— Рая, ты? — спросил хриплый женский голос.

Забрезжил свет. Странник отпрянул, скрылся во мраке под лестницей.

— А? Я, да! — весело отозвалась самка.

— Слышь, ща, это, короче, «скорая» и менты приедут.

— А че случилось?

— Да вроде, это, дядя Гриша опять повесился. На этот раз удачно. А у тебя там чего Людка разоралась? Орёт, прям невозможно. Может, покойника чует? Или заболела?

— Не-е, здорова Людка. Настроение у неё плохое. — Самка хрипло захихикала.

— А че, этот твой, новый, деток не обижает?

— Да мои детки сами, кого хотят, обидят!

Опять смех. Счастливый — от предвкушения дозы.

Странник не стал слушать дальше. Выскользнул из подъезда. Вой сирены приближался. Выходить через ту же арку не стоило. В любой момент могли подъехать «скорая» и милиция. В пустом тёмном переулке его осветят фарами, возможно, остановят, попросят предъявить документы. Сейчас ничего опасного в этом нет. Но если он здесь засветится, то не сумеет явиться сюда ещё раз. Это будет слишком опасно. И тогда ему вряд ли удастся освободить ангелов.

Сирена затихла. Стало слышно натужное прерывистое фырчание мотора. Фары косо осветили арку. Фургон «скорой» пытался развернуться, чтобы въехать во двор.

Несомненно, Странник бывал здесь раньше, в толстой шкуре гоминида. Когда, зачем, у кого, он сейчас не помнил. В голове его образовался фильтр, который пропускал только необходимую информацию и отсеивал все второстепенное. Сейчас надо было ускользнуть незаметно. Он знал, что двор не тупик, хотя кажется таковым, особенно в темноте. Должен быть проход между глухими стенами двух соседних домов. Там темно и грязно, там никто никогда не ходит. Проход представляет собой нечто вроде туннеля без крыши, и через него можно попасть в параллельный переулок.

Оказавшись между глухими стенами соседних домов, в узком пространстве, он вдруг испугался. Слабость, дрожь, ледяной пот. Кожа под накладной бородой зудела и горела так сильно, что он застонал. Кирпичные стены домов шевелились, как бока гигантских доисторических ящеров. Ветер выл. Высоко над головой чернела полоса ночного неба. Клаустрофобия. Он считал, что давно справился с этим недугом, оказывается, нет. Он двигался боком, но ни на шаг не приближался к выходу, беспомощно перебирал ногами, а стены медленно наползали, чтобы расплющить его.

Он заранее почувствовал боль, услышал хруст собственных костей. Краш-синдром. Синдром длительного сдавливания. Стены сомкнутся, и он останется внутри. Вот, оказывается, каким образом решили уничтожить его гоминиды. Заманили в ловушку. Да, именно так. Он бывал здесь раньше, и кто-то вроде бы случайно указал ему на узкий проход между домами. Эту информацию заложили в его мозг, как бомбу замедленного действия, и вот теперь механизм должен сработать.

Со стороны двора звучали голоса. Кроме «скорой», подъехала милиция. Он зажал себе рот, чтобы не закричать. Гоминиды не должны обнаружить его здесь. Где-то совсем близко притаилась особенно опасная особь.

Есть среди питекантропов редчайшие экземпляры, наделённые высоким интеллектом, вполне человеческим. Они выполняют охранительную функцию. Из всех разновидностей гоминидов эти самые сильные и более других похожи на людей. Оборотни. Они враждебны и коварны. Где-то рядом сильнейший, опаснейший оборотень, живущий в безобидном обличье красивой женщины. Именно он заманил Странника в эту ловушку. Восемнадцать месяцев назад именно эта особь вплотную подошла к разгадке священной тайны Странника и вынудила его сделать паузу, бездействовать, оставить погибать десятки беспомощных ангелов.

Невидимая липкая паутина опутывала его все туже. Он чувствовал влажный хруст рвущихся живых нитей и видел, как волнообразно, тяжело шевелятся стены. Ноздри его трепетали. Сквозь волны запахов двора, сквозь густую смесь нечистот, аммиака, сероводорода, бензина, кислых гнилостных испарений многочисленных гоминидов он ясно различил тонкий след аромата оборотня.

