Предисловие и рассказы записаны в апреле 1921 года
со слов Н. И. Синебрюхова писателем М. З.
Я такой человек, что всё могу... Хочешь — могу землишку обработать по слову последней техники, хочешь — каким ни на есть рукомеслом займусь,— всё у меня в руках кипит и вертится.
А что до отвлечённых предметов,— там, может быть, рассказ рассказать или какое-нибудь тоненькое дельце выяснить,— пожалуйста: это для меня очень даже просто и великолепно.
Я даже, запомнил, людей лечил.
Мельник такой жил-был. Болезнь у него, можете себе представить,— жаба болезнь. Мельника того я лечил. А как лечил? Я, может быть, на него только и глянул. Глянул и говорю: да, говорю, болезнь у тебя жаба, но ты не горюй и не пугайся,— болезнь эта внеопасная, и даже прямо тебе скажу — детская болезнь.
И что же? Стал мой мельник с тех пор круглеть и розоветь, да только в дальнейшей жизни вышел ему перетык и прискорбный случай...
А на меня многие очень удивлялись. Инструктор Рыло, это ещё в городской милиции, тоже очень даже удивлялся. Бывало, придёт ко мне, ну, как к своему задушевному приятелю:
— Ну, что,— скажет,— Назар Ильич товарищ Синебрюхов, не богат ли будешь печёным хлебцем?
Хлебца, например, я ему дам, а он сядет, запомнил, к столу, пожует-покушает, ручками этак вот раскинет:
— Да,— скажет,— погляжу я на тебя, господин Синебрюхов, и слов у меня нет. Дрожь прямо берёт, какой ты есть человек. Ты, говорит, наверное, даже державой управлять можешь.
Хе-хе, хороший был человек инструктор Рыло, мягкий.
А то начнёт, знаете ли, просить: расскажи ему что-нибудь такое из жизни. Ну, я и рассказываю.
Только, безусловно, насчёт державы я никогда и не задавался: образование у меня, прямо скажу, не какое, а домашнее. Ну, а в мужицкой жизни я вполне драгоценный человек. В мужицкой жизни я очень полезный и развитой.
Крестьянские эти дела-делишки я ух как понимаю. Мне только и нужно раз взглянуть, как и что.
Да только ход развития моей жизни не такой.
Вот теперь, где бы мне пожить в полное своё удовольствие, я крохобором хожу по разным гиблым местам, будто преподобная Мария Египетская.
Да только я не очень горюю. Я вот теперь дома побывал и нет — не увлекаюсь больше мужицкой жизнью.
Что ж там? Бедность, блекота и слабое развитие техники.
Скажем вот про сапоги.
Были у меня сапоги, не отпираюсь, и штаны, очень даже великолепные были штаны. И можете себе представить, сгинули они — аминь — во веки веков в собственном своём домишке.
А сапоги эти я двенадцать лет носил, прямо скажу, в руках. Чуть какая мокрень или непогода — разуюсь и хлюпаю по грязи... Берегу.
И вот сгинули...
А мне теперь что? Мне теперь в смысле сапог — труба.
В германскую кампанию выдали мне сапоги штиблетами — блекота. Смотреть на них грустно. А теперь, скажем, жди. Ну, спасибо, война, может, произойдёт — выдадут. Да только нет, годы мои вышли, и дело моё на этот счёт гиблое.
А всё, безусловно, бедность и слабое развитие техники.
Ну, а рассказы мои, безусловно, из жизни, и все воистинная есть правда.
ВЕЛИКОСВЕТСКАЯ ИСТОРИЯ
Фамилия у меня малоинтересная — это верно: Синебрюхов, Назар Ильич.
Ну, да обо мне речь никакая,— очень я даже посторонний человек в жизни. Но только случилось со мной великосветское приключение, и пошла оттого моя жизнь в разные стороны, всё равно как вода, скажем, в руке — через пальцы, да и нет её.
