Она сделала несколько шагов по комнате со взволнованным видом и продолжала:

— Менее чем через час отсекут все семь голов еретической гидры! Мечи отточены и верные готовы! Нечестивцы исчезнут с лица земли!

Затем, вытянув палец к часам, стоявшим в углу комнаты, она сказала:

— Смотри, у тебя есть еще четверть часа, чтобы покаяться! Когда стрелка дойдет до этой точки, судьба твоя будет решена!

Она еще не кончила, как донесся глухой шум, похожий на гул толпы, волнующейся вокруг большого пожара, сначала смутно, потом, казалось, он с быстротой увеличивался; спустя несколько минут вдали уж можно было различить звон колоколов и залпы огнестрельного оружия.

— Что за ужасы вы возвещаете? — воскликнул Мержи.

Графиня бросилась к окну и распахнула его.

Тогда шум, не задерживаемый больше стеклами и занавесками, донесся более отчетливо. Казалось, можно было разобрать крики скорби и радостный вой. Красноватый дым подымался к небу и взвивался над всеми частями города, насколько было доступно зрению. Его можно было бы принять за огромный пожар, если бы комнату сейчас же не наполнил запах смолы, который мог исходить только от тысячи зажженных факелов. В то же время блеск залпа, произведенного, казалось, на ближней улице, на минуту осветил стекла соседнего дома.

— Избиение началось! — воскликнула графиня, в ужасе схватившись за голову.

— Какое избиение? Что вы хотите сказать?

— Сегодня в ночь режут всех гугенотов — так приказал король! Все католики взялись за оружие, и ни один еретик не будет пощажен! Церковь и Франция спасены, но ты погиб, если не отречешься от своей ложной веры!

Мержи почувствовал, как холодный пот покрыл все его тело. Он блуждающими глазами смотрел на Диану де Тюржи, чьи черты выражали странное соединение отчаяния и торжества. Ужасающий грохот, поражавший его слух и наполнявший весь город, достаточно подтверждал справедливость страшной новости, которую он только что услышал. Несколько мгновений графиня стояла неподвижно, молча устремив на него взоры; только пальцем, указывающим на окно, казалось, хотела она возбудить воображение Мержи, чтобы оно нарисовало ему кровавые сцены, которые можно было себе представить по этим людоедским крикам и освещению. Мало-помалу выражение лица ее смягчилось, дикая радость исчезла, остался ужас. Наконец, упав на колени, она вскричала умоляющим голосом:

— Бернар, заклинаю тебя, спаси свою жизнь, обратись в католичество! Спаси свою жизнь и мою, которая зависит от твоей!

Мержи бросил на нее дикий взгляд, а она, не вставая с колен, следовала за ним по комнате, протянув руки. Не отвечая на ее мольбы, он побежал в глубь молельни, где схватил свою шпагу, которую оставил там на кресле.

— Несчастный, что же ты собираешься сделать? — воскликнула графиня, подбегая к нему.

— Защищаться! Меня не зарежут как барана!

— Безумный, тысячи шпаг не спасли бы тебя! Весь город под оружием. Королевская гвардия, швейцарцы, горожане, народ — все принимают участие в избиении, и нет ни одного гугенота, к груди которого в настоящую минуту не было бы приставлено до десятка кинжалов. Одно осталось средство избавиться от смерти — сделайся католиком!

Мержи был храбр, но, думая об опасностях, которые, по-видимому, предвещала эта ночь, он на минуту почувствовал, как подлый страх шевельнулся в глубине его души; даже мысль спасти себя отречением от своей веры мелькнула у него в уме с быстротой молнии.

— Я отвечаю за твою жизнь, если ты сделаешься католиком, — сказала Диана, сложив руки.

«Если я отрекусь, — подумал Мержи, — я сам себя буду презирать всю жизнь». Одной этой мысли было достаточно, чтобы храбрость к нему вернулась и еще удвоилась чувством стыда за минуту слабости. Он нахлобучил свою шляпу, застегнул портупею и, обмотав плащ вокруг левой руки вместо щита, с решительным видом двинулся к двери.

— Куда идешь ты, несчастный?

— На улицу! Я не хочу доставлять вам сожалений, оттого что меня зарезали в вашем доме, у вас на глазах.

