пожалуйста, припишите, — продолжала она, — чтобы меня сначала взяли на испытание. Я не могу принять обязательства на срок свыше… (ее голос становился все тише и тише, так что я с трудом расслышал последние слова) трех месяцев, чтобы не изменить ему.

Не свойственно было бы человеческой натуре, вернее сказать, человеку в моем положении, воздержаться от выражения любопытства, когда его просили приписать такой постскриптум к рекомендательному письму.

— Разве у вас есть в виду другое занятие? — осведомился я.

— Никакого, — ответила она, не поднимая головы, и глаза ее избегали моего взора.

Недостойное сомнение в ней, низкое порождение ревности, прокралось мне в душу.

— Может быть, у вас есть отсутствующий друг, — продолжал я, — который должен оказаться лучшим другом, чем я, только бы представить ему время приехать?

Она подняла голову. Ее большие, невинные серые глаза остановились на мне с терпеливым укором.

— У меня нет ни одного друга на свете, — сказала она. — Ради Бога, не расспрашивайте меня больше сегодня!

Я встал и снова подал ей письмо с требуемой припиской в ее собственных выражениях.

Мы стояли у стола и глядели друг на друга во время минутного молчания.

— Как мне благодарить вас? — прошептала она. — Поверьте, я окажусь достойной вашего доверия.

Ее глаза стали влажными, легкий румянец то появлялся, то исчезал, платье слегка поднималось от порывистого дыхания. Не думаю, чтобы нашелся человек, который был бы способен устоять в эту минуту против ее очарования. Я лишился всякого самообладания. Я обнял ее и прошептал:

— Я люблю вас!

Я страстно поцеловал ее. С минуту она прижалась бессильная и дрожащая к моей груди, даже ее свежие губы слегка ответили на мой поцелуй. Еще минута — и все было бы кончено. Она вырвалась из моих объятий с гневом, который сотряс все ее тело, и в порыве негодования бросила письмо к моим ногам.

— Как вы смеете злоупотреблять моим доверием? Как вы смеете касаться меня! — вскричала она. — Берите назад ваше письмо.., я не хочу принимать его от вас; вы никогда не услышите от меня ни слова более. Вы не знаете, что вы наделали, вы не знаете, как глубоко уязвили меня. О! — воскликнула она, бросаясь в отчаянии на диван. — Буду ли я когда-нибудь в состоянии уважать себя по-прежнему? Прощу ли я себе когда-нибудь то, что сделала сегодня вечером?

Я умолял ее простить меня, я уверял ее в моем раскаянии и сожалении в словах, которые действительно исходили прямо из сердца. Ее глубокое волнение даже пугало меня, больше того, огорчало.

— Вы дадите мне время искупить мою вину? — умолял я. — Вы не потеряете ко мне всякого доверия? Хотя бы только для того, чтобы доказать, что я не совсем недостоин вашего прощения, позвольте мне видеться с вами, когда вы сами пожелаете, в присутствии третьего лица, если сочтете необходимым.

— Я напишу к вам, — сказала она.

— Завтра?

— Завтра.

Я поднял с пола рекомендательное письмо.

— Проявите снова вашу доброту ко мне, — сказал я. — Не оскорбляйте меня отказом принять мое письмо.

— Я возьму, — ответила она спокойно. — Благодарю вас. Но теперь уйдите, пожалуйста. Доброй ночи!

Я оставил ее бледную, грустную, с моим письмом в руках. Я ушел от нее волнуемый самыми разнородными впечатлениями, которые постепенно перешли в два преобладающих чувства: любовь, пламеннее прежней, и надежду увидеть ее опять на следующий день.

 

Глава XII

ИСПЫТАНИЯ МИСТРИС ВАН-БРАНДТ

 

Человек, который так провел вечер, как я, волен лечь спать, если ему нечего делать. Но он отнюдь не может разумно рассчитывать на сон. Было утро, и в гостинице зашевелились, когда я наконец заснул. Проснувшись, я увидел, что уже скоро полдень на моих часах.

Я позвонил. Вошел мой слуга с письмом в руках. Дама, приезжавшая в карете, оставила его часа три назад. Я спал, когда он входил ко мне, между тем накануне он не получал приказания будить меня и потому оставил письмо в гостиной на столе, пока не услышал моего звонка.

Угадав тотчас, кто моя корреспондентка, я распечатал письмо. Что-то вложенное в конверт выпало, но я не обратил внимания. Все мои мысли были сосредоточены на самом письме. Я прочел с нетерпением первые строки. Они содержали сообщение, что написавшая их ускользнула от меня вторично. Она уехала из Эдинбурга рано поутру. Листок, вложенный в конверт, оказался моим рекомендательным письмом к модистке, которое мне возвращали.

