Они прошли в маленькую чистую кухню. Лобов усадил Диму на деревянную лавку, открыл окно, включил чайник.

— Кури, если хочешь. Скажи, ты так и не женился на той девочке, графологе. Людочка, кажется?

— Люба. Нет, Вячеслав Сергеевич, не женился.

— А что тянешь? Вон, седой уже.

— Да так как-то. Она намного моложе меня, и вообще, я привык жить один.

— Не модный ты какой-то, Дима. Сейчас все как раз на молоденьких женятся. А как твой Костик? Сколько ему?

— Семнадцать. В этом году поступает на юрфак.

— Ну, славно, славно. — Старик разлил кофе по чашкам, себе добавил молока, открыл конфеты. — Ладно, не томи. Расскажи, что ты успел нарыть по этому трупу, который в новостях показали.

Пока Соловьёв рассказывал, старик молчал, пыхтел, прихлёбывал кофе, качал головой, в какой-то момент схватил блокнот, карандаш, стал делать пометки.

— Нет, я всё-таки не понимаю, почему они отказываются от серии? Бред какой-то.

— Действительно, бред, — кивнул Соловьёв и вдруг пробормотал: — Они отрицают серию сейчас так же, как тогда отрицали версию детского порно.

— А ты как думал? Кому нужна эта мерзость?

— Судя по тому, сколько этой мерзости в паутине, она нужна многим. Потребителям, производителям, чеченским террористам. Они это дело крышуют и получают прибыль. Кому-то в нашей структуре, в МВД, в ФСБ. Только мы с вами никогда не узнаем, кому именно.

— Так, может, нам лучше и не знать? — Старик перешёл на шёпот. — Дима, ну ведь это действительно чума. Кажется, твоя первая любовь Оля Луганская предложила версию, что Молох убивает детей, которых используют в индустрии детского порно?

Соловьёв нахмурился, отбил пальцами дробь по подоконнику.

— Ольга Юрьевна Филиппова, — произнёс он сердито, — Луганская — это её девичья фамилия. Да, доктор Филиппова работала в группе профессора Гущенко и выдвинула такую версию. В результате группу разогнали.

— Ну вот! А в Давыдове интернат сгорел! Никого, ни единую сволочь потом не привлекли.

— При чём здесь Давыдово? — Соловьёв даже поперхнулся от неожиданности.

— При том! Твоя Ольга Юрьевна приходила ко мне, расспрашивала о давыдовском душителе.

— Вячеслав Сергеевич, я и тогда, и сейчас не понимаю, какое это имеет отношение к серии Молоха?

— Не понимаешь? — Старик отвернулся и поджал губы. — Очень жаль. Прошло столько лет, а у меня этот Пьяных до сих пор не выходит из головы.

— Вы тоже, как доктор Филиппова, считаете, что это не он?

— Не знаю! Там было слишком много всего сразу. После четвёртого трупа, когда Гущенко высказал свои подозрения, Пьяных допрашивали, проводили обыск, в доме, в сарае. И ничего не нашли. А потом вдруг после пятого трупа — бабах! Шкатулка. Полный набор улик. И почему-то сразу забыли, что возле интерната иногда крутился какой-то странный слепой старик с палочкой. Никто не знал, откуда он взялся, куда исчезал. Его видели накануне убийств. Сторож как-то попытался с ним заговорить, попросил документы, но старик промычал что-то, махнул палкой и ушёл.

— Думаете, это был переодетый убийца? — скептически хмыкнул Соловьёв.

— Не знаю. Вполне возможно. Когда вокруг интерната ставили охрану, когда съезжалось много народу, он не появлялся. Сторож рассказывал, что для слепого этот старик передвигался слишком уверенно. И ещё, кто-то из детей обмолвился, что некий дедушка приносил конфеты. Мать Пьяных уверяла, будто видела, как несколько ночей подряд к ним на участок пытался проникнуть какой-то человек. Но они на ночь спускали собаку. А потом собака умерла. Местный ветеринар сказал, что пса отравили. И вот после этого в дровяном сарае нашли шкатулку.

— Вячеслав Сергеевич, погодите, все это, конечно, очень интересно и убедительно, но Пьяных признался.

— Дима, ты что, вчера родился? Пока ловили Чикатило, Головкина, Сливко, Михасевича, столько народу признавалось, и некоторых успели расстрелять. Настоящих серийников ловили по десять-двадцать лет. Нервы сдавали, хватали того, кто попадал под горячую руку, фабриковали улики, давили при допросах, выбивали признательные показания. Отчасти поэтому уничтожали в начале девяностых дела по маньякам.