В его голосе прозвучало такое презрение, что графиня была поражена. Она загородила ему дорогу. Он оттолкнул ее, и даже резко. Но она ухватилась за полу его камзола и на коленях поволоклась за ним.

— Оставьте меня! — закричал он. — Что же, вы сами хотите предать меня кинжалам убийц? Любовница гугенота может искупить свои грехи, принеся в жертву своему Богу кровь возлюбленного.

— Остановись, Бернар, умоляю тебя! Одно мое желание — чтобы ты спасся! Пощади свою жизнь для меня, милый ангел! Спаси себя во имя нашей любви… Согласись произнести одно лишь слово — и, я клянусь тебе, ты будешь спасен!

— Как! Мне принять религию убийц и разбойников? Святые мученики за Евангелие, сейчас я к вам присоединюсь!

Он так порывисто вырвался из рук графини, что та с размаху упала на пол. Он хотел открыть выходную дверь, как вдруг Диана, вскочив с проворностью юной тигрицы, бросилась на него и сжала его в своих объятиях крепче сильного мужчины.

— Бернар! — вскричала она вне себя, со слезами на глазах. — Таким люблю я тебя еще больше, чем если бы ты сделался католиком! — И, увлекши его к дивану, она упала вместе с ним, покрывая его поцелуями и обливая слезами. — Останься здесь, любовь моя единственная, останься со мной, храбрый мой Бернар! — говорила она, сжимая его и обвивая своим телом, как змея обвивает добычу. — Здесь, в моих объятиях, они не будут искать тебя; придется убить меня, чтобы добраться до твоей груди! Прости меня, мой милый; я не могла заранее предупредить тебя о грозящей опасности. Я была связана страшной клятвой. Но я спасу тебя или погибну вместе с тобой!

В эту минуту во входную дверь громко постучали. Графиня пронзительно вскрикнула, а Мержи освободился от ее объятий, не снимая плаща с левой руки, и сразу почувствовал в себе столько силы и решимости, что не задумался бы броситься очертя голову на сотню убийц, если бы они перед ним явились.

Почти во всех домах Парижа во входных дверях были маленькие квадратные отверстия с очень мелкой железной решеткой, так что обитатели дома могли раньше удостовериться, вполне ли безопасно для них открыть двери. Часто даже тяжелые дубовые двери, снабженные большими гвоздями и железной обивкой, не казались достаточно благонадежными для осторожных людей, которые не хотели сдаваться иначе, как после правильной осады. Поэтому с обеих сторон дверей делали узкие бойницы, из которых, не будучи замеченным, можно было сколько угодно подстреливать осаждающих.

Старый верный конюший графини, исследовав через такую решетку, что за личность находится у дверей, и подвергнув ее подобающему опросу, вернулся и доложил своей хозяйке, что капитан Жорж де Мержи настоятельно просит впустить его. Страх прошел, и дверь была открыта.

 

XXII. Двадцать четвертое августа

 

Пускайте кровь! Пускайте кровь!

Слова маршала де Таванна

 

Покинув свой отряд, капитан Жорж поспешил к себе домой, надеясь найти там брата; но тот уже вышел из дому, сказав прислуге, что уходит на всю ночь. Из этого Жорж без труда сделал заключение, что он находится у графини, и поторопился отыскать его там. Но избиение уже началось; беспорядок, толпы убийц, цепи, протянутые через улицы, останавливали его на каждом шагу. Ему пришлось идти мимо Лувра, где фанатизм разыгрывался с наибольшей яростью. В этом квартале жило большое количество протестантов, и теперь он был запружен горожанами из католиков и гвардейскими солдатами с огнем и мечом в руках. Там-то, по энергичному выражению одного из тогдашних писателей, «кровь лилась со всех сторон, ища стока к реке» , и нельзя было перейти через улицу, не рискуя, что в любую минуту вас могут раздавить каким-нибудь трупом, выброшенным из окна.

Из адской предусмотрительности большинство лодок, стоявших обычно вдоль Лувра, отведено было на другой берег, так что многим из беглецов, что метались по набережной Сены, надеясь сесть в лодку и избегнуть вражеских ударов, оставался выбор между водой и бердышами преследовавших их солдат. Меж тем, по слухам, видели, как Карл IX, вооружившись длинной аркебузой, из дворцового окна подстреливал, как дичь, бедных прохожих.