Принял я и тюрьму, и ужас смертный, и всякую гнусь... И всё через эту великосветскую историю.
А был у меня задушевный приятель. Ужасно образованный человек, прямо скажу — одарённый качествами. Ездил он по разным иностранным державам в чине камендинера, понимал он даже, может, по-французскому и виски иностранные пил, а был такой же, как и не я, всё равно — рядовой гвардеец пехотного полка.
На германском фронте в землянках, бывало, удивительные даже рассказывал происшествия и исторические всякие там вещички.
Принял я от него немало. Спасибо! Многое через него узнал и дошёл до такой точки, что случилась со мной гнусь всякая, а сердцем я и посейчас бодрюсь.
Знаю: Пипин Короткий... Встречу, скажем, человека и спрошу: а кто есть такой Пипин Короткий?
И тут-то и вижу всю человеческую образованность, всё равно как на ладони.
Да только не в этом штука.
Было тому... сколько?.. четыре года взад. Призывает меня ротный командир, в чине — гвардейский поручик и князь ваше сиятельство. Ничего себе. Хороший человек.
Призывает. Так, мол, и так, говорит, очень я тебя, Назар, уважаю, и вполне ты прелестный человек... Сослужи, говорит, мне ещё одну службишку.
Произошла, говорит, Февральская революция. Отец староватенький, и очень я даже беспокоюсь по поводу недвижимого имущества. Поезжай, говорит, к старому князю в родное имение, передай вот это самое письмишко в самые, то есть, его ручки и жди, что скажет. А супруге, говорит, моей, прекрасной полячке Виктории Казимировне, низенько поклонись в ножки и ободри каким ни на есть словом. Исполни, говорит, это для ради бога, а я, говорит, осчастливлю тебя суммой и пущу в несрочный отпуск.
— Ладно,— отвечаю,— князь ваше сиятельство, спасибо за ваше обещание, что возможно — совершу.
А у самого сердце огнём играет: эх, думаю, как бы это исполнить. Охота, думаю, получить отпуск и богатство.
А был князь ваше сиятельство со мной всё равно как на одной точке. Уважал меня по поводу незначительной даже истории. Конешно, я поступил геройски. Это верно.
Стою раз преспокойно на часах у княжей земляночки на германском фронте, а князь ваше сиятельство пирует с приятелями. Тут же между ними, запомнил, сестричка милосердия.
Ну, конешно: игра страстей и разнузданная вакханалия... А князь ваше сиятельство из себя пьяненький, песни играет.
Стою. Только слышу вдруг шум в передних окопчиках. Шибко так шумят, а немец, безусловно, тихий, и будто вдруг атмосферой на меня пахнуло.
Ах, ты, думаю, так твою так — газы!
А поветрие лёгонькое этакое в нашу, в русскую сторону.
Беру преспокойно зелинскую маску (с резиной), взбегаю в земляночку...
— Так, мол, и так,— кричу,— князь ваше сиятельство, дыши через маску — газы.
Очень тут произошёл ужас в земляночке.
Сестричка милосердия — бяк, с катушек долой,— мёртвая падаль.
А я сволок князеньку вашего сиятельства на волю, кострик разложил по уставу.
Зажёг... Лежим, не трепыхнёмся... Что будет... Дышим.
А газы... Немец — хитрая каналья, да и мы, безусловно, тонкость понимаем: газы не имеют права осесть на огонь.
Газы туды и сюды крутятся, выискивают нас-то... Сбоку да с верхов так и лезут, так и лезут клубом, вынюхивают...
А мы знай полёживаем да дышим в маску...
Только прошёл газ, видим — живые.
Князь ваше сиятельство лишь малёхонько поблевал, вскочил на ножки, ручку мне жмёт, восторгается.
— Теперь,— говорит,— ты, Назар, мне всё равно как первый человек в свете. Иди ко мне вестовым, осчастливь. Буду о тебе пекчись.
Хорошо-с. Прожили мы с ним цельный год прямо-таки замечательно.
