- Клянитесь мне, что вы тотчас пошлете за мною, когда бы то ни было, днем, ночью; пишите записку прямо ко мне... Мне все равно теперь. Слышите ли вы? обещаетесь ли вы это сделать?

   - Обещаюсь, перед богом.

   - Поклянитесь.

   - Клянусь.

   Она вдруг схватила его руку и, прежде чем он успел ее отдернуть, припала к ней губами.

   - Елена Николаевна... что вы это, - пролепетал он.

   - Нет... нет... не надо... - произнес невнятно Инсаров и тяжело вздохнул.

   Елена подошла к ширмам, стиснула платок зубами и долго, долго глядела на больного. Безмолвные слезы потекли по ее щекам.

   - Елена Николаевна, - сказал ей Берсенев, - он может прийти в себя, узнать вас; бог знает, хорошо ли это будет. Притом же я с часу на час жду доктора...

   Елена взяла шляпу с диванчика, надела ее и остановилась. Глаза ее печально блуждали по комнате. Казалось, она вспоминала...

   - Я не могу уйти, -- прошептала она наконец.

   Берсенев пожал ей руку.

   - Соберитесь с силами, - промолвил он, - успокойтесь; вы оставляете его на моем попечении. Я сегодня же вечером заеду к вам.

   Елена взглянула на него, проговорила: "О мой добрый друг!" - зарыдала и бросилась вон.

   Берсенев прислонился к двери. Чувство горестное и горькое, не лишенное какой-то странной отрады, сдавило ему сердце. "Мой добрый друг!" - подумал он и повел плечом.

   - Кто здесь? - послышался голос Инсарова.

   Берсенев подошел к нему.

   - Я здесь, Дмитрий Никанорович. Что вам? Как вы себя чувствуете?

   - Один? -- спросил больной.

   - Один.

   - А она?

   - Кто она? - проговорил почти с испугом Берсенев.

   Инсаров помолчал.

   - Резеда, - шепнул он, и глаза его опять закрылись.

  

XXVI 

   Инсаров целых восемь дней находился между жизнию и смертию. Доктор приезжал беспрестанно, интересуясь, опять-таки как молодой человек, трудным больным. Шубин услышал об опасном положении Инсарова и навестил его; явились его соотечественники - болгары; в числе их Берсенев узнал обе странные фигуры, возбудившие его изумление своим нежданным посещением на даче; все изъявляли искреннее участие, некоторые предлагали Берсеневу сменить его у постели больного; но он не соглашался, помня обещание, данное Елене. Он каждый день ее видел и украдкой передавал ей - иногда на словах, иногда в маленькой записочке - все подробности хода болезни. С каким сердечным замиранием она его ожидала, как она его выслушивала и расспрашивала! Она сама все порывалась к Инсарову, но Берсенев умолял ее этого не делать: Инсаров редко бывал один. В первый день, когда она узнала об его болезни, она сама чуть не занемогла; она, как только вернулась, заперлась у себя в комнате; но ее позвали к обеду, и она явилась в столовую с таким лицом, что Анна Васильевна испугалась и хотела непременно уложить ее в постель. Елене, однако, удалось переломить себя. "Если он умрет, - твердила она, - и меня не станет". Эта мысль ее успокоила и дала ей силу казаться равнодушною. Впрочем, никто ее слишком не тревожил: Анна Васильевна возилась с своими флюсами; Шубин работал с остервенением; Зоя предавалась меланхолии и собиралась прочесть "Вертера"; Николай Артемьевич очень был недоволен частыми посещениями "школяра", тем более что его "предначертания" насчет Курнатовского подвигались туго: практический обер-секретарь недоумевал в выжидал. Елена даже не благодарила Берсенева: есть услуги, за которые жутко и стыдно благодарить. Только однажды, в четвертое свое свидание с ним (Инсаров очень плохо провел ночь, доктор намекнул на консилиум), только в это свидание она напомнила ему об его клятве. "Ну, в таком случае пойдемте", - сказал он ей. Она встала и пошла было одеваться. "Нет, - промолвил он, - подождемте еще до завтра". К вечеру Инсарову полегчило.