Капитан продолжал свой путь, шагая через трупы, весь забрызганный кровью, на каждом шагу подвергаясь опасности, что какой-нибудь убийца по ошибке уложит и его. Он заметил, что у всех солдат и горожан были белые перевязки на руке и белые кресты на шляпах. Он легко мог бы надеть эти отличительные знаки, но ужас, внушаемый ему убийцами, распространялся даже на условные отметки, по которым они узнавали друг друга.

На берегу реки, около Шатле, он услышал, что его кто-то окликает. Он повернул голову и увидел человека, до зубов вооруженного, но который, по-видимому, не пускал в ход своего оружия, хотя у него и был белый крест на шляпе, и как ни в чем не бывало вертел в руке какой-то клочок бумаги. Это был Бевиль. Он равнодушно смотрел, как через мост Менье сбрасывали в Сену трупы и живых людей.

— Какого черта ты делаешь тут, Жорж? Какое-нибудь чудо или благодать вдохнули в тебя такое похвальное рвение, потому что вид у тебя такой, словно ты охотишься на гугенотов.

— А сам ты что делаешь посреди этих негодяев?

— Я? Черт возьми, я смотрю; ведь это — зрелище! А знаешь, какую я славную штуку удрал? Ты знаешь хорошо старика Мишеля Корнабона, ростовщика-гугенота, что так меня обирал?

— Несчастный, ты его убил?

— Я? Фи! Я не вмешиваюсь в дела веры. Не только я его не убил, но спрятал у себя в подвале, а он мне дал расписку в получении всего долга полностью. Так что я совершил доброе дело и получил за него награду. Положим, для того чтобы он легче дал мне эту расписку, я два раза приставлял ему к голове пистолет, но, черт меня побери, я бы ни за что не выстрелил… Смотрите-ка, женщина зацепилась юбками за балку моста… Упадет… Нет, не упадет. Черт! Это любопытно, стоит посмотреть поближе!

Жорж оставил его и, ударив себя по лбу, подумал: «И это один из самых порядочных людей, известных мне сейчас в этом городе!»

Он свернул на улицу Сен-Жос, которая была безлюдна и не освещена; очевидно, среди живущих там не было ни одного реформата. Тем не менее на ней отчетливо был слышен шум из соседних улиц. Вдруг белые стены осветились красным огнем факелов. Он услышал пронзительные крики и увидел какую-то женщину, полуголую, с распущенными волосами и с ребенком на руках. Она мчалась со сверхъестественной быстротой. За ней бежали двое мужчин, подбадривая один другого гиканьем, как будто охотились за диким зверем. Женщина хотела броситься в ближайшие сени, как вдруг один из преследователей выстрелил по ней из аркебузы, которой был вооружен. Выстрел попал ей в спину, и она упала навзничь. Она сейчас же поднялась, сделала шаг к Жоржу и снова упала на колени; затем, в последнем усилии, она подняла своего ребенка по направлению к капитану, словно поручая дитя его великодушию. Не произнеся ни слова, она умерла.

— Еще одна еретическая сука сдохла! — воскликнул человек, выстреливший из аркебузы. — Я не успокоюсь, пока не отправлю их дюжину.

— Подлец! — воскликнул капитан и в упор выстрелил в него из пистолета.

Негодяй стукнулся головой о противоположную стену. Он ужасно выкатил глаза и, скользя всем телом на пятках, словно плохо приставленная доска, скатился и вытянулся на земле мертвым.

— Как! Убивать католиков? — воскликнул товарищ убитого, у которого в одной руке был факел, в другой — окровавленная шпага. — Кто же вы такой? Господи Боже, да вы же из королевской легкой кавалерии! Черт возьми, ваше благородие, вы обознались!

Капитан вынул из-за пояса второй свой пистолет и взвел курок. Движение это и легкий щелк собачки были прекрасно поняты. Избиватель бросил свой факел и пустился бежать со всех ног. Жорж не удостоил его выстрелом. Он наклонился, ощупал женщину, лежавшую на земле, и увидел, что она уже мертва. Пуля прошла навылет. Ребенок, обвив ее шею руками, кричал и плакал; он был покрыт кровью, но каким-то чудом не был ранен. Капитан с некоторым усилием отодрал его от матери, за которую он изо всех сил уцепился, потом закутал в свой плащ. Эта встреча научила его осторожности: он поднял шляпу убитого, снял с нее белый крест и нацепил на свою. Таким способом он добрался без остановок до дома графини.

