VII 

   На другой день, часу в двенадцатом, Берсенев отправился на обратном извозчике в Москву. Ему нужно было получить с почты деньги, купить кой-какие книги, да кстати ему хотелось повидаться с Инсаровым и переговорить с ним. Берсеневу, во время последней беседы с Шубиным, пришла мысль пригласить Инсарова к себе на дачу. Но он не скоро отыскал его: с прежней своей квартиры он переехал на другую, до которой добраться было нелегко: она находилась на заднем дворе безобразного каменного дома, построенного на петербургский манер между Арбатом и Поварской. Тщетно Берсенев скитался от одного грязного крылечка к другому, тщетно взывал то к дворнику, то к "кому-нибудь". Дворники и в Петербурге стараются избегать взоров посетителей, а в Москве подавно: никто не откликнулся Берсеневу; только любопытный портной, в одном жилете и с мотком серых ниток на плече, выставил молча из высокой форточки свое тусклое и небритое лицо с подбитым глазом да черная безрогая коза, взобравшаяся на навозную кучу, обернулась, проблеяла жалобно и проворнее прежнего зажевала свою жвачку. Какая-то женщина в старом салопе и стоптанных сапогах сжалилась наконец над Берсеневым и указала ему квартиру Инсарова. Берсенев застал его дома. Он нанимал комнату у самого того портного, который столь равнодушно взирал из форточки на затруднение забредшего человека, - большую, почти совсем пустую комнату с темно-зелеными стенами, тремя квадратными окнами, крошечною кроваткой в одном углу, кожаным диванчиком в другом и громадной клеткой, подвешенной под самый потолок; в этой клетке когда-то жил соловей. Инсаров пошел навстречу Берсеневу, как только тот переступил порог дверец, но не воскликнул: "А, это вы!" или: "Ах, боже мой! какими судьбами?", не сказал даже: "Здравствуйте", а просто стиснул ему руку и подвел его к единственному, находившемуся в комнате стулу.

   - Сядьте, - сказал он и сам присел на край стола. - У меня, вы видите, еще беспорядок, - прибавил Инсаров, указывая на груду бумаг и книг на полу, - еще не обзавелся, как должно. Некогда еще было.

   Инсаров говорил по-русски совершенно правильно, крепко и чисто произнося каждое слово; но его гортанный, впрочем, приятный голос звучал чем-то нерусским. Иностранное происхождение Инсарова (он был болгар родом) еще яснее сказывалось в его наружности: это был молодой человек лет двадцати пяти, худощавый и жилистый, с впалою грудью, с узловатыми руками; черты лица имел он резкие, нос с горбиной, иссиня-черные прямые волосы, небольшой лоб, небольшие, пристально глядевшие, углубленные глаза, густые брови; когда он улыбался, прекрасные белые зубы показывались на миг из-под тонких жестких, слишком отчетливо очерченных губ. Одет он был в старенький, но опрятный сюртучок, застегнутый доверху.

   - Зачем вы с прежней вашей квартиры съехали? - спросил его Берсенев.

   - Эта дешевле; к университету ближе.

   - Да ведь теперь вакации... И что вам за охота жить в городе летом! Наняли бы дачу, коли уж решились переезжать.

   Инсаров ничего не отвечал на это замечание и предложил Берсеневу трубку, примолвив: "Извините, папирос и сигар не имею".

   Берсенев закурил трубку.

   - Вот я, - продолжал он, - нанял себе домик возле Кунцева. Очень дешево и очень удобно. Так что даже лишняя есть комната наверху.

   Инсаров опять ничего не отвечал.

   Берсенев затянулся.

   - Я даже думал, - заговорил он снова, выпуская дым тонкою струей, - что если бы, например, нашелся кто-нибудь... вы, например, так думал я... который бы захотел... который бы согласился поместиться у меня там наверху... как бы это хорошо было! Как вы полагаете, Дмитрий Никанорыч?

   Инсаров вскинул на него свои небольшие глазки.

   - Вы мне предлагаете жить у вас на даче?

   - Да; у меня наверху там есть лишняя комната.

   - Очень вам благодарен, Андрей Петрович; но я полагаю, средства мои мне не позволяют этого.

   - То есть как же не позволяют?

   - Не позволяют жить на даче. Мне две квартиры держать невозможно.