Чистый, мягкий, волнующий аромат. Когда-то Странник принял её за человека. Ему казалось, давно уже нет среди взрослых особей ни одного гомо сапиенс. За чертой Апокалипсиса никто не мог уцелеть. От всех взрослых несёт гнилой козлятиной. Чуткий нос Странника не обманывала парфюмерная маскировка. Но естественный женский запах оборотня оказался серьёзным испытанием. Оборотень перехитрил Странника, почти свёл с ума, чуть не убил. Только что произошло второе покушение. Оно не состоялось.

Через минуту Странник был в соседнем переулке, а ещё через сорок минут сел в свою машину, которая ждала его напротив дома старого учителя.

Пока он пробирался по туннелю, к подошвам прилипли нечистоты. Он заметил это не сразу, только в машине почувствовал запах. Пришлось чистить коврик в салоне, а потом, дома, мыть ботинки.

Гоминиды гадят везде. Вряд ли можно найти в этом городе хоть один укромный уголок, где бы не справил нужду какой-нибудь питекантроп.

Вытянувшись на своей ледяной постели, сложив руки на груди, как покойник, Странник продолжал слышать настойчивый плач ангелов. Сейчас, в тишине и безопасности, он мог все обдумать, понять логику последних событий, прочитать полученные знаковые послания.

Ангелы, которых он услышал сегодня, привели его в ловушку не для того, чтобы он погиб, а для того, чтобы пробудить его бдительность. Оборотень. Красивая женщина, у которой острое чутьё. Она опять помешает Страннику выполнить святую миссию. Нельзя забывать о ней.

Голоса ангелов не замолкали. К их жалобному плачу, к мольбе о спасении, прибавился настойчивый призыв: убей оборотня!

 

* * *

«Микрик», который вёз Олю домой из «Останкино», долго не мог проехать по переулку. Из проходняка, от бомжовского дома, медленно двигался задом фургон «скорой». Переулок был односторонний, очень узкий, к тому же заставленный машинами вдоль тротуара.

— Ладно, спасибо, я здесь выйду. Идти два шага, — сказала Оля шофёру.

Арка была ярко освещена. Оля увидела милицейскую машину с зажжёнными фарами. Рядом стояли и курили три милиционера. У неё почему-то ёкнуло сердце, она сразу подумала о детях, которые живут в этом бомжатнике, о Петюне и Люде, подошла и спросила, что случилось.

— Бомж повесился, — сердито ответил молодой лейтенант, отвернулся и сплюнул, — давно надо выселить их всех отсюда.

— А клоповник снести к чёртовой матери, — добавил тот, что был в штатском.

Оля хотела пройти дальше, к своему подъезду, но всё-таки решилась задать следующий вопрос:

— А дети?

Три милиционера посмотрели на неё удивлённо.

— Какие дети?

— В этом доме живут мальчик и девочка, совсем маленькие. Квартира на четвёртом этаже, справа от лестницы, номер я не знаю.

— Здесь нет номеров, — сказал лейтенант.

— Ну да, наверное. Не важно. Вы не могли бы проверить, все ли с ними в порядке?

«Что я делаю? Зачем?» — подумала она.

Осенью, после встречи с Петюней и Людой, она говорила о них со своей знакомой, которая работала заведующей в районной детской поликлинике.

— Допустим, мы добьёмся лишения родительских прав мамаши наркоманки, — сказала знакомая, — это трудно, но в принципе возможно. Детей отдадут в детский дом. Ты уверена, что им будет там лучше?

— По крайней, мере, их там будут кормить, лечить, присматривать за ними. Они же совсем маленькие, — возразила Оля.

— Считаешь, государство о них позаботится? — усмехнулась знакомая.

— Ну, не знаю, хотя бы защитит, согреет.

— Может быть, — кивнула знакомая, — может быть. Ты возьмёшь на себя право решать за них? Я точно не возьму. Слишком большая ответственность. У них есть мать, пусть шалава, но родная мамочка. Иногда она бывает трезвой и даже любит их по-своему.

— Идите домой, женщина, — сказал милиционер в штатском и бросил окурок.

— Значит, вы не станете проверять, все ли в порядке с детьми? — Оля сама не понимала, почему вдруг так разволновалась. — Ну, что вам стоит подняться? Мальчику года четыре, его зовут Пётр. Девочка, Людмила, ей всего два.

— Это Райки Буханки дети, что ли? — спросил лейтенант и опять сплюнул.

— Её, — ответил третий, молчавший до этой минуты, — других детей тут вроде бы нет.

— А, понятно, — кивнул лейтенант.