   Восемь дней продолжалась эта пытка. Елена казалась покойной, но ничего не могла есть, не спала по ночам. Тупая боль стояла во всех ее членах; какой-то сухой, горячий дым, казалось, наполнял ее голову. "Наша барышня как свечка тает", - говорила о ней ее горничная.

   Наконец, на девятый день, перелом совершился. Елена сидела в гостиной подле Анны Васильевны и, сама не понимая, что делала, читала ей "Московские ведомости"; Берсенев вошел. Елена взглянула на него (как быстр, и робок, и проницателен, и тревожен был первый взгляд, который она на него всякий раз бросала!) и тотчас же догадалась, что он принес добрую весть. Он улыбался; он слегка кивал ей: она приподнялась ему навстречу.

   - Он пришел в себя, он спасен, он через неделю будет совсем здоров, - шепнул он ей.

   Елена протянула руки, как будто отклоняя удар, и ничего не сказала, только губы ее задрожали и алая краска разлилась по всему лицу. Берсенев заговорил с Анной Васильевной, а Елена ушла к себе, упала на колени и стала молиться, благодарить бога... Легкие, светлые слезы полились у ней из глаз. Она вдруг почувствовала крайнюю усталость, положила голову на подушку, шепнула: "Бедный Андрей Петрович!" - и тут же заснула, с мокрыми ресницами и щеками. Она давно уже не спала и не плакала.

  

XXVII 

   Слова Берсенева сбылись только отчасти: опасность миновалась, но силы Инсарова восстановлялись медленно, и доктор поговаривал о глубоком и общем потрясении всего организма. Со всем тем больной оставил постель и начал ходить по комнате; Берсенев переехал к себе на квартиру; но он каждый день заходил к своему, все еще слабому, приятелю и каждый день по-прежнему уведомлял Елену о состоянии его здоровья. Инсаров не смел писать к ней и только косвенно, в разговорах с Берсеневым, намекал на нее; а Берсенев, с притворным равнодушием, рассказывал ему о своих посещениях у Стаховых, стараясь, однако, дать ему понять, что Елена была очень огорчена и что теперь она успокоилась. Елена тоже не писала Инсарову; у ней иное было в голове.

   Однажды - Берсенев только что сообщил ей с веселым лицом, что доктор уже разрешил Инсарову съесть котлетку и что он, вероятно, скоро выйдет, - она задумалась, потупилась...

   - Угадайте, что я хочу сказать вам, - промолвила она.

   Берсенев смутился. Он ее понял.

   - Вероятно, - ответил он, глянув в сторону, - вы хотите мне сказать, что вы желаете его видеть.

   Елена покраснела и едва слышно произнесла:

   - Да.

   - Так что ж. Это вам, я думаю, очень легко. - "Фи! - подумал он, - какое у меня гадкое чувство на сердце!"

   - Вы хотите сказать, что я уже прежде... - проговорила Елена. - Но я боюсь... теперь он, вы говорите, редко бывает один.

   - Этому нетрудно помочь, - возразил Берсенев, все не глядя на нее. - Предуведомить я его, разумеется, не могу; но дайте мне записку. Кто вам может запретить написать ему как хорошему знакомому, в котором вы принимаете участие? Тут ничего нет предосудительного. Назначьте ему... то есть напишите ему, когда вы будете...

   - Мне совестно, - шепнула Елена.

   - Дайте записку, я отнесу.

   - Это не нужно, а я хотела вас попросить... не сердитесь на меня, Андрей Петрович... не приходите завтра к нему.

   Берсенев закусил губу.

   - А! да, понимаю, очень хорошо, очень хорошо. - И, прибавив два-три слова, он быстро удалился.