   - Да ведь я... - начал было Берсенев и остановился. - Вам от этого никаких лишних расходов бы не было, - продолжал он. - Здешняя квартира осталась бы, положим, за вами; зато там все очень дешево; можно бы даже так устроиться, чтоб обедать, например, вместе.

   Инсаров молчал. Берсеневу стало неловко.

   - По крайней мере, навестите меня когда-нибудь, - начал он, погодя немного. - От меня в двух шагах живет семейство, с которым мне очень хочется вас познакомить. Какая там есть чудная девушка, если бы вы знали, Инсаров! Там также живет один мой близкий приятель, человек с большим талантом; я уверен, что вы с ним сойдетесь. (Русский человек любит потчевать -- коли нечем иным, так своими знакомыми.) Право, приезжайте. А еще лучше, переселяйтесь к нам, право. Мы бы могли вместе работать, читать... Я, вы знаете, занимаюсь историей, философией. Все это вас интересует, у меня и книг много.

   Инсаров встал и прошелся по комнате.

   - Позвольте узнать, -- спросил он наконец, - сколько вы платите за вашу дачу?

   - Сто рублей серебром.

   - А сколько в ней всего комнат?

   - Пять.

   - Стало быть, по расчету, приходилось бы за одну комнату двадцать рублей?

   - По расчету... Да помилуйте, она мне совсем не нужна. Просто стоит пустая.

   - Может быть; но послушайте, - прибавил Инсаров с решительным и в то же время простодушным движением головы. - Я только в таком случае могу воспользоваться вашим предложением, если вы согласитесь взять с меня деньги по расчету. Двадцать рублей дать я в силах, тем более что, по вашим словам, я буду там делать экономию на всем прочем.

   - Разумеется; но, право же, мне совестно.

   - Иначе нельзя, Андрей Петрович.

   - Ну, как хотите; только какой же вы упрямый!

   Инсаров опять ничего не ответил.

   Молодые люди условились насчет дня, в который Инсаров должен был переселиться. Позвали хозяина; но он сперва прислал свою дочку, девочку лет семи, с огромным пестрым платком на голове; она внимательно, чуть не с ужасом, выслушала все, что ей сказал Инсаров, и ушла молча; вслед за ней появилась ее мать, беременная на сносе, тоже с платком на голове, только крошечным. Инсаров объяснил ей, что он переезжает на дачу возле Кунцева, но оставляет квартиру за собой и поручает ей все свои вещи; портниха тоже словно испугалась и удалилась. Наконец пришел хозяин; этот сначала как будто все понял и только задумчиво проговорил: "Возле Кунцева?" - а потом вдруг отпер дверь и закричал: "За вами, што ль, фатера?" Инсаров его успокоил. "Потому, надо знать", - повторил портной сурово и скрылся.

   Берсенев отправился восвояси, очень довольный успехом своего предложения. Инсаров проводил его до двери с любезною, в России мало употребительною вежливостью и, оставшись один, бережно снял сюртук и занялся раскладыванием своих бумаг.

  

VIII 

   Вечером того же дня Анна Васильевна сидела в своей гостиной и собиралась плакать. Кроме ее, в комнате находился ее муж да еще некто Увар Иванович Стахов, троюродный дядя Николая Артемьевича, отставной корнет лет шестидесяти, человек тучный до неподвижности, с сонливыми желтыми глазками и бесцветными толстыми губами на желтом пухлом лице. Он с самой отставки постоянно жил в Москве процентами с небольшого капитала, оставленного ему женой из купчих. Он ничего не делал и навряд ли думал, а если и думал, так берег свои думы про себя. Раз только в жизни он пришел в волнение и оказал деятельность, а именно: он прочел в газетах о новом инструменте на всемирной лондонской выставке: "контробомбардоне" и пожелал выписать себе этот инструмент, даже спрашивал, куда послать деньги и через какую контору? Увар Иванович носил просторный сюртук табачного цвета и белый платок на шее, ел часто и много, и только в затруднительных случаях, то есть всякий раз, когда ему приходилось выразить какое-либо мнение, судорожно двигал пальцами правой руки по воздуху, сперва от большого пальца к мизинцу, потом от мизинца к большому пальцу, с трудом приговаривая: "Надо бы... как-нибудь, того..."