Из вонючего подъезда послышался вопль, двое милиционеров вывели лохматую толстую бабу в драной куртке и трикотажных штанах. Баба материлась, визжала. Её стали запихивать в машину. Оле ничего не оставалось, как уйти домой.

Конечно, не стоило лезть в чужую, грязную жизнь, не стоило приставать к милиционерам. Глупо и бессмысленно. Вообще, наверное, всё бессмысленно. У этих детей, Петюни и Люды, своя судьба. У Жени Качаловой тоже — судьба. Профессор Гущенко считает, что между жертвой и убийцей существует особая энергетическая связь ещё задолго до того, как они встречаются. Их тянет друг к другу, и ничего изменить нельзя.

Оля вдруг подумала, что, если всерьёз поверить в это, можно сойти с ума. Ей захотелось спросить Кирилла Петровича — как же он живёт и работает с этим?

 

Глава двадцать первая

 

Сколько в одном человеке газов? Много. Хватит на всю ночь.

Старика Никонова перевели в бокс. Вместо него на соседнюю койку положили жирного пожилого дебила с бабьим лицом, узкими покатыми плечами и необычайно широким тазом. Дебил скинул одеяло и, повернувшись к Марку задницей, устроил настоящую газовую атаку.

«По крайней мере, здесь я в относительной безопасности», — утешался Марк, все ещё не решаясь задать себе главный вопрос: что дальше?

Толстозадый сосед продолжал свою гнусную атаку. Марка тошнило от вони, он не мог уснуть.

Если случались у него периоды бессонницы, то часы перед рассветом оказывались самыми тяжёлыми. Что-то происходило. Умирающая ночь заражала его страхом смерти. Ему едва исполнилось сорок, он был здоров, полон сил. Но ужас надвигающейся старости, физического небытия душил его бессонными ночами, перед рассветом.

Сон — репетиция смерти. Бессонница — репетиция того, что приходит вслед за смертью. Во сне ты все видишь, слышишь, чувствуешь запахи, отлично соображаешь, но не владеешь своим телом. Во время бессонницы ты не владеешь куда более важным орудием. Тебе отказывает самооправдание. Каждый поступок, совершенный вчера или двадцать лет назад, вспоминается во всём своём безобразии, и непонятно, что с этим делать, как быть с собой, со своей жизнью, с предстоящей неминуемой смертью, и что там, за её пределами? Кокаиновый рай? Апофеоз пофигизма? Волшебный сад де Сада, наполненный красивыми, покорными, никогда не взрослеющими детьми? Или рогатые черти с красными сковородками?

Когда-то он хотел быть знаменитым. Он искренне считал себя гением и ненавидел других, которые не желали признавать его гениальности. Формула «они просто завидуют мне» давала временное облегчение, действовала как антидепрессант, но потом становилось ещё хуже.

Он активно тусовался, пропадал в ночных клубах, нюхал кокаин. У него всегда было мало денег, не хватало на любимый наркотик, и он выискивал на тусовках некрасивых девиц из состоятельных семей, изображал влюблённость, тянул деньги.

Кокаин делал его обаятельным, остроумным, неутомимым. Он мог всю ночь заниматься сексом, как автомат, а потом за день написать какой-нибудь рассказ, в полной уверенности, что и то и другое он делает гениально.

Но когда кончалось действие наркотика, приходила депрессия, дикая, неуёмная тоска, ненависть к миру, к людям, к самому себе. Начинались галлюцинации. Ему казалось, что кто-то невидимый, враждебный прикасается к нему, что под кожей у него шевелятся насекомые, клопы и черви.

Однажды он схватил нож, чтобы сделать надрез на руке, извлечь эту мерзость. Боль и вид собственной крови подействовали на него отрезвляюще. Он понял, что так продолжаться не может.

Кокаин, в отличие от других наркотиков, не вызывает физической зависимости, только психическую. Марк был достаточно сильным человеком, чтобы справиться с этим.

Он сумел избавиться от кокаиновой зависимости и поклялся себе, что больше никогда не подсядет.

Но без наркотиков депрессия почти не оставляла его. Не было никаких галлюцинаций, ничего вообще не было. Он не мог написать ни строчки. От людей тошнило, все казались уродами, хотелось остаться одному. Но наедине с собой он томился чёрной скукой. Ему нужны были постоянные внешние подтверждения своего присутствия во времени и пространстве. Правда, в последние пять лет время для него исчислялось простой формулой «все сдохнем», а пространство съёжилось и отвердело в одном зубодробительном слове «бардак». Ничего более интересного он не мог не только сказать, но даже подумать.