Братья упали друг другу в объятия и некоторое время оставались так, тесно обнявшись, не будучи в состоянии произнести ни слова. Наконец капитан вкратце сообщил, в каком положении находится город. Бернар слал проклятия королю, Гизам и священникам; он хотел выйти и присоединиться к своим братьям, если где-нибудь они попытаются противостать своим врагам. Графиня плакала и удерживала его, а ребенок кричал и просился к матери. Потеряв немало времени на крики, вздохи и слезы, они должны были наконец принять какое-либо решение. Что касается ребенка, графинин конюший вызвался найти какую-нибудь женщину, которая о нем позаботится. Мержи не имел возможности в настоящую минуту спастись бегством. К тому же куда бежать? Кто знает, не распространилось ли избиение на всю Францию, от края до края? Сильные гвардейские отряды занимали мосты, через которые реформаты могли бы добраться до Сен-Жерменского предместья, откуда им легче было бы выбраться из города и достигнуть южных провинций, издавна склонявшихся на их сторону. С другой стороны, казалось бесполезным и даже неблагоразумным прибегать к милосердию монарха в минуту, когда, возбужденный бойней, он только и думал что о новых жертвах. Дом графини, благодаря тому что она была известна как женщина весьма набожная, не рисковал подвергнуться серьезному обыску со стороны убийц, и Диана считала, что на слуг своих она может положиться. Так что Мержи нигде не мог найти убежища, где он подвергался бы меньшей опасности. Решили, что он останется здесь спрятанным и будет пережидать события.

С наступлением дня избиение не только не прекратилось, но, казалось, еще усилилось и упорядочилось. Не было ни одного католика, который из страха быть заподозренным в принадлежности к ереси не надел бы белого креста, не вооружился бы или не стал бы доносить на гугенотов, еще оставшихся в живых. Меж тем к королю, запершемуся у себя во дворце, никого не допускали, кроме главарей убийц. Простой народ, привлеченный надеждой на грабеж, присоединился к гражданской гвардии и солдатам, а проповедники по церквам призывали верующих к удвоенной жестокости.

— Раздавим за один раз, — говорили они, — все головы гидры и навсегда положим конец гражданским войнам.

И чтобы доказать этому народу, жадному до крови и чудес, что небеса одобряют его неистовство и желают поощрить его явным знамением, они кричали:

— Идите на кладбище Избиенных младенцев, взгляните на куст боярышника, что зацвел второй раз, словно поливка еретической кровью придала ему молодость и силу!

Бесчисленные вереницы вооруженных убийц с большой торжественностью отправлялись на поклонение святому терновнику и возвращались с кладбища, воодушевленные новым рвением, чтобы отыскать и предать смерти людей, столь явственно осужденных небесами. У всех на устах было изречение Катерины, его повторяли, избивая детей и женщин: «Che pietа lor ser crudele, che crudeltа lor ser pietoso».

Странная вещь: в числе всех этих протестантов мало было людей, которые не воевали бы, не участвовали бы в горячих боях, где они, и часто с успехом, пытались уравновесить численное преимущество врагов своею доблестью; а между тем во время этой бойни только двое  из них противопоставили кое-какое сопротивление своим убийцам и из этих двоих только один бывал прежде на войне. Быть может, привычка сражаться сплоченным строем, по правилам, лишила их личной энергии, которая могла побудить любого протестанта защищаться у себя в доме, как в крепости. Случалось, что старые вояки, как обреченные жертвы, подставляли свое горло негодяям, которые накануне еще трепетали перед ними. Покорность судьбе они принимали за мужество и предпочитали ореол мученичества воинской славе.

Когда первая жажда крови была утолена, наиболее милосердные из убийц предложили своим жертвам купить себе жизнь ценой отречения. Весьма небольшое количество кальвинистов воспользовалось этим предложением и согласилось откупиться от смерти, и даже от мучений, ложью, может быть, простительной. Женщины, дети твердили свой символ веры среди мечей, занесенных над их головами, и умирали, не выронив жалобы.

Через два дня король сделал попытку остановить резню; но когда разнуздаешь страсти толпы, тогда ее остановить уже невозможно. Не только кинжалы не перестали наносить удары, но сам король, обвиненный в нечестивой жалости, принужден был взять свои слова о милосердии обратно и даже превысить меру собственной злости, составлявшей, однако, одну из главных черт его характера.