   Увар Иванович сидел в креслах возле окна и дышал напряженно. Николай Артемьевич ходил большими шагами по комнате, засунув руки в карманы; лицо его выражало неудовольствие.

   Он остановился наконец и покачал головой.

   - Да, - начал он, - в наше время молодые люди были иначе воспитаны. Молодые люди не позволяли себе манкировать старшим. (Он произнес: ман, в нос, по-французски.) А теперь я только гляжу и удивляюсь. Может быть, не прав я, а они правы; может быть. Но все же у меня есть свой взгляд на вещи: не олухом же я родился. Как вы об этом думаете, Увар Иванович?

   Увар Иванович только поглядел на него и поиграл пальцами.

   - Елену Николаевну, например, - продолжал Николай Артемьевич, - Елену Николаевну я не понимаю, точно. Я для нее не довольно возвышен. Ее сердце так обширно, что обнимает всю природу, до малейшего таракана или лягушки, словом все, за исключением родного отца. Ну, прекрасно; я это знаю и уж не суюсь. Потому тут и нервы, и ученость, и паренье в небеса, это все не по нашей части. Но господин Шубин... положим, он артист удивительный, необыкновенный, я об этом не спорю; однако манкировать старшему, человеку, которому он все-таки, можно сказать, обязан многим, - это я, признаюсь, dans mon gros bon sens {при всем моем здравом смысле (франц.).}, допустить не могу. Я от природы не взыскателен, нет; но всему есть мера.

   Анна Васильевна позвонила с волнением. Вошел казачок.

   - Что же Павел Яковлевич не идет? - проговорила она. - Что это я его дозваться не могу?

   Николай Артемьевич пожал плечами.

   - Да на что, помилуйте, вы хотите его позвать? Я этого вовсе не требую, не желаю даже.

   - Как на что, Николай Артемьевич? Он вас обеспокоил; может быть, помешал курсу вашего лечения. Я хочу объясниться с ним. Я хочу знать, чем он мог вас прогневать.

   - Я вам повторяю, что я этого не требую. И что за охота... devant les domestiques... {перед прислугой... (франц.).}

   Анна Васильевна слегка покраснела.

   - Напрасно вы это говорите, Николай Артемьевич. Я никогда... devant... les domestiques... Ступай, Федюшка, да смотри, сейчас приведи сюда Павла Яковлевича.

   Казачок вышел.

   - И нисколько это все не нужно, - проговорил сквозь зубы Николай Артемьевич и снова принялся шагать по комнате. - Я совсем не к тому речь вел.

   - Помилуйте, Paul должен извиниться перед вами.

   - Помилуйте, на что мне его извинения? И что такое извинения? Это все фразы.

   - Как на что? его вразумить надо.

   - Вразумите его вы сами. Он вас скорей послушает. А я на него не в претензии.

   - Нет, Николай Артемьевич, вы сегодня с самого вашего приезда не в духе. Вы даже, на мои глаза, похудели в последнее время. Я боюсь, что курс лечения вам не помогает.

   - Курс лечения мне необходим, - заметил Николай Артемьевич, - у меня печень не в порядке.

   В это мгновение вошел Шубин. Он казался усталым. Легкая, чуть-чуть насмешливая улыбка играла на его губах.

   - Вы меня спрашивали, Анна Васильевна? - промолвил он.

   - Да, конечно, спрашивала. Помилуй, Paul, это ужасно. Я тобой очень недовольна. Как ты можешь манкировать Николаю Артемьевичу?

   - Николай Артемьевич вам жаловался на меня? - спросил, Шубин и с тою же усмешкой на губах глянул на Стахова.

   Тот отвернулся и опустил глаза.

   - Да, жаловался. Я не знаю, чем ты перед ним провинился, но ты должен сейчас извиниться, потому что его здоровье очень теперь расстроено, и, наконец, мы все в молодых летах должны уважать своих благодетелей.

   "Эх, логика!" - подумал Шубин и обратился к Стахову:

   - Я готов извиниться перед вами, Николай Артемьевич, -- проговорил он с учтивым полупоклоном, - если я вас точно чем-нибудь обидел.