Марку Хохлову было скучно всегда и везде.

Он не сомневался, что другим тоже. Большинство поступков совершается от скуки. Есть, конечно, иные мотивы. Жадность, похоть, зависть, инстинкт самосохранения, тщеславие, наконец. Но это вторично. В основе только скука. Жирная желеобразная гадина. Всю жизнь она пыталась уничтожить Марка, навалиться и задушить. Когда он был ребёнком, она являлась ему в образе воспитательницы детского сада, учительницы, директора школы, наконец, собственных его родителей.

Скучным было детство. Вечный грязно-белый фон панельных стен, закопчённых сугробов зимой, чахлой пыльной зелени летом. Окраина Москвы. Тухлые семидесятые. Синяя форма у мальчиков, чёрно-коричневая у девочек. Училки в кримплене. Кино про красных партизан. Колбаса по два двадцать. Ежевечерняя мелодия программы «Время». Бред собраний, сначала пионерских, потом комсомольских. Дни рождения с непременным жирным тортом, жидким чаем и липким лимонадом.

Так было устроено его зрение, что все уродливое увеличивалось, наливалось ярчайшими красками, надолго застревало в памяти. Окурок, размокший в унитазе школьного туалета. Раздавленный голубь на мостовой. Соседка по парте, тайком поедающая собственные козявки. Хлопья перхоти на синем сатиновом халате учителя труда. Глядя на любого человека, он видел не лицо, а гаденькие подробности: какой-нибудь прыщ, бородавку, родинку или испорченный зуб во рту.

Марк был ещё маленьким мальчиком, а уже отличался особенной, изощрённой наблюдательностью. Ничто не ускользало от его внимательного взгляда. Он замечал и сообщал товарищам, что учительница математики носит парик и рисует брови черным карандашом. Что у директрисы волосатые кривые ноги и под прозрачным капроном чулка получается лохматая воздушная прослойка. Что у англичанки жирная кожа, а пионервожатая чем-то набивает свой лифчик; что физкультурник пьёт и у него вставная челюсть.

Дома было ещё гаже, чем в школе. Психопатка мать, которую не интересовало ничего, кроме чешского хрусталя, афганских ковров, своего пищеварения и кровяного давления. Сентиментальна до соплей, но по сути равнодушна и безжалостна. Рыдала перед телеэкраном, когда показывали фильмы про войну и про любовь, и орала на собственного сына из-за пятна на рубашке или разбитой тарелки. Отец, тихий, с кислым нездоровым запашком, с тремя волосинами, прилипшими к бледной лысине.

Оскорбительно было иметь таких родителей, жить в такой квартире, учиться в такой школе. Марк чувствовал себя чужаком, попавшим по жестокому недоразумению в мир говорящих кукол и фанерных декораций. Он знал, что достоин большего, и, если кто-то рядом имел больше, чем он, эта несправедливость жгла ему душу.

Убогий советский ширпотреб давал богатую пищу для переживаний. Любая импортная мелочь была посланием из другого мира, из настоящей жизни, свободной и яркой. Пластинка жвачки, изящная подробная моделька гоночного автомобиля, толстенная шариковая ручка с множеством разноцветных стержней, джинсы, пусть даже индийские или польские.

У кого-то отец был лётчиком и привозил разные штучки из-за границы. У кого-то мать работала кассиршей в большом универмаге и доставала нечто импортное, красивое, вкусное. Кто-то каждый день жрал бутерброды с настоящим финским сервелатом. Кто-то зимой ходил не в сером в ёлочку пальто с цигейковым воротником, а в невесомом пуховике с толстой молнией и серебряными нашивками. Кто-то умел стоять на руках, шевелить ушами, складывать язык трубочкой.

Один мальчик в пятом классе принёс иностранный потрёпанный журнал. На цветных фотографиях голые женщины в разных позах щедро показывали всё, что принято скрывать. Пятиклассники жадно рассматривали глянцевые прелести на пустыре за школой, у помойных контейнеров. Это было вкуснее сервелата и круче джинсов. Образовалась очередь. Дети стукались лбами, толкали друг друга, пыхтели, шумно сглатывали слюну. Мальчик с журналом на несколько дней стал самой популярной личностью в классе.

В отличие от большинства взрослых, Марк никогда не забывал, как на самом деле испорчены и порочны дети, особенно когда собираются в коллектив, как озабочены они вопросами пола, совокупления, как горят глаза, сопят носы. Чистота детства — лицемерный миф. Лицемерие — одна из составляющих раствора пошлости, мутной кислотно-щелочной субстанции, в которой барахтается слепо-глухо-немое человечество.