В течение первых дней после Варфоломеевской ночи Бернара в его тайнике регулярно посещал брат, сообщавший ему каждый раз новые подробности ужасных сцен, свидетелем которых ему довелось быть.

— Ах! Когда-то удастся мне покинуть эту страну убийц и преступников! — восклицал Жорж. — Я охотнее жил бы среди дикарей, чем среди французов!

— Поедем со мной в Ла-Рошель, — говорил Бернар. — Надеюсь, что она еще не в руках убийц. Давай умрем вместе, заставь забыть о своем отступничестве, защищая этот последний оплот нашей веры!

— А что со мной станется? — спрашивала Диана.

— Поедемте лучше в Германию или в Англию, — отвечал Жорж. — Там по крайней мере ни нас не будут резать, ни мы никого не будем резать.

Планы эти не имели последствий. Жоржа посадили в тюрьму за неповиновение королевскому приказу, а графиня, трепетавшая, как бы ее любовник не был открыт, только о том и думала, как бы выпроводить его из Парижа.

 

XXIII. Два монаха

 

Как надели капюшон,

Сделали монахом.

Народная песня

 

В кабачке на берегу Луары, немного ниже Орлеана, по направлению к Божанси, за столом сидел какой-то молодой монах, в коричневой рясе с большим капюшоном, который он наполовину опустил на глаза; сидел он, не отрывая глаз от молитвенника, с возвышающим душу прилежанием, хотя угол для чтения он выбрал темноватый. У пояса висели четки, зерна которых были крупнее голубиного яйца, а богатый набор металлических иконок, повешенных на тот же шнурок, бренчал при каждом его движении. Когда он поднимал голову, чтобы взглянуть в сторону дверей, виден был хорошо очерченный рот, украшенный усами, закрученными в виде «турецкого лука» и такими молодцеватыми, что они сделали бы честь любому армейскому капитану. Руки у него были очень белые, ногти длинные, тщательно обстриженные, и ничто не указывало, чтобы молодой брат когда-нибудь, согласно уставу своего ордена, работал заступом или граблями.

Толстощекая крестьянка, исполнявшая должность и прислужницы, и стряпухи в этом кабачке, где она была, кроме того, еще и хозяйкой, подошла к молодому монаху и, сделав довольно-таки неловкий реверанс, сказала:

— Что же, отец мой, вы на обед ничего и не закажете? Ведь уж больше двенадцати часов, вы знаете!

— Долго еще не будет барки из Божанси?

— Кто ее знает! Вода низкая — нельзя идти как вздумается. Потом, как бы там ни было, ей еще рано приходить. На вашем месте я бы здесь пообедала.

— Хорошо, я пообедаю. Но нет ли у вас другой комнаты, где бы мне поесть? Тут что-то не очень хорошо пахнет.

— Вы очень разборчивы, отец мой. Я так решительно ничего не слышу.

— Что, свиней, что ли, палят около этой гостиницы?

— Свиней? Вот потеха-то! Свиней! Почти что так. Конечно, они свиньи, потому что, как один сказал, при жизни в шелках ходили. Но свиньи эти не для еды. Это, простите за выражение, гугеноты, отец мой, которых на берегу, в ста шагах отсюда, сжигают, — вот чад-то от них вы и слышите.

— Гугеноты?

— Ну да, гугеноты. Разве вам дело какое-нибудь до них? Не следует из-за этого терять аппетит. Что же до комнаты, где бы вам покушать, так у меня только одна и есть, придется вам ею обойтись. Пустяки! Гугенот не так уж скверно пахнет. Впрочем, если бы их не жечь, так они еще пуще воняли бы. Сегодня утром на песке вот какая куча их накопилась, вышиной… куда там, вышиной вот с этот камин.

— И вы ходили смотреть эти трупы?