Соловьёв уже тихо и подло сожалел, что обратился за помощью к старику. Лобов мог проговорить всю ночь. Ему не хватало общения, внимания. Он лет семь писал свои мемуары. Заканчивал очередной вариант книги, относил в разные издательства и везде получал отказ. Начинал писать другой вариант, вспоминал очередную порцию криминальных баек, добавлял, вычёркивал, нёс рукопись, но опять не печатали, просили переработать.

— И всё-таки я не понимаю, при чём здесь Молох? — упрямо повторил Дима. — Насколько я помню, душитель насиловал детей. И никакого масла не использовал.

Лобов тяжело вздохнул, покачал головой.

— Вместо масла была вода. Озеро. А что касается изнасилования, то там вообще ничего не ясно. Никому ведь не могло прийти в голову, что слепых детей кто-то активно употреблял ещё до убийства. Решили, что это мог сделать только маньяк. Поскольку их всех вытаскивали из воды, точного анализа провести не удавалось. А следы того, что с детьми кто-то жил половой жизнью, были очевидны.

— Господи, кто же? — Соловьёв спрыгнул с подоконника, прошёлся по маленькой кухне. — Они маленькие слепые сироты…

— В том-то и дело. Слепые не могут никого опознать. Разве что на ощупь, по запаху, по голосу. Но для суда это не серьёзно. Сироты не могут пожаловаться родителям, — старик налил себе воды, выпил залпом, — кое-что открылось, но позже. Об этом я твоей Оле не рассказывал. Не хотел её грузить, слишком уж мерзкая история. И сам не хотел вспоминать. Но тебе, Дима, это знать нужно. Ну, ты готов?

— К чему, Вячеслав Сергеевич?

— Слушать меня внимательно готов?

— Я и так вас слушаю.

— Нет. У тебя слишком скептическое лицо!

— Ну извините, — Соловьёв развёл руками, — какое есть.

— Ладно, сейчас ты улыбаться перестанешь и, кстати, поймёшь, что Оленька твоя во многом была права. — Старик глубоко вздохнул, нахмурился и заговорил совсем тихо: — После пожара обожжённая нянька исповедовалась перед смертью, рассказала попу из местной церкви, что на ней страшный грех. Чистых агнцев, слепых сироток, возили ночами в волчье логово. Директор получала за это деньги. Нянька знала, но боялась сказать кому-нибудь. Поп грехи ей отпустил, а потом согрешил сам. Выдал тайну исповеди, рассказал своей попадье. А она пошепталась ещё с кем-то. Впрочем, все это были только слухи, показаний так никто и не дал.

— Но всё-таки были какие-то попытки выяснить, кто насиловал детей и что за волчье логово?

— Да, конечно. Прежде всего, обратились к директрисе. Она объяснила, что эти дети — особый контингент, они агрессивны, лживы, неблагодарны. У них с ранних лет повышенная сексуальность, и они чёрт знает чем занимаются друг с другом. Ты бы видел её. Толстая надменная бабища, вся в бриллиантах. Безжалостная, как скала.

— Ну а детей допрашивали?

— Естественно. Они были жутко запуганные, клещами слова не вытянешь. К тому же кому-то из них это даже нравилось. Их там кормили вкусно.

— Где — там? Что — нравилось? — Соловьёв только сейчас заметил, что они оба, старик и он сам, не просто разговаривают, а кричат нервным шёпотом.

Дима опять закурил, Вячеслав Сергеевич накапал себе валокордину в рюмку, выпил залпом, сморщился.

— Неподалёку от интерната, на другом берегу озера, была закрытая зона, секретный объект, за высоким глухим забором. Так называемый гостевой комплекс ЦК КПСС. На огромной территории роскошная трёхэтажная вилла с бассейном, сауной, зимним садом. Постоянно там никто не жил, только охрана, обслуга и администратор, некто Грошев Матвей Александрович. Импозантный такой мужчина, красавец, как из Голливуда. Хозяин роскошного заведения. Приезжало высокое начальство из Москвы, эскорты машин с затемнёнными стёклами, с мигалками, иногда под охраной мотоциклистов. Вот туда и возили слепых детишек ночами.

— Зачем?