Именно с этой фразы он начал когда-то свой первый рассказ. Тогда он мечтал об огромной, всемирной писательской славе.

Теперь ему хотелось денег.

Какая слава при его бизнесе? Наоборот, нужна полнейшая анонимность, лучше вообще стать невидимкой.

До того, как он попал сюда, у него не было свободного времени. Он либо занимался своим бизнесом, либо активно отдыхал, оттягивался в ночных клубах, в казино. Единственным стимулятором, который он позволял себе после избавления от кокаиновой зависимости, была виагра. И ещё деньги. Его бизнес постепенно стал приносить реальный, серьёзный доход.

Он вкусно ел и отлично разбирался в московских ресторанах, он шнырял по дорогим магазинам, покупал себе шмотки и получал от этого почти эротическое удовольствие. У него были не просто рубашки, а от «Бум-бум», не просто джинсы, а от «Пук-пук». И трусы шёлковые в клеточку от «Фак-фак». У него была цель, даже несколько целей, по нарастающей. Платиновый «Ролекс», «Мерседес» кабриолет, квартира в центре, дом на Рублёвке. Это могло бы хоть как-то примирить его с несправедливостью и мерзостью жизни. Пока он утешался скромной «Сейкой», тремя съёмными квартирами, старым «Фольксвагеном», а шмотки покупал только на распродажах.

 

Газовая атака продолжалась. За решётчатым окном светало. Бессонная ночь готовилась умереть. Марк понял, что мучает его вовсе не вонь, не отсутствие нормальной еды, сигарет, кофе, а собственные мысли.

Когда нечего делать, поневоле приходится думать. Оказывается, это самое отвратительное занятие на свете, хуже любой ломки.

 

* * *

Дома Олю встретил мрачный обиженный муж. У Андрюши была нормальная температура, но красное горло. Катя уже спала. Оля принесла сыну в постель ромашковый чай с лимоном, посидела с ним, пока он пил.

— Мам, можно я завтра не пойду в школу? — спросил Андрюша.

— Ладно, не ходи.

— Как прошла съёмка? — спросил Саня, когда она вышла на кухню покурить.

— Нормально. Завтра вечером посмотрим, что получилось.

— Зачем тебе это нужно, Оля?

— Что именно?

— Вся эта мерзость. Маньяки. Трупы, облитые маслом. Детское порно.

— Саня, я не смогу спокойно жить, пока не поймают Молоха, я постоянно думаю об этом. — У неё не было сил говорить, объяснять что-то.

— Ты собираешься опять работать с Соловьёвым?

— Не знаю.

Несколько минут они сидели молча, не глядя друг на друга. Потом Саня встал и вышел.

Черта, проведённая из одной временной точки в другую, всё-таки существовала. Оля чувствовала, как режет ступни этот воображаемый канат. Она опять бежала от себя к себе, через двадцать лет, в обратном направлении.

Что там? Плотное тёмное кружево листьев в центре Москвы, в конце июля. Пресный пресненский дождик. Дом с лилиями. Сумасшедшая старуха на крыльце. Лапки и мордочка мёртвого соболя на её суконной груди. Нарисованные брови. Кровавый вампирский рот. Конечно, это не кровь, а губная помада. Но все равно страшно.

Двадцать лет назад Оля встретилась с Димой Соловьёвым именно там, в глубине двора, у дома с лилиями. Он ждал её, сидел, курил на сломанной ограде, отделявшей двор от переулка. Они не разговаривали с марта. И вот он позвонил, сказал, что надо поговорить. Она уже знала: это в последний раз. Она все решила и считала, что сделала правильный, разумный выбор.

Её ожидало дома, в платяном шкафу, свадебное платье, похожее на мыльную пену. Она выходила замуж за Филиппова, за надёжного уютного Саню. Он тоже ждал её дома, пил чай на кухне с её родителями. Дима позвонил из автомата, попросил выйти во двор. Трое за кухонным столом смотрели на неё с пониманием. Конечно, иди, Оленька, поговори с ним, попрощайся по-хорошему.

Да, им с Димой следовало поговорить. Но они не сказали ни слова, даже не поздоровались. Они стали целоваться, как сумасшедшие. Шумел тёплый дождь, качалась сломанная ограда. Они оторвались друг от друга. Она убежала, он не окликнул. Или всё-таки окликнул, но она не услышала из-за шума дождя и проклятий сумасшедшей старухи.