Мало того, что я негодовал на нее, ее вторичное бегство я счел просто личным оскорблением. В пять минут я был одет и на пути к гостинице на Канонгетской улице мчался в коляске со всей скоростью лошадиного бега.

Прислуга не могла сообщить мне никаких сведений. Мистрис Ван-Брандт уехала без ведома слуг.

Хозяйка, к которой я обратился затем, преспокойно отказалась содействовать мне в трудных поисках.

— Я дала слово, — объявила эта упрямая особа, — не отвечать на ваши расспросы о ней. Я нахожу, что она действует, как подобает честной женщине, уклоняясь от всякого дальнейшего общения с вами. Я следила за вашим поведением в замочную скважину вчера вечером, сэр. Желаю вам доброго утра.

Вернувшись в свою гостиницу, я все продумал и не упустил из виду ни одного варианта, чтобы разыскать ее. Я разыскал извозчика, который вез ее. Он высадил ее у лавки и был отпущен. Я обратился с расспросами к купцу, хозяину лавки. Он вспомнил, что продал какие-то полотняные вещи даме в шляпе с опущенной вуалью и саквояжем в руках, но больше ничего не знал. Я разослал описания ее внешности по всем конторам дилижансов. Три «изящные молодые дамы с опущенной вуалью и саквояжем в руках» соответствовали моему описанию, но как определить, которая из трех беглянок именно она? Если бы тогда существовали железные дороги и электрические телеграфы, мне еще, пожалуй, посчастливилось бы напасть на ее след. Но в то время, к которому относится мой настоящий рассказ, она могла положить преграду всем моим поискам.

Я читал и перечитывал ее письмо, все еще надеясь, что я подмечу вырвавшееся из-под пера выражение, которое Даст мне ключ к разгадке. Вот это письмо от слова до слова:

 

"Любезный сэр!

Простите, что я опять уезжаю от вас, как уехала в Перт. После того, что произошло вчера вечером, я могу только, зная собственную слабость и власть, которую вы, по-видимому, имеете надо мной, горячо поблагодарить вас за вашу доброту и проститься с вами. Мое печальное положение должно служить мне извинением в том, что я расстаюсь с вами так неучтиво, что решаюсь вернуть вам рекомендательное письмо. Если бы я воспользовалась им, то это представило бы вам средство общения со мной. Этого не должно быть, как для вас, так и для меня. Я не должна предоставлять вам случай признаться мне еще раз в том, что вы любите меня, я должна уехать, не оставив за собой никаких следов, по которым вы могли бы разыскать меня.

Но я не могу забыть, что обязана моей жалкой жизнью вашему состраданию и вашему мужеству. Вы спасли меня, вы имеете право знать, что побудило меня броситься в воду, и в каком положении я нахожусь теперь, когда (благодаря вам) еще жива. Вы узнаете мою печальную историю, сэр, и я постараюсь рассказать ее как можно короче.

Я вышла замуж, не очень давно, за голландца по имени Ван-Брандт. Прошу извинения, что не вхожу в семейные подробности. Я пробовала описать мой милый утраченный родной кров, говорить о моем дорогом отце, которого не стало. Но слезы навертываются на глаза, и я не вижу строк, когда возвращаюсь мысленно к счастливому прошлому.

Итак, скажу только, что Ван-Брандт был хорошо отрекомендован моему отцу и наша свадьба состоялась. Теперь я узнала, что рекомендации друзей Брандт получил под другим предлогом, излагать который было бы только напрасно утруждать вас подробностями. Не зная ничего другого о нем, я жила с ним счастливо. Я не могу утверждать по справедливости, чтобы он был предметом моей первой любви, но он один остался у меня после смерти отца. Я уважала его, восхищалась им.., и без хвастовства могу сказать, была для него доброй женой.

Так проходило время, сэр, и довольно приятно, когда настал вечер, в который мы встретились с вами у реки.

Я была одна в нашем саду и подстригала кусты, когда горничная прибежала сказать, что какая-то дама, иностранка, приехала в карете и желает говорить с мистрис Ван-Брандт. Я послала девушку вперед, чтобы проводить незнакомку в гостиную, а сама пошла вслед за ней принять посетительницу, как только успею немного приодеться. Гостья внешне была некрасивая женщина с красным, злым лицом и наглыми, блестящими глазами.

— Вы мистрис Ван-Брандт? — спросила она.

— Да я, — последовал мой ответ.

назад<<< 1 . . . 6 . . .  18 >>>далее