   "Тем лучше, тем лучше, - думал он, спеша домой. - Я не узнал ничего нового, но тем лучше. Что за охота лепиться к краешку чужого гнезда? Я ни в чем не раскаиваюсь, я сделал, что мне совесть велела, но теперь полно. Пусть их! Недаром мне говаривал отец: мы с тобой, брат, не сибариты, не аристократы, не баловни судьбы и природы, мы даже не мученики, - мы труженики, труженики и труженики. Надевай же свой кожаный фартук, труженик, да становись за свой рабочий станок, в своей темной мастерской! А солнце пусть другим сияет! И в нашей глухой жизни есть своя гордость и свое счастие!"

   На другое утро Инсаров получил по городской почте коротенькую записку. "Жди меня, - писала ему Елена, - и вели всем отказывать. А.П. не придет".

  

XXVIII 

   Инсаров прочел записку Елены - и тотчас же стал приводить свою комнатку в порядок, попросил хозяйку унести стклянки с лекарством, снял шлафрок, надел сюртук. От слабости и от радости у него голова кружилась и сердце билось. Ноги у него подкосились: он опустился на диван и стал глядеть на часы. "Теперь три четверти двенадцатого, - сказал он самому себе, - раньше двенадцати она никак прийти не может, буду думать о чем-нибудь другом в течение четверти часа, а то я не вынесу. Раньше двенадцати она никак не может..."

   Дверь распахнулась, и в легком шелковом платье, вся бледная и вся свежая, молодая, счастливая, вошла Елена и с слабым радостным криком упала к нему на грудь.

   - Ты жив, ты мой, - твердила она, обнимая и лаская его голову. Он замер весь, он задыхался от этой близости, от этих прикосновений, от этого счастия.

   Она села возле него и прижалась к нему и стала глядеть на него тем смеющимся и ласкающим и нежным взглядом, который светится в одних только женских любящих глазах.

   Ее лицо внезапно опечалилось.

   - Как ты похудел, мой бедный Дмитрий, - сказала она, проводя рукой по его щеке, - какая у тебя борода!

   - И ты похудела, моя бедная Елена, -- отвечал он, ловя губами ее пальцы.

   Она весело встряхнула кудрями.

   - Это ничего. Посмотри, как мы поправимся! Гроза налетела, как в тот день, когда мы встретились в часовне, налетела и прошла. Теперь мы будем живы!

   Он отвечал ей одною улыбкой.

   - Ах, какие дни, Дмитрий, какие жестокие дни! Как это люди переживают тех, кого они любят? Я наперед всякий раз знала, что мне Андрей Петрович скажет, право: моя жизнь падала и поднималась вместе с твоей. Здравствуй, мой Дмитрий!

   Он не знал, что сказать ей. Ему хотелось броситься к ее ногам.

   - Еще что я заметила, - продолжала она, откидывая назад его волосы (я много делала замечаний все это время, на досуге), - когда человек очень, очень несчастлив, - с каким глупым вниманием он следит за всем, что около него происходит! Я, право, иногда заглядывалась на муху, а у самой на душе такой холод и ужас! Но это все прошло, прошло, не правда ли? Все светло впереди, не правда ли?

   - Ты для меня впереди, - ответил Инсаров, - для меня светло.

   - А для меня-то! А помнишь ли ты, тогда, когда я у тебя была, не в последний раз... нет, не в последний раз, - повторила она с невольным содроганием, - а когда мы говорили с тобой, я, сама не знаю отчего, упомянула о смерти; я и не подозревала тогда, что она нас караулила. Но ведь ты здоров теперь?

   - Мне гораздо лучше, я почти здоров.

   - Ты здоров, ты не умер. О, как я счастлива!

   Настало небольшое молчание.

   - Елена? -- спросил ее Инсаров.

   - Что, мой милый?

   - Скажи мне, не приходило ли тебе в голову, что эта болезнь послана нам в наказание?

   Елена серьезно взглянула на него.