На самом деле бедняга Слава Лазаревна к тому времени уже умерла. На крыльце сидел всего лишь призрак. Но за свою долгую безумную старость дворовая ведьма успела выкрикнуть столько страшных проклятий, что воздух в глубине двора был пропитан ими насквозь.

«Может быть, поэтому я тогда и убежала? — вдруг подумала Оля. — Сумасшедшая старуха проклинала меня с того света, когда я в последний раз встретилась с Димкой и целовалась с ним. Покойница Славушка помешала мне стать счастливой. Господи, как все просто получается, нет ни свободного выбора, ни личной ответственности. Кто-то другой виноват, не я. С меня взятки гладки. Между прочим, профессор Гущенко считает, что в основе большинства наших нелепых взрослых поступков лежат детские страхи».

— Вот смотри, Оленька, — говорил Кирилл Петрович, — ты до сих пор не можешь забыть то, что пугало тебя в детстве. Толпа. Подвижный пол в лифте. Безумная старуха. Иррациональный ужас, загнанный внутрь, в подсознание, косвенно влияет на твою взрослую жизнь. В определённом смысле, он формируют твою судьбу.

Профессор предлагал соотносить застарелые детские страхи с важными взрослыми поступками, с моментами выбора. Это было необходимо для того, чтобы лучше понять логику фобии. Логику серийного убийцы. Олина история про старуху Славушку очень понравилась Кириллу Петровичу.

— А теперь представим, — говорил он, — что такая бабка была не во дворе, а значительно ближе. В доме.

Она — соседка по коммуналке, родственница или вообще главный взрослый твоего детства. Ты зависишь от неё. Каждый день наполнен её злом и твоим страхом. Ты вдыхаешь вместе с воздухом миазмы зла. Эта жуткая смесь оседает в твоей душе, постепенно замещая всё прочее. Ты перерождаешься, становишься другим существом. В тебе не остаётся ничего нормального, человеческого. Твоя личностная доминанта замещается абсолютно чуждой субстанцией, как если бы скелет состоял не из костной ткани, а из металла.

Окно в кухне было открыто, мелкий дождь стучал по карнизу, Оля ёжилась от холода. Логика фобии, миазмы зла. Кирилл Петрович даже пытался гипнотизировать Олю, чтобы она вспомнила все как можно подробней. Но доктор Филиппова гипнозу не поддавалась, в самый ответственный момент на неё нападал приступ смеха, как от щекотки. А профессор Гущенко в период охоты на Молоха становился серьёзней и напряжённей с каждым днём.

Кирилл Петрович вообще был человеком замкнутым, скрытным, и это понятно. Мало кому приходилось так подробно, так глубоко влезать в сознание злодеев, уходить в их унылый жуткий внутренний мир и существовать там вместе с ними, по их законам. Детские страхи и психологические травмы он считал главной и единственной причиной половых психопатий. Оле он говорил, что сумасшедшая старуха из её детства должна послужить пусковым механизмом для вживания в образ чудовища.

— Старуха Славушка поможет тебе думать и чувствовать, как Молох.

— Но у Молоха не было в детстве злой старухи, — однажды возразила Оля, — у него совсем другие проблемы. Мама его обожала, наверное, была ещё и бабушка, добрая, заботливая. Они сдували с него пылинки, баловали, закармливали жирным и сладким. Он родился после войны, мама и бабушка знали, что такое голод, и еда казалась им символом здоровья, счастья, любви. Но была девочка, которая посмеялась над ним из-за его импотенции. Он убил её за это. Постоянным травмирующим фактором стали не внешние обстоятельства, а его собственная ущербность, его неспособность решить свои внутренние проблемы на внутреннем уровне. Его бездарность и слабость. Миазмы зла были в нём самом.

Кирилл Петрович вдруг взбесился, стал кричать:

— Откуда ты знаешь? Что ты чушь несёшь?

Оля всего лишь повторила то, о чём писала в поисковом профиле. Кирилл Петрович всегда терпимо относился к чужому мнению, но тогда вдруг сорвался. Лицо побагровело, на лбу вздулись синие жилы. На миг Оле показалось, что он сейчас кинется на неё с кулаками, даже стало не по себе, что они одни в кабинете. Но, конечно, он не кинулся, вылетел вон, хлопнув дверью.

назад<<< 1 . . . 24 . . . 40 >>>далее