— Затем! Дима, ты правда не понимаешь? Или придуриваешься?

— Правда не понимаю, Вячеслав Сергеевич.

Старик закатил глаза к потолку, поджал губы и произнёс бесстрастным тусклым голосом:

— Их там употребляли всякие высокие чины, из тех, что у нас всегда оставались и остаются неприкасаемыми. Грошев Матвей Александрович был чем-то вроде номенклатурной сводни, на самом высоком уровне. Думаю, он и сейчас занимается тем же, только под другой крышей. Директриса была в доле. Её потом повысили, взяли в Москву, в министерство. Дело изъяли из архива. Интернат сгорел.

— А вилла? — спросил Соловьёв.

— Некоторое время она стояла пустая, никто не приезжал, охрана, обслуга, сам Грошев — все уволились. В начале девяностых землю и дом купил какой-то новый русский. Потом хозяева менялись. Теперь это просто частная собственность, там кто-то живёт. А что касается твоего Молоха, он действительно миссионер. Дети, которых он убил, снимались в порно, занимались проституцией. Единственный шанс выйти на него — отлавливать торговцев детьми и трясти их как следует, чтобы они сдавали свою клиентуру. Но этого у нас никогда не допустят. Второй скандал вроде того, что был с сетью «Вербена», вряд ли удастся скрыть от прессы. Кто там может оказаться среди клиентов и покровителей? Ой, не дай бог! Пусть лучше ловят взяточников из ДПС. Пусть ловят жуликов. Пусть разоблачают тех, кто злоупотребляет служебным положением, фабрикует уголовные дела на богатеньких. Воровать и жульничать у нас в России не стыдно. Обижать богатых — святое дело. Даже насиловать не стыдно. Вон, есть губернаторы, которые за это сидели, и не стесняются, наоборот, щеголяют своим половым недержанием. Но только они насиловали совершеннолетних, не детей. Понимаешь, о чём я? За детей даже на зоне убивают до сих пор. Вот так, Дима. И, между прочим, посадить Пьяных в общую камеру было всё равно, что убить.

— Спасибо, Вячеслав Сергеевич, — вздохнул Соловьёв, — вы меня взбодрили и обнадёжили.

— Не за что. Считай, что это просто информация к размышлению, как говорил за кадром моего любимого фильма мой любимый актёр. Вот ты и подумай, поразмышляй на досуге. Что, если Анатолий Пьяных убивал бедных агнцев, чтобы спасти их чистоту, отправить прямиком на небеса? Что, если убивал не Пьяных, и настоящий Давыдовский душитель до сих пор жив? Найди Грошева. Только очень осторожно. У него огромные связи, на самом верху.

— Вы что, думаете, это мог быть он? Он — душитель? Он — Молох?

— Не знаю. Я уже старый. Думай ты, Дима. Ладно, не расстраивайся, сейчас я тебя действительно слегка взбодрю. — Старик, как фокусник, достал из кармана фланелевой домашней куртки гранёный флакон и поставил на стол. — Духи твои из частной коллекции парфюмерного дома «Матерозони» в Риме. Эта фирма двести пятьдесят лет составляет на заказ индивидуальные ароматические композиции. Флакончик твой стоит, вероятно, бешеных денег. На этикетке есть адрес и телефон. Кроме того, имеется индивидуальный номер заказчика. Дальше я разыграл маленький спектакль. Я позвонил по этому телефону. Стал врать на своём дурном английском, будто бы в аэропорту нашёл дорогую дамскую сумочку. Внутри большая сумма денег, но никаких документов. Только косметика, щётка для волос, шоколадка и флакон духов. Как порядочный человек, я хотел бы разыскать владелицу и вернуть ей пропажу.

— Гениально, — улыбнулся Соловьёв.

— Не перебивай меня. Потом будешь аплодировать. Представь, для того чтобы произнести этот текст, мне пришлось сначала залезть в русско-английский словарь. Впрочем, я мучился недолго. Почти сразу трубку взяла барышня, которая отлично говорит по-русски. Оказывается, основной контингент клиентов дома «Матерозони» — русские. Ну кроме, конечно, голливудских звёзд и дюжины каких-то несчастных американских и греческих миллионеров. Так вот, Дима. Владелица этого аромата тоже оказалась русской.

Повисла пауза. Старик возбуждённо пыхтел. Съел конфету, встал, налил воды в чайник. Дима ещё раз рассыпался в благодарностях.