   - Эта мысль мне в голову приходила, Дмитрий. Но я подумала: за что же я буду наказана? Какой долг я преступила, против чего согрешила я? Может быть, совесть у меня не такая, как у других, но она молчала; или, может быть, я против тебя виновата? Я тебе помешаю, я остановлю тебя...

   - Ты меня не остановишь, Елена, мы пойдем вместе.

   - Да, Дмитрий, мы пойдем вместе, я пойду за тобой... Это мой долг. Я тебя люблю... другого долга я не знаю.

   - О Елена! - промолвил Инсаров, - какие несокрушимые цепи кладет на меня каждое твое слово!

   - Зачем говорить о цепях? - подхватила она. - Мы с тобой вольные люди. Да, - продолжала она, задумчиво глядя на пол, а одной рукой по-прежнему разглаживая его волосы, - многое я испытала в последнее время, о чем и понятия не имела никогда! Если бы мне предсказал кто-нибудь, что я, барышня, благовоспитанная, буду уходить одна из дома под разными сочиненными предлогами, и куда же уходить? к молодому человеку на квартиру, - какое я почувствовала бы негодование! И это все сбылось, и я никакого не чувствую негодования. Ей-богу! - прибавила она и обернулась к Инсарову.

   Он глядел на нее с таким выражением обожания, что она тихо опустила руку с его волос на его глаза.

   - Дмитрий! - начала она снова, - ведь ты не знаешь, ведь я тебя видела там, на этой страшной постели, я видела тебя в когтях смерти, без памяти...

   - Ты меня видела?

   - Да.

   Он помолчал.

   - И Берсенев был здесь?

   Она кивнула головой.

   Инсаров наклонился к ней.

   - О Елена! - прошептал он, - я не смею глядеть на тебя.

   - Отчего? Андрей Петрович такой добрый! Я его не стыдилась. И чего мне стыдиться? Я готова сказать всему свету, что я твоя... А Андрею Петровичу я доверяю, как брату.

   - Он меня спас! - воскликнул Инсаров. - Он благороднейший, добрейший человек!

   - Да... И знаешь ли ты, что я ему всем обязана? Знаешь ли ты, что он мне первый сказал, что ты меня любишь? И если б я могла все открыть... Да, он благороднейший человек.

   Инсаров посмотрел пристально на Елену.

   - Он влюблен в тебя, не правда ли?

   Елена опустила глаза.

   - Он меня любил, - проговорила она вполголоса.

   Инсаров крепко стиснул ей руку.

   - О вы, русские, - сказал он, -- золотые у вас сердца! И он, он ухаживал за мной, он не спал ночи... И ты, ты, мой ангел... Ни упрека, ни колебания... и это все мне, мне...

   - Да, да, все тебе, потому что тебя любят. Ах, Дмитрий! Как это странно! Я, кажется, тебе уже говорила об этом, - но все равно, мне приятно это повторить, а тебе будет приятно это слушать, - когда я тебя увидала в первый раз...

   - Отчего у тебя на глазах слезы? -- перебил ее Инсаров.

   - У меня? слезы? -- Она утерла глаза платком. - О глупый! Он еще не знает, что и от счастья плачут. Так я хотела сказать: когда я увидала тебя в первый раз, я в тебе ничего особенного не нашла, право. Я помню, сначала Шубин мне гораздо более понравился, хотя я никогда его не любила, а что касается до Андрея Петровича, - о! тут была минута, когда я подумала: уж не он ли? А ты - ничего; зато... потом... потом... так ты у меня сердце обеими руками и взял!

   - Пощади меня... - проговорил Инсаров. Он хотел встать и тотчас же опустился на диван.

   - Что с тобой? - заботливо спросила Елена.

   - Ничего... я еще немного слаб... Мне это счастье еще не по силам.

   - Так сиди смирно. Не извольте шевелиться, не волнуйтесь, - прибавила она, грозя ему пальцем. - И зачем вы ваш шлафрок сняли? Рано еще вам щеголять! Сидите, а я вам буду сказки рассказывать. Слушайте и молчите. После вашей болезни вам много разговаривать вредно.