— Ах, вы спрашиваете об этом, потому что они голые? Но ведь у покойников, преподобный отец, это в счет нейдет. А по мне, так все равно, как если бы я видела кучу дохлых лягушек, хоть бы что! Как видно, вчера здорово поработали в Орлеане; страшное дело, сколько Луара к нам нанесла этой еретической рыбины: вода-то низкая, так каждый день на песке их находят. Еще вчера вечером пошел работник с мельницы посмотреть линей в сетях, а вдруг там мертвая женщина, весь живот бердышом распорот. Поверите ли, вот сюда вошло, а оттуда между плеч вышло. Ему бы лучше, конечно, карпа поймать… Но что с вами, ваше преподобие?.. Что? Вы не собираетесь ли в обморок упасть? Хотите, пока обед не готов, я вам подам стаканчик божанси? Это сразу все на место поставит.

— Благодарю вас.

— Ну, что же вы на обед хотите?

— Что придется… все равно.

— Что? Говорите: у меня в кладовой, знаете ли, много всего.

— Ну, подайте мне цыпленка и не мешайте мне читать молитвенник.

— Цыпленка? Ваше преподобие, цыпленка? Ах, вот потеха-то! Не на ваших, знать, зубах в пост паутина заведется. Верно, у вас есть от папы разрешение по пятницам цыплят есть?

— Ах, какой я рассеянный!.. Да, конечно, сегодня ведь у нас пятница!.. По пятницам мясного не вкушай. Дайте мне яиц, благодарю вас, что вы меня вовремя предупредили, а то бы мог случиться большой грех.

— Вот возьмите их! — про себя проговорила кабатчица. — Не предупреди этих господ, так они вам в пост будут цыплят есть; а в супе у бедной женщины найдут кусочек сала, так такой подымут крик, что святых вон выноси!

После этих слов она занялась приготовлением яичницы, а монах снова взялся за свой молитвенник.

— Ave Maria, сестра моя! — произнес, входя в кабачок, другой монах, как раз в ту минуту, когда тетка Маргарита, держа в руках сковородку с ручкой, приготовлялась перевернуть громадную яичницу.

Вновь пришедший был красивым стариком с седой бородой, высоким, плотным и коренастым, лицо у него было цветущее. Но первое, что бросалось в глаза при взгляде на него, — это огромный пластырь, скрывавший один глаз и занимавший половину щеки. По-французски он говорил свободно, но в его выговоре слышался легкий иностранный акцент.

Как только он вошел, молодой монах еще ниже опустил свой капюшон, так, чтобы его нельзя было разглядеть; но что еще больше удивило тетушку Маргариту, так это то, что вновь прибывший монах, у которого от жары капюшон был откинут, как только увидел своего собрата по религии, поспешно сейчас же его опустил.

— Право слово, отец мой, — проговорила кабатчица, — вы кстати приходите, как раз к обеду; вам ждать не придется, и вы найдете подходящую себе компанию. — Потом обратилась к молодому монаху: — Не правда ли, преподобный отче, вы в восторге будете отобедать вот с его преподобием? По нюху пришел он на мою яичницу! Недаром я масла не пожалела.

Молодой монах в ответ робко пробормотал:

— Я боюсь стеснить.

Старый монах, в свою очередь, произнес, низко опустив голову:

— Я бедный эльзасский монах… я плохо говорю по-французски и боюсь, что мое общество не очень приятно будет моему собрату.

— Полно, — произнесла тетушка Маргарита, — вы будете церемониться! У монахов, да еще монахов одного ордена, должен быть общий стол и общая постель. — И, взяв скамейку, она поставила ее к столу как раз напротив молодого монаха. Старый сел сбоку, по-видимому сильно смущенный собственной персоной. Казалось, в нем боролось желание пообедать и некоторое отвращение от необходимости находиться лицом к лицу со своим собратом.

Подали яичницу.

— Ну, отцы мои, читайте скорей свои молитвы, а потом скажете, хороша ли моя яичница.

При упоминании о молитве оба монаха, по-видимому, стали чувствовать себя еще более скверно. Младший сказал старшему:

— Вам надлежит читать молитву; вы старше меня, вам эта честь и принадлежит.

— Ничуть не бывало! Вы пришли сюда раньше меня, вам и говорить.

— Нет, прошу вас!

— Я решительно не буду этого делать.

— Это необходимо!

— Полюбуйтесь на них! — произнесла тетушка Маргарита. — Они мне яичницу заморозят. Видели вы таких церемонных францисканцев? Пусть старший читает молитву перед обедом, а младший после обеда.

— Я умею читать молитву перед обедом только на своем языке, — сказал старый монах.

 

назад<<< 1 2 . . . 13 . . . 16 >>>далее