И вот тут-то и случилось: засылает меня ваше сиятельство в родные места.
Собрал я свое барахлишко. Исполню, думаю, показанное, а там — к себе. Всё-таки дома, безусловно, супруга не старая и мальчичек. Интересуюсь, думаю, их увидеть.
И вот, конечно, выезжаю.
Хорошо-с. В город Смоленск прибыл, а оттуда славным образом на пароходе на пассажирском в родные места старого князя.
Вспрашиваю: здесь ли, говорю, проживает старый князь ваше сиятельство? Я, говорю, очень по самонужнейшему делу с собственноручным письмом из действующей армии. Это бабёнку-то я вспрашиваю.
А бабёнка:
— Вон,— говорит,— старый князь ходит грустный из себя по дорожкам.
Безусловно: ходит по садовым дорожкам ваше сиятельство.
Вид, смотрю, замечательный — сановник, светлейший князь и барон. Бородища баками пребелая-белая. Сам хоть и староватенький, а видно, что крепкий.
Подхожу. Рапортую по-военному. Так, мол, и так, совершилась, дескать, Февральская революция, вы, мол, староватенький, и молодой князь ваше сиятельство в совершенном расстройстве чувств по поводу недвижимого имущества. Сам же, говорю, жив и невредимый и интересуется, каково проживает молодая супруга, прекрасная полячка Виктория Казимировна.
Тут и передаю секретное письмишко.
Прочёл это он письмишко.
— Пойдём,— говорит,— милый Назар, в комнаты. Я, говорит, очень сейчас волнуюсь... А пока — на, возьми, от чистого сердца рубль.
Тут вышла и представилась мне молодая супруга Виктория Казимировна с дитёй.
Мальчик у ней — сосун млекопитающийся.
Поклонился я низенько, вспрашиваю, каково живёт ребёночек, а она будто нахмурилась.
— Очень,— говорит,— он нездоровый: ножками крутит, брюшком пухнет — краше в гроб кладут.
— Ах, ты,— говорю,— и у вас, ваше сиятельство, горе такое же обыкновенное человеческое.
Поклонился я в другой раз и прошусь вон из комнаты, потому понимаю, конечно, своё звание и пост.
Собрались к вечеру княжие люди на паужин. И я с ними.
Харчим, разговор поддерживаем. А я вдруг и вспрашиваю:
— А что,— говорю,— хорош ли будет старый князь ваше сиятельство?
— Ничего себе,— говорят,— хороший, только не иначе как убьют его скоро.
— Ай,— говорю,— что сделал?
— Нет,— говорят,— ничего не сделал, вполне прелестный князь, но мужички по поводу Февральской революции беспокоятся и хитрят, поскольку проявляют своё недовольство. Поскольку они в этом не видят перемены своей участи.
Тут стали меня, безусловно, про революцию вспрашивать. Что к чему.
— Я,— говорю,— человек не освещённый. Но произошла, говорю, Февральская революция. Это верно. И низвержение царя с царицей. Что же в дальнейшем — опять, повторяю, не освещён. Однако произойдёт отсюда людям немалая, думаю, выгода.
Только встает вдруг один, запомнил, из кучеров. Злой мужик. Так и язвит меня.
— Ладно,— говорит,— Февральская революция. Пусть. А какая такая революция? Наш уезд, если хочешь, весь не освещён. Что к чему и кого бить, не показано. Это, говорит, допустимо? И какая такая выгода? Ты мне скажи, какая такая выгода? Капитал?
— Может,— говорю,— и капитал, да только нет, зачем капитал? Не иначе как землишкой разживётесь.
— А на кой мне,— ярится,— твоя землишка, если я буду из кучеров? А?
— Не знаю,— говорю,— не освещён. И моё дело — сторона.
А он говорит:
— Недаром,— говорит,— мужички беспокоятся — что к чему... Старосту Ивана Костыля побили ни за про что, ну и князь, поскольку он помещик, — безусловно его кончат.