   Она начала говорить ему о Шубине, о Курнатовском, о том, что она делала в течение двух последних недель, о том, что, судя по газетам, война неизбежна и что, следовательно, как только он выздоровеет совсем, надо будет, не теряя ни минуты, найти средства к отъезду... Она говорила все это, сидя с ним рядом, опираясь на его плечо...

   Он слушал ее, слушал, то бледнея, то краснея... он несколько раз хотел остановить ее - и вдруг выпрямился.

   - Елена, - сказал он ей каким-то странным в резким голосом, - оставь меня, уйди.

   - Как? - промолвила она с изумлением. - Ты дурно себя чувствуешь? - прибавила она с живостью.

   - Нет... мне хорошо... но, пожалуйста, оставь меня.

   - Я тебя не понимаю. Ты меня прогоняешь?.. Что это ты делаешь? -- проговорила она вдруг: он склонился с дивана почти до полу и приник губами к ее ногам. - Не делай этого, Дмитрий... Дмитрий...

   Он приподнялся.

   - Так оставь меня! Вот видишь ли, Елена, когда я сделался болен, я не тотчас лишился сознания; я знал, что я на краю гибели; даже в жару, в бреду я понимал, я смутно чувствовал, что это смерть ко мне идет, я прощался с жизнью, с тобой, со всем, я расставался с надеждой... И вдруг это возрождение, этот свет после тьмы, ты... ты... возле меня, у меня... твой голос, твое дыхание... Это свыше сил моих! Я чувствую, что я люблю тебя страстно, я слышу, что ты сама называешь себя моей, я ни за что не отвечаю... Уйди!

   - Дмитрий... - прошептала Елена и спрятала к нему на плечо голову. Она только теперь его поняла.

   - Елена, -- продолжал он, -- я тебя люблю, ты это знаешь, я жизнь свою готов отдать за тебя... зачем же ты пришла ко мне теперь, когда я слаб, когда я не владею собой, когда вся кровь моя зажжена... ты моя, говоришь ты... ты меня любишь...

   - Дмитрий, - повторила она и вспыхнула вся и еще теснее к нему прижалась.

   - Елена, сжалься надо мной --уйди, я чувствую, я могу умереть - я не выдержу этих порывов... вся душа моя стремится к тебе... подумай, смерть едва не разлучила нас... и теперь ты здесь, ты в моих объятиях... Елена...

   Она затрепетала вся.

   - Так возьми ж меня, - прошептала она чуть слышно...

  

XXIX 

   Николай Артемьевич ходил, нахмурив брови, взад и вперед по своему кабинету. Шубин сидел у окна и, положив ногу на ногу, спокойно курил сигару.

   - Перестаньте, пожалуйста, шагать из угла в угол, - промолвил он, отряхая пепел с сигары. -- Я все ожидаю, что вы заговорите, слежу за вами - шея у меня заболела. Притом же в вашей походке есть что-то напряженное, мелодраматическое.

   - Вам бы все только балагурить, - ответил Николай Артемьевич. - Вы не хотите войти в мое положение; вы не хотите понять, что я привык к этой женщине, что я привязан к ней наконец, что отсутствие ее меня должно мучить. Вот уж октябрь на дворе, зима на носу... Что она может делать в Ревеле?

   - Должно быть, чулки вяжет... себе; себе - не вам.

   - Смейтесь, смейтесь; а я вам скажу, что я подобной женщины не знаю. Эта честность, это бескорыстие...

   - Подала она вексель ко взысканию? - спросил Шубин.

   - Это бескорыстие, - повторил, возвысив голос, Николай Артемьевич, - это удивительно. Мне говорят, на свете есть миллион других женщин; а я скажу: покажите мне этот миллион; покажите мне этот миллион, говорю я: ces femmes - qu'on me les montre! {пусть мне покажут этих женщин! (франц.).} И не пишет, вот что убийственно!