   - Я вовсе... не с тем, - возразил Николай Артемьевич, по-прежнему избегая взоров Шубина. - Впрочем, я охотно вас прощаю, потому что, вы знаете, я невзыскательный человек.

   - О, это не подвержено никакому сомнению! - промолвил Шубин. - Но позвольте полюбопытствовать: известно ли Анне Васильевне, в чем именно состоит моя вина?

   - Нет, я ничего не знаю, - заметила Анна Васильевна и вытянула шею.

   - О боже мой! - торопливо воскликнул Николай Артемьевич, - сколько раз уж я просил, умолял, сколько раз говорил, как мне противны все эти объяснения и сцены! В кои-то веки приедешь домой, хочешь отдохнуть, - говорят: семейный круг, interieur, будь семьянином, - а тут сцены, неприятности. Минуты нет покоя. Поневоле поедешь в клуб или... или куда-нибудь. Человек живой, у него физика, она имеет свои требования, а тут...

   И, не докончив начатой речи, Николай Артемьевич быстро вышел вон и хлопнул дверью. Анна Васильевна посмотрела ему вслед.

   - В клуб? - горько прошептала она. - Не в клуб вы едете, ветреник! В клубе некому дарить лошадей собственного завода - да еще серых! Любимой моей масти. Да, да, легкомысленный человек, - прибавила она, возвысив голос, - не в клуб вы едете. А ты, Paul, - продолжала она, вставая, - как тебе не стыдно? Кажется, не маленький. Вот теперь у меня голова заболела. Где Зоя, не знаешь?

   - Кажется, у себя наверху. Рассудительная сия лисичка в такую погоду всегда в свою норку прячется.

   - Ну, пожалуйста, пожалуйста! - Анна Васильевна поискала вокруг себя. - Рюмочку мою с натертым хреном ты не видел? Paul, сделай одолжение, вперед не серди меня.

   - Где вас рассердить, тетушка? Дайте мне вашу ручку поцеловать. А хрен ваш я видел в кабинете на столике.

   - Дарья его вечно где-нибудь позабудет, - промолвила Анна Васильевна и удалилась, шумя шелковым платьем.

   Шубин хотел было пойти за ней, но остановился, услышав за собою медлительный голос Увара Ивановича.

   - Не так бы тебя, молокососа... следовало, - говорил вперемежку отставной корнет.

   Шубин подошел к нему.

   - А за что же бы меня следовало, достохвальный Увар Иванович?

   - За что? Млад ты, так уважай. Да.

   - Кого?

   - Кого? Известно, кого. Скаль зубы-то.

   Шубин скрестил руки на груди.

   - Ах вы, представитель хорового начала, - воскликнул он, - черноземная вы сила, фундамент вы общественного здания!

   Увар Иванович заиграл пальцами.

   - Полно, брат, не искушай.

   - Ведь вот, - продолжал Шубин, - не молодой, кажется, дворянин, а сколько в нем еще таится счастливой, детской веры! Уважать! Да знаете ли вы, стихийный вы человек, за что Николай Артемьевич гневается на меня? Ведь я с ним сегодня целое утро провел у его немки; ведь мы сегодня втроем пели "Не отходи от меня"; вот бы вы послушали. Вас, кажется, это берет. Пели мы, сударь мой, пели - ну и скучно мне стало; вижу я: дело неладно, нежности много. Я и начал дразнить обоих. Хорошо вышло. Сперва она на меня рассердилась, а потом на него; а потом он на нее рассердился и сказал ей, что он только дома счастлив и что у него там рай; а она ему сказала, что он нравственности не имеет; а я ей сказал: "Ах!" по-немецки; он ушел, а я остался; он приехал сюда, в рай то есть, а в раю ему тошно. Вот он и принялся брюзжать. Ну-с, кто теперь, по-вашему, виноват?

   - Конечно, ты, - возразил Увар Иванович.

   Шубин уставился на него.

   - Осмелюсь спросить у вас, почтенный витязь, - начал он подобострастным голосом, - эти загадочные слова вы изволили произнести вследствие какого-либо соображения вашей мыслительной способности или же под наитием мгновенной потребности произвести сотрясение в воздухе, называемое звуком?

   - Не искушай, говорят! - простонал Увар Иванович.

   Шубин засмеялся и выбежал вон.

   - Эй! - воскликнул четверть часа спустя Увар Иванович, - того... рюмку водки.