— Синьора Зоя Зацепа, — торжественно произнёс старик, — раньше постоянно жила в Риме. Её муж был дипломатом, работал в посольстве. Теперь они живут в Москве, но в Рим приезжают часто. Любезная барышня дала мне адрес и телефон их квартиры в Риме, итальянский мобильный синьоры и ещё московский. Вот, я все тебе записал.

 

* * *

Странник сидел в машине и наблюдал, как перекидывает карты электрический клоун на фасаде казино. Он нарочно задержался здесь. Воспоминания питали его дополнительной энергией. Он чувствовал себя непобедимым. Гоминиды, тупые животные, никогда не разгадают его тайну. Каждый из них видит и слышит только себя. Им надо заполнять эмоциональные пустоты, разукрашивать свой бесцветный мир искусственными цветными огнями, добиваться острых ощущений с помощью азартных игр, алкоголя, наркотиков, громкой музыки.

Даже те из них, кто занимается вроде бы серьёзными делами — наукой, бизнесом, искусством, всё равно не могут выбраться из капсулы собственного убогого «я». В пространстве вечной ночи все работает на уничтожение. Самые полезные и разумные игрушки в руках гоминидов становятся вредными и опасными. Бомбы, вирусы, дырки в атмосфере — вот их наука. Войны, безработица, нищета — вот их бизнес.

В основе их так называемого высокого искусства — грязь и мерзость. Классические греческие трагедии описывают порок и безнравственность, ибо ничто иное гоминидов не интересует. Символ эпохи Возрождения Леонардо выкапывал трупы и препарировал их, чтобы достичь совершенства в изображении тел гоминидов.

Клоун перекидывал карты. Реклама притягивала взгляд и навевала воспоминания. Всего сутки назад он ждал здесь самку, боялся, что она не придёт. Если бы она не пришла, Странника бы, наверное, разорвало изнутри.

Двадцать четыре часа прокрутились назад с бешеной скоростью. Странник давно научился поворачивать время вспять и видеть прошлое, как настоящее.

Самка перебегала дорогу. Ладони его стали мокрыми. Сквозь гул машин, сквозь грохот собственного сердца он слышал голос ангела. Это был уже не плач, ангел звал Странника, вёл самку прямо к нему. Ангел чувствовал скорое освобождение и ликовал. Самка не могла сопротивляться, ноги сами несли её к машине.

Но вдруг что-то произошло. Она исчезла. Только что он видел её силуэт, тонкие ноги в джинсах, ядовито-зелёная куртка, такая яркая, что светилась в темноте, словно пропитанная фосфором. Он лишь моргнул, а её уже нет. Куда она делась?

Он подождал несколько минут, пытаясь унять дрожь. Промокнул бумажным платком вспотевший лоб, вытер ладони. Закурил, тут же загасил сигарету. Самка не появлялась. Странник коротко просигналил. Никакого результата. Он точно знал, что она где-то здесь, рядом. Он слышал зов ангела, который жил в ней, он чувствовал кожей её присутствие совсем близко. Казалось, даже запах её проникает сквозь стекла.

Он просигналил ещё, выкурил сигарету, потом опять просигналил. И она появилась. Взглянув ей в лицо, он понял: только что в сквере она встречалась с кем-то и разговор был ей неприятен. Глаза тревожно блестели. Он спросил, в чём дело. Она долго молчала и заговорила, когда они выехали к окраинам.

Сейчас, когда все уже случилось и прошли сутки, он понимал, что сорваться ничего не могло. Связь между ним, Странником, и ангелом, который зовёт его на помощь, возникает задолго до того, как происходит в вечной ночи реальная их встреча.

В голове у него зазвучал высокий детский голос, так ясно, словно он прокручивал магнитофонную запись.

— Это никто. Просто учитель русского и литературы. Привязался, старый дурак.

Девочка нервничала. Страннику это не нравилось. Её не должны занимать мелочи. Она обязана осознать важность предстоящего момента.

— Успокойся. Ты же сказала ему, что он ошибся.

— Он не поверил. К тому же…

— Что?

— Нет. Ничего. Вдруг он расскажет в школе или маме позвонит?

— А что он за человек?

— Не знаю. Учитель. Наш классный руководитель. Борис Александрович Родецкий. Старый. Кажется, заслуженный какой-то. Типичный отстой. Никогда бы не подумала, что он шныряет по Сети, интересуется порнушкой.