Так вот поговорили мы славным образом до вечера, а вечером ваше сиятельство меня кличут.
Усадили меня, запомнил, в кресло, а сами произносят мне такие слова:
— Я,— говорит,— тебе, Назар, по-прямому: тени я не люблю наводить, так и так, мужички не сегодня-завтра пойдут жечь имение, так нужно хоть малёхонько спасти. Ты, мол, очень верный человек, мне же, говорит, не на кого положиться... Спаси, говорит, для ради бога положение.
Берёт тут меня за ручки и водит по комнатам.
— Смотри,— говорит,— тут саксонское серебро чернёное, и драгоценный горный хрусталь, и всякие, говорит, золотые излишества. Вот, говорит, какое богатое добрище, а всё пойдёт, безусловно, прахом и к чёртовой бабушке.
А сам шкаф откроет — загорается.
— Да уж,— говорю,— ваше сиятельство, положение ваше небезопасное.
А он:
— Знаю,— говорит,— что небезопасное. И поэтому сослужи, говорит, милый Назар, предпоследнюю службу: бери, говорит, лопату и изрой ты мне землю в гусином сарае. Ночью, говорит, мы схороним что можно и утопчем ножками.
— Что ж,— отвечаю,— ваше сиятельство, я хоть человек и не освещённый, это верно, а мужицкой жизнью жить не согласен. И хоть в иностранных державах я не бывал, но знаю культуру через моего задушевного приятеля, гвардейского рядового пехотного полка. Утин его фамилия. Я, говорю, безусловно, согласен на это дело, потому, говорю, если саксонское чернёное серебро, то по иностранной культуре совершенно невозможно его портить. И через это я соглашаюсь на ваше культурное предложение — схоронить эти ценности.
А сам тут хитро перевожу дело на исторические вещички.
Испытываю, что за есть такой Пипин Короткий.
Тут и высказал ваше сиятельство всю свою высокую образованность.
Хорошо-с...
К ночи, скажем, уснула наипоследняя собака... Беру лопату — и в гусиный сарай.
Место ощупал. Рою.
И только берёт меня будто жуть какая. Всякая то есть дрянь и невидаль в воспоминание лезет.
Копну, откину землишку — потею, и рука дрожит. А умершие покойники так и представляются, так и представляются...
Рыли, помню, на австрийском фронте окопчики и мёртвое австрийское тело нашли...
И зрим: когти у покойника предлинные-длинные, больше пальца. Ох, думаем, значит, растут они в земле после смерти. И такая на нас, как сказать, жуть напала — смотреть больно. А один гвардеец дёрг да дёрг за ножку австрийское мёртвое тело... Хороший, говорит, заграничный сапог, не иначе как австрийский... Любуется и примеряет в мыслях и опять дёрг да дёрг, а ножка в руке и осталась.
Да-с. Вот такая-то гнусь мёртвая лезет в голову, но копаю самосильно, принуждаюсь. Только вдруг как зашуршит чтой-то в углу. Тут я и присел.
Смотрю: ваше сиятельство с фонарчиком лезет — беспокоится.
— Ай,— говорит,— ты умер, Назар, что долго? Берём, говорит, сундучки поскореича — и делу конец.
Принесли, мы, запомнил, десять претяжеленных-тяжёлых сундучков, землёй закрыли и умяли ножками.
К утру выносит мне ваше сиятельство двадцать пять целковеньких, любуется мной и за ручку жмёт.
— Вот,— говорит,— тут письмишко к молодому вашему сиятельству. Рассказан тут план местонахождения вклада. Поклонись, говорит, ему — сыну и передай родительское благословение.
Оба тут мы полюбовались друг другом и разошлись.
Домой я поехал... Да тут опять речь никакая.
Только прожил дома почти что два месяца и возвращаюсь в полк. Узнаю: произошли, говорят, новые революционные события, отменили воинскую честь и всех офицеров отказали вон. Вспрашиваю: где ж такое ваше сиятельство?