   Казачок принес водки и закуску на подносе. Увар Иванович тихонько взял с подноса рюмку и долго, с усиленным вниманием глядел на нее, как будто не понимая хорошенько, что у него такое в руке. Потом он посмотрел на казачка и спросил: не Васькой ли его зовут? Потом он принял огорченный вид, выпил водки, закусил и полез доставать носовой платок из кармана. Но казачок уже давно отнес поднос и графин на место, и остаток селедки съел, и уже успел соснуть, прикорнув к барскому пальто, а Увар Иванович все еще держал платок перед собою на растопыренных пальцах и с тем же усиленным вниманием посматривал то в окно, то на пол и стены.

  

IX 

   Шубин вернулся к себе во флигель и раскрыл было книгу. Камердинер Николая Артемьевича осторожно вошел в его комнату и вручил ему небольшую треугольную записку, запечатанную крупною гербовою печатью. "Я надеюсь, - стояло в этой записке, - что вы, как честный человек, не позволите себе намекнуть даже единым словом на некоторый вексель, о котором была сегодня утром речь. Вам известны мои отношения и мои правила, незначительность самой суммы и другие обстоятельства; наконец есть семейные тайны, которые должно уважать, и семейное спокойствие есть такая святыня, которую одни etres sans coeur {существа без сердца (франц.).}, к которым я не имею причины вас причислить, отвергают! (Сию записку возвратите.) Н.С.".

   Шубин начертил внизу карандашом: "Не беспокойтесь - я еще пока платков из карманов не таскаю"; возвратил записку камердинеру и снова взялся за книгу. Но она скоро выскользнула у него из рук. Он посмотрел на заалевшееся небо, на две молодые могучие сосны, стоявшие особняком от остальных деревьев, подумал: "Днем сосны синеватые бывают, а какие они великолепно зеленые вечером", - и отправился в сад, с тайною надеждой встретить там Елену. Он не обманулся. Впереди, на дороге между кустами, мелькнуло ее платье. Он нагнал ее и, поравнявшись с нею, промолвил:

   - Не глядите в мою сторону, я не стою.

   Она бегло взглянула на него, бегло улыбнулась и пошла дальше, в глубь сада. Шубин отправился вслед за нею.

   - Я прошу вас не смотреть на меня, - начал он, - а заговариваю с вами: противоречие явное! Но это все равно, мне не впервой. Я сейчас вспомнил, что я еще не попросил у вас как следует прощения в моей глупой вчерашней выходке. Вы не сердитесь на меня, Елена Николаевна?

   Она остановилась и не тотчас отвечала ему - не потому, чтоб она сердилась, а ее мысли были далеко.

   - Нет, - сказала она наконец, - я нисколько не сержусь.

   Шубин закусил губу.

   - Какое озабоченное... и какое равнодушное лицо! - пробормотал он. - Елена Николаевна, - продолжал он, возвысив голос, - позвольте мне рассказать вам маленький анекдотец. У меня был приятель, а у этого приятеля был тоже приятель, который сперва вел себя, как следует порядочному человеку, а потом запил. Вот однажды рано поутру мой приятель встречает его на улице (а уж они, заметьте, раззнакомились), встречает его и видит, что он пьян. Мой приятель взял да отвернулся от него. А тот-то подошел, да и говорит: "Я бы не рассердился, говорит, если б вы не поклонились, но зачем отворачиваться? Может быть, это я с горя. Мир моему праху!"

   Шубин умолк.

   - И только? - спросила Елена.

   - Только.

   - Я вас не понимаю. На что вы намекаете? Сейчас вы говорили мне, чтоб я не глядела в вашу сторону.

   - Да, а теперь я вам рассказал, как нехорошо отворачиваться.

   - Да разве я... - начала было Елена.

   - А разве нет?

   Елена слегка покраснела и протянула Шубину руку. Он крепко пожал ее.

   - Вот вы меня как будто поймали на дурном чувстве, - сказала Елена, - а ваше подозрение не справедливо. Я и не думала чуждаться вас.

   - Положим, положим. Но сознайтесь, что у вас в эту минуту тысяча мыслей в голове, из которых вы мне ни одной не поверите. Что? небось не правду я сказал?

   - Может быть.