— У тебя есть его номер?

— Зачем?

В темноте глаза её насторожённо блеснули.

— Ну я мог бы позвонить ему, сказать, что я твой близкий родственник, дядя, например.

— У меня нет никакого дяди!

— Но он же этого не знает. Допустим, я долго работал за границей, вернулся и хочу с ним встретиться, поговорить. Пусть он мне расскажет. Мне, и больше никому. Я попрошу его об этом.

Она замолчала надолго. Он не торопил её. Если она согласится, значит, между ним, Странником, и ею, маленькой самкой, установились по-настоящему доверительные отношения. Именно это и нужно. Она должна расслабиться.

— А вообще, ты знаешь, это неплохая идея. Можешь сказать, что ты мамин старший брат. И если какие-то проблемы, пусть тебя вызывают в школу. Допустим, вы с мамой много лет в ссоре, что-нибудь в этом роде. Слушай, как прикольно! Обожаю вешать лапшу на уши! — Она засмеялась.

Её смех резанул по сердцу. Он напомнил ему смех той, первой девочки, с которой всё началось. Странник не мог слышать смеха. Все внутри пылало, кипело, казалось, голова лопнет от напряжения. Но он отлично владел собой и только ласково улыбнулся самке.

Она перестала смеяться, задумалась.

— А если все раскроется? Допустим, мама явится на родительское собрание, этот старый пень скажет: вот, звонил ваш брат. И что тогда?

— Твоя мама часто ходит на собрания?

— Нет. — Она опять замолчала.

Он не стал её уговаривать. Он никогда никого не уговаривал. Минут через пять она протянула ему свой телефон.

— Вот его номер. Запишешь?

— Запомню.

И вдруг его прошиб пот. Перед глазами возник розовый мобильный телефон в руках Жени, светящийся в темноте экран. Как же он мог упустить это из виду? Все предусмотрел. А про телефон забыл! Она держала его в руке, когда они вышли из машины.

— Здесь живёт сторож, я должен взять у него ключ от дома.

— Но здесь же лес!

— По тропинке самый короткий путь. Сейчас увидишь. Пошли.

— Нет уж. Я лучше подожду в машине. Холодно.

К этому моменту напряжение в нём достигло высшей точки. Потребовались огромные усилия, чтобы ничем себя не выдать и убедить её выйти. Один неверный жест, одно неправильное слово, и она могла побежать, закричать, остановить какую-нибудь из проезжавших машин.

— У сторожа овчарка ощенилась. Семь щенков, и все такие симпатичные. Я хочу взять одного, но не могу выбрать. Нужен твой совет.

Сработало. Она пошла с ним. Поднялись на холм, потом спустились в низину. Он заранее изучил это место и знал точно, что с шоссе ничего не видно и не слышно.

Вероятно, телефон она выронила, когда попыталась убежать. Да, она успела побежать и даже крикнула.

«Ну и что? Они нашли телефон, легко и быстро установили её личность. Однако последний, с кем она разговаривала, — её учитель. Родецкий Борис Александрович. Я видел, как она нашла его номер в списке входящих. Значит, всё верно. Круг замкнулся».

Лёгкий стук в стекло заставил его подпрыгнуть на сиденье. Он увидел тёмный мужской силуэт, белое пятно лица.

— Извините, вы кого-то ждёте?

Он хотел тут же отъехать, не вступать в диалог, но обнаружил, что почти заперт. Чтобы выехать и никого не задеть, надо очень медленно пятиться задом, потом аккуратно развернуться. Небольшая площадка перед казино заполнена машинами. Он так глубоко погрузился в свои мысли, что не заметил, когда они успели понаехать.

Охранник казино знаками показывал, чтобы он приспустил стекло.

— У нас сегодня ночью частная вечеринка, — сказал охранник с вежливой улыбкой, — вы не могли бы отъехать?

— Я бы с удовольствием, но для этого нужно отогнать вон тот «Опель». — Ему удалось мгновенно прийти в себя и ответить улыбкой на улыбку.

Через три минуты «Опель» отогнали. Странник выбрался из затора, объехал квартал и нашёл подходящее место для парковки.