   - Вы красноречивы, как Пифагор, - заметил Шубин, - но знаете ли, что бы я вам присоветовал?

   - Что?

   - Когда Августина Христиановна возвратится... вы понимаете меня?

   - Ну да; что же?

   - Когда вы ее увидите... Вы следите за развитием моей мысли?

   - Ну да, да.

  - Попробуйте ее побить: что из этого выйдет?

   Николай Артемьевич отвернулся с негодованием.

   - Я думал, он мне в самом деле какой-нибудь путный совет подаст. Да что от него ожидать! Артист, человек без правил...

   - Без правил! А вот, говорят, ваш фаворит, господин Курнатовский, человек с правилами, вчера вас на сто рублей серебром обыграл. Это уж не деликатно, согласитесь.

   - Что ж? Мы играли в коммерческую. Конечно, я мог бы ожидать... Но его так мало умеют ценить в этом доме...

   - Что он подумал: "Куда ни шла! - подхватил Шубин, - тесть ли он мне или нет - это еще скрыто в урне судьбы, а сто рублей - хорошо человеку, который взяток не берет".

   - Тесть!.. Какой я, к черту; тесть? Vous revez, mon cher {Вы бредите, мой дорогой (франц.).}. Конечно, всякая другая девушка обрадовалась бы такому жениху. Посудите сами: человек бойкий, умный, сам собою в люди вышел, в двух губерниях лямку тер...

   - В ...ой губернии губернатора за нос водил, - заметил Шубин.

   - Очень может быть. Видно, так и следовало. Практик, делец...

   - И в карты хорошо играет, - опять заметил Шубин.

   - Ну да, и в карты хорошо играет. Но Елена Николаевна... Разве ее возможно понять? Желаю я знать, где тот человек, который бы взялся постигнуть, чего она хочет? То она весела, то скучает; похудеет вдруг так, что не смотрел бы на нее, а там вдруг поправится, и все это без всякой видимой причины...

   Вошел неблаговидный лакей с чашкой кофе, сливочником и сухарями на подносе.

   - Отцу нравится жених, - продолжал Николай Артемьевич, размахивая сухарем, - а дочери что до этого за дело! Это было хорошо в прежние, патриархальные времена, а теперь мы все это переменили. Nous avons change tout ca. Теперь барышня разговаривает с кем ей угодно, читает что ей угодно; отправляется одна по Москве, без лакея, без служанки, как в Париже; и все это принято. На днях я спрашиваю: где Елена Николаевна? Говорят, изволили выйти. Куда? Неизвестно. Что это - порядок?

   - Возьмите же вашу чашку да отпустите человека, - промолвил Шубин, - Сами же вы говорите, что не надо devant les domestiques, {перед прислугой (франц.).} - прибавил он вполголоса.

   Лакей исподлобья взглянул на Шубина, а Николай Артемьевич взял чашку, налил себе сливок и сгреб штук десять сухарей.

   - Я хотел сказать, - начал он, как только лакей вышел, - что я ничего в этом доме не значу. Вот и все. Потому, в наше время все судят по наружности; иной человек и пуст и глуп, да важно себя держит, - его уважают; а другой, может быть, обладает талантами, которые могли бы... могли бы принести великую пользу, но по скромности...

   - Вы государственный человек, Николенька? - спросил Шубин тоненьким голоском.

   - Полноте паясничать! - воскликнул с сердцем Николай Артемьевич. - Вы забываетесь! Вот вам новое доказательство, что я в этом доме ничего не значу, ничего!

   - Анна Васильевна вас притесняет... бедненький! -- проговорил, потягиваясь, Шубин. - Эх, Николай Артемьевич, грешно нам с вами! Вы бы лучше какой-нибудь подарочек для Анны Васильевны приготовили. На днях ее рождение, а вы знаете, как она дорожит малейшим знаком внимания с вашей стороны.

  <<<Назад 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 Далее>>>