   - Да отчего же это? отчего?

   - Мои мысли мне самой не ясны, - проговорила Елена.

   - Тут-то их и доверять другому, -- подхватил Шубин. - Но я вам скажу, в чем дело. Вы дурного мнения обо мне.

   - Я?

   - Да, вы. Вы воображаете, что во мне все наполовину притворно, потому что я художник; что я не способен не только ни на какое дело, - в этом вы, вероятно, правы, - но даже ни к какому истинному, глубокому чувству: что я и плакать-то искренно не могу, что я болтун и сплетник, - и все потому, что я художник. Что же мы после этого за несчастные, богом убитые люди? Вы, например, я побожиться готов, не верите в мое раскаяние.

   - Нет, Павел Яковлевич, я верю в ваше раскаяние, и в ваши слезы я верю. Но мне кажется, самое ваше раскаяние вас забавляет, да и слезы тоже.

   Шубин дрогнул.

   - Ну, я вижу, это, как выражаются доктора, неизлечимый казус, casus incurabilis. Тут остается только поникнуть головой да покориться. А между тем, господи! неужели это правда, неужели же я все с собой вожусь, когда рядом живет такая душа? И знать, что никогда не проникнешь в эту душу, никогда не будешь ведать, отчего она грустит, отчего она радуется, что в ней бродит, чего ей хочется, куда она идет... Скажите, - промолвил он после небольшого молчания, - вы никогда, ни за что, ни в каком случае не полюбили бы художника?

   Елена посмотрела ему прямо в глаза.

   - Не думаю, Павел Яковлевич; нет.

   - Что и требовалось доказать, - проговорил с комической унылостию Шубин. - Засим, я полагаю, мне приличнее не мешать вашей уединенной прогулке. Профессор спросил бы вас: а на основании каких данных вы сказали нет? Но я не профессор, я дитя, по вашим понятиям; но от детей не отворачиваются, помните. Прощайте. Мир моему праху!

   Елена хотела было остановить его, но подумала и тоже сказала:

   - Прощайте.

   Шубин вышел со двора. В недальнем расстоянии от дачи Стаховых встретился ему Берсенев. Он шел проворными шагами, наклонив голову и сдвинув шляпу на затылок.

   - Андрей Петрович! - крикнул Шубин.

   Тот остановился.

   - Ступай, ступай, - продолжал Шубин, - я только так, я тебя не задерживаю, - и проберись прямо в сад; там ты найдешь Елену. Она, кажется, тебя ждет... кого-то она ждет, во всяком случае... Понимаешь ты силу этих слов: она ждет! А знаешь, брат, какое удивительное обстоятельство? Представь, вот уже два года, как я живу с ней в одном доме, я в нее влюблен, и только сейчас, сию минуту, не то что понял, а увидал ее. Увидал и руки расставил. Не взирай на меня, пожалуйста, с этою лжеязвительною усмешкой, которая мало идет к твоим степенным чертам. Ну да, разумею, ты хочешь напомнить мне об Аннушке. Что ж? Я не отказываюсь. Нашему брату Аннушки под стать. Да здравствуют же Аннушки, и Зои, и самые даже Августины Христиановны! Ты ступай к Елене теперь, а я отправлюсь... ты думаешь, к Аннушке? Нет, брат, хуже: к князю Чикурасову. Есть такой меценат из казанских татар, вроде Волгина. Видишь ты это пригласительное письмо, эти буквы: R.S.V.Р.? {Repondez s'il vous plait - ответьте, пожалуйста (франц.).} И в деревне мне нет покоя! Addio! {Прощай! (итал.).}

   Берсенев выслушал тираду. Шубина молча и как будто конфузясь немножко за него, потом он вошел на двор стаховской дачи. А Шубин действительно поехал к князю Чикурасову, которому наговорил, с самым любезным видом, самых колких дерзостей. Меценат из казанских татар хохотал, гости мецената смеялись, а никому не было весело, и, расставшись, все злились. Так два малознакомых господина, встретившись на Невском, внезапно оскалят друг перед другом зубы, приторно съежат глаза, нос и щеки и тотчас же, миновав друг друга, принимают прежнее, равнодушное или угрюмое, большею частию геморроидальное, выражение.

    <<<Назад 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Далее>>>