 

* * *

— Она не ставит чисел, только время суток. Только ночь, — бормотал старый учитель. — Сколько раз я замечал, что она спит на уроках? Да, ей постоянно хочется спать. И все равно она садится писать свой дневник. Глаза слипаются, буквы прыгают. Почерк у неё ужасный. Почерк человека на грани нервного истощения. Или уже за гранью? Жизнь этого ребёнка — вечная ночь, адская, ледяная, бесприютная, населённая плотоядными чудовищами, киборгами, биороботами. К кому же она всё-таки спешила в воскресенье вечером? К своему V. или к безымянному киборгу-профессору? Кто ждал её в машине и нетерпеливо сигналил ей? Два коротких гудка, один длинный.

Он вдруг ясно представил, как Женя кидает монету, как хочется ей, чтобы выпал «орёл». Но трижды выпадает «решка».

 

«Когда мне страшно, я наглею. Веду себя, как последняя оторва.»

 

«Конечно, ей стало страшно, что учитель знает и всем расскажет. Бедная, бедная девочка! Только пятнадцать лет! Какой-то Ник, пожилой иностранец, спал с ней почти два года, за деньги. А этот "V"? Ему за сорок. И тоже спал с ней. Чем же он лучше других, которые её покупали? Но она любит его, она хочет родить от него ребёнка. Он первая её любовь, из тех, что помнится потом всю жизнь. Конечно, она придумала его себе, создала принца. Наверняка тот ещё мерзавец. У девочки совершенно изломанная психика, столько всего происходит с ней страшного, патологического. И никого рядом. Ни души. Кроме этого её дневника, ни одного полноценного собеседника.

Впрочем, возможно, я просто отсталый мамонт. Ископаемое, окаменелость из другой эпохи. Мне только кажется, что детство должно оставаться детством, что порнография — это мясная лавка, в которой вместо туш животных продаются тела живых людей, детей, маленьких девочек и мальчиков. Мораль, сострадание, простая чистоплотность давно устарели и никому не интересны, кроме таких, как я, ископаемых. Хотя все это уже было, в разных вариантах повторялось на протяжении всей истории человечества. Рабовладение, языческий Рим, кровавый и развратный, потом инквизиция, эпоха Ивана Грозного в России. Французская революция, русская революция, Гражданская война, сталинские репрессии, Третий рейх, концлагеря. Разве сегодня хуже, страшней?»

Борис Александрович бродил по квартире, шаркал разношенными тапочками, бормотал, говорил с самим собой. Опять стало покалывать сердце.

«Сейчас только не хватало приступа. Надо сходить в поликлинику, с сердцем не шутят. И ещё надо отправить письмо сыну. Ему, пожалуй, можно все рассказать, просто поделиться. Очень трудно одному с этим черным ужасом внутри. Как там у неё в дневнике? Технология будущего. Технология прошлого. Технология ада. Да, пожалуй, этот Марк опасней клиентов, которые пользуются детьми. Для них, педофилов, можно найти хотя бы слабые зыбкие оправдания: они больны, не властны над своей похабной страстью.

Есть гениальная книга, возможно, самая гениальная из всего, что написано в двадцатом веке. И в ней, в этой книге, — эстетическое оправдание педофилии. После «Лолиты» мир стал другим. Каждый отдельный человек, прочитав её, становится другим. Сколько мужчин находит в себе черты Гумберта, с ужасом или с радостью, кому как дано? Сколько женщин, чьё детство замарано вкрадчивым вожделением этих Гумбертов, узнает в погибшей нимфетке себя?»

Ещё давно, когда впервые попала ему в руки «Лолита», Борис Александрович испугался: вдруг и в нём есть жуткая, убийственная страсть? Раньше ему такое просто в голову не могло прийти. Но ведь и раковая опухоль вначале растёт незаметно, без боли, без очевидных симптомов. Она уже есть, а человек живёт, как прежде, и не знает, что обречён.

После «Лолиты» он поймал себя на том, что совсем иначе стал смотреть на девочек в школе. Вот эта — нимфетка, а эта — нет. Ну и что? Любая девочка, будь она тысячу раз нимфетка, все равно дитя. Тронуть её или даже просто посмотреть с вожделением — это хуже, чем убить.

Вы что, лазаете по порносайтам?

«Нет, не лазаю! Попал случайно. Мой компьютер завис. Я не собираюсь оправдываться. Я ни в чём не виноват. Всю жизнь работаю с детьми, и никогда, никто не посмел меня заподозрить…»

Несколько минут Борис Александрович сидел неподвижно, слушая странную мёртвую тишину.

назад<<< 1 . . . 19 . . . 40 >>>далее