— Уехал,— говорят,— а куда — неизвестно. Кажется, что к старому папаше — в его имение.
— Хорошо-с...
Штаб полка.
Являюсь по уставу внутренней службы. Так и так,— рапортую,— из несрочного отпуска.
А командир, по выбору, прапорщик Лапушкин — бяк меня по уху.
— Ты,— говорю,— по морде не бейся. Погоны снять — сниму, а драться я не согласен.
Хорошо-с.
Дали мне, безусловно, вольные документы по чистой.
— Катись,— говорят,— колбаской.
А денег у меня, запомнил, ничего не осталось, только рубль дареный, зашитый в ватном жилете.
«Пойду,— думаю,— в город Минск, разживусь, а там поищу вашего сиятельства. И осчастливит он меня обещанным капиталом».
Только иду нешибко лесом, слышу — кличет ктой-то.
Смотрю — посадские. Босые босячки. Крохоборы.
— Куда,— вспрашивают,— идёшь-катишься, военный мужичок?
Отвечаю смиренномудро:
— Качусь,— говорю,— в город Минск по личной своей потребности.
— Так-с,— говорят,— а что у тебя, скажи, пожалуйста, в вещевом мешочке?
— Так,— отвечаю,— кое-какое своё барахлишко.
— Ох,— говорят,— врёшь, худой мужик!
— Нету, воистинная моя правда.
— Ну, так объясни, если на то пошло, полностью своё барахлишко.
— Вот,— объясняю,— тёплые портянки для зимы, вот запасная блюза гимнастёркой, штаны кой-какие...
— А есть ли,— вспрашивают,— деньги?
— Нет,— говорю,— извините худого мужика, денег не припас.
Только один рыжий такой крохобор, конопатый:
— Чего,— говорит,— агитировать: становись (это мне то есть), становись, примерно, вон к той берёзе, тут мы в тебя и штрольнём.
Только смотрю — нет, не шутит. Очень я забеспокоился смертельно, дух у меня упал, но отвечаю негордо:
— Зачем,— отвечаю,— относишься с такими словами? Я, говорю, на это совершенно даже не согласен.
— А мы,— говорят,— твоего согласия не спросим, нам, говорят, на твоё несогласие ровно даже начихать. Становись, и всё тут.
— Ну хорошо,— говорю,— а есть ли вам от казни какая корысть?
— Нет, корысти,— говорят,— нету, но мы, говорят, для ради молодечества казним, дух внутренний поддержать.
Одолел тут меня ужас смертный, а жизнь прельщает наслаждением. И совершил я уголовное преступление.
— Убиться я,— говорю,— не согласен, но только послушайте меня, задушевные босячки: имею я, безусловно, при себе тайну и план местонахождения клада вашего сиятельства.
И привожу им письмо.
Только читают, безусловно: гусиный сарай... саксонское серебро... план местонахождения.
Тут я оправился; путь, думаю, не близкий, дам тёку.
Хорошо-с.
А босячки:
— Веди,— говорят,— нас, если на то пошло, к плану местонахождения вклада. Это, говорят, тысячное даже дело. Спасибо, что мы тебя не казнили.
Очень мы долго шли, две губернии, может, шли, где ползком, где леском, но только пришли в княжескую виллу «Забава». А только тёку нельзя было дать — на ночь вязали руки и ноги.
Пришли.
«Ну,— думаю,— быть беде — уголовное преступление против вашего сиятельства».
Только узнаём: до смерти убит старый князь ваше сиятельство, а прелестная полячка Виктория Казимировна уволена вон из имения. А молодой князь приезжал сюда на недельку и успел смыться в неизвестном направлении.
А сейчас в имении заседает, дескать, комиссия.
Хорошо-с.
Разжились инструментом и к ночи пошли на княжий двор.
Показываю босячкам:
— Вот,— говорю,— двор вашего сиятельства, вот коровий хлев, вот пристроечки всякие, а вот и...
Только смотрю — нету гусиного сарая.
Будто должен где-то тут существовать, а нету.
Фу, ты, думаю, что за новости.
Идём обратно.
— Вот,— говорю,— двор вашего сиятельства, вот хлев коровий...
Нету гусиного сарая. Прямо-таки нету гусиного сарая. Обижаться стали босячки. А я аж весь двор объелозил на брюхе и смотрю, как бы уволиться. Да за мной босячки — пугаются, что, дескать, сбегу.
Пал я тут на колени:
— Извините,— говорю,— худого мужика, водит нас незримая сила. Не могу признать местонахождения.
Стали тут меня бить босячки инструментом по животу и по внутренностям. И поднял я крик очень ужасный.
Хорошо-с.
Сбежались крестьяне и комиссия.
Выяснилось: вклад вашего сиятельства, а где — неизвестно.
Стал я богом божиться — не знаю, мол, что к чему, приказано, дескать, передать письмишко, а я не причинен.
Пока крестьяне рассуждали что к чему, и солнце встало.
Только смотрю: светло, и, безусловно, нет гусиного сарая. Вижу: ктой-то разорил на слом гусиный сарай. «Ну,— думаю, — тайна сохранилась. Теперь помалкивай, Назар Ильич господин Синебрюхов».
А очень тут разгорелась комиссия. И какой-то, запомнил, советский комиссар так и орёт горлом, так и прёт на меня.
— Вот,— говорит,— взгляните на барского холуя. Уже довольно давно совершилась революция, а он всё ещё сохраняет свои чувства и намерения и не желает показать, где есть дворянское добро. Вот как сильно его князья одурачили!
Я говорю:
— Может быть, тут нету никакого дурачества. А может быть, я с этой семьёй находился прямо на одной точке. И был им как член фамилии.
Один из комиссии говорит:
— Если ты с их фамилии происходишь, то мы тебе покажем кузькину мать. Тогда становись к сараю — мы тебя сейчас пошлём путешествовать на небо.
Я говорю:
— К сараю я встать не согласен. А вы,— говорю,— неправильно понимаете мои мысли. Не то чтобы я в их семействе родился, а просто, говорю, я у них иногда бывал. А что до их вещичек, то согласно плана ищите по всем сараям.
Бросились, конечно, все по сараям, а в этот самый момент мои босячки сгрудились — сиг через забор, и тёку.
Вот народ копает в сараях — свист идёт, но, безусловно, ничего нету.
Вдруг один из комиссии, наиболее такой въедливый, говорит:
— Тут ещё у них был гусиный сарай. Надо будет порыться на этом месте.
У меня от этих слов прямо дух занялся.
«Ну,— думаю,— нашли. Князь, думаю, мне теперича голову отвертит».
Стали они рыть на месте гусиного сарая. И вдруг мы видим, что там тоже нет ничего. Что такое!
«Неужели,— думаю,— князь ваше сиятельство, этот старый трепач, переменил местонахождение клада». Это меня прямо даже как-то оскорбило.
Тут я сам собственноручно прошёлся с лопатой по всем местам. Да, вижу, ничего нету. «Наверное, впрочем,— думаю, — заезжал сюда молодой князь ваше сиятельство, и, наверное, он подбил старичка зарыть в другом месте, а может быть, и вывез всё в город. Вот так номер».
Тут один из комиссии мне говорит:
— Ты нарочно тень наводишь. Хочешь сохранить барское добро.
Я говорю:
— Раньше я, может, хотел сохранить, но теперича нет, поскольку со мной допущено недоверие со стороны этой великосветской фамилии.
Но они не стали больше со мной церемониться, связали мне руки, хватили нешибко по личности и отвезли в тюрьму. А после год мурыжили на общественных работах за сокрытие дворянских ценностей.
Вот какая великосветская история произошла со мной. И через неё моя жизнь пошла в разные стороны, и через неё я докатился до тюрьмы и сумы и много путешествовал.
