Приятель мой и жена его были бездетные, жили в собственном домике на
краю города. Он хотя и имел инвалидность, но работал шофером в автороте,
устроился и я туда же. Поселился у приятеля, приютили они меня. Разные грузы
перебрасывали мы в районы, осенью переключились на вывозку хлеба. В это
время я и познакомился с моим новым сынком, вот с этим, какой в песке
играется.
Из рейса, бывало, вернешься в город - понятно, первым делом в чайную:
перехватить чего-нибудь, ну, конечно, и сто грамм выпить с устатка. К этому
вредному делу, надо сказать, я уже пристрастился как следует... И вот один
раз вижу возле чайной этого парнишку, на другой день - опять вижу. Этакий
маленький оборвыш: личико все в арбузном соку, покрытом пылью, грязный, как
прах, нечесаный, а глазенки - как звездочки ночью после дождя! И до того он
мне полюбился, что я уже, чудное дело, начал скучать по нем, спешу из рейса
поскорее его увидать. Около чайной он и кормился - кто что даст.
На четвертый день прямо из совхоза, груженный хлебом, подворачиваю к
чайной. Парнишка мой там сидит на крыльце, ножонками болтает и, по всему
видать, голодный. Высунулся я в окошко, кричу ему: "Эй, Ванюшка! Садись
скорее на машину, прокачу на элеватор, а оттуда вернемся сюда, пообедаем".
Он от моего окрика вздрогнул, соскочил с крыльца, на подножку вскарабкался и
тихо так говорит: "А вы откуда знаете, дядя, что меня Ваней зовут?" И
глазенки широко раскрыл, ждет, что я ему отвечу. Ну, я ему говорю, что я,
мол, человек бывалый и все знаю.
Зашел он с правой стороны, я дверцу открыл, посадил его рядом с собой,
поехали. Шустрый такой парнишка, а вдруг чего-то притих, задумался и нет-нет
да и взглянет на меня из-под длинных своих загнутых кверху ресниц, вздохнет.
Такая мелкая птаха, а уже научилась вздыхать. Его ли это дело? Опрашиваю:
"Где же твой отец, Ваня?" Шепчет: "Погиб на фронте". - "А мама?" - "Маму
бомбой убило в поезде, когда мы ехали". - "А откуда вы ехали?" - "Не знаю,
не помню..." - "И никого у тебя тут родных нету?" - "Никого". - "Где же ты
ночуешь?" - "А где придется".
Закипела тут во мне горючая слеза, и сразу я решил: "Не бывать тому,
чтобы нам порознь пропадать! Возьму его к себе в дети". И сразу у меня на
душе стало легко и как-то светло. Наклонился я к нему, тихонько спрашиваю:
"Ванюшка, а ты знаешь, кто я такой?" Он и спросил, как выдохнул: "Кто?" Я
ему и говорю так же тихо: "Я - твой отец".
Боже мой, что тут произошло! Кинулся он ко мне на шею, целует в щеки, в
губы, в лоб, а сам, как свиристель, так звонко и тоненько кричит, что даже в
кабинке глушно: "Папка родненький! Я знал! Я знал, что ты меня найдешь! Все
равно найдешь! Я так долго ждал, когда ты меня найдешь!" Прижался ко мне и
весь дрожит, будто травинка под ветром. А у меня в глазах туман, и тоже
всего дрожь бьет, и руки трясутся... Как я тогда руля не упустил, диву можно
даться! Но в кювет все же нечаянно съехал, заглушил мотор. Пока туман в
глазах не прошел, - побоялся ехать, как бы на кого не наскочить. Постоял так
минут пять, а сынок мой все жмется ко мне изо всех силенок, молчит,
вздрагивает. Обнял я его правой рукою, потихоньку прижал к себе, а левой
развернул машину, поехал обратно, на свою квартиру. Какой уж там мне
элеватор, тогда мне не до элеватора было.
Бросил машину возле ворот, нового своего сынишку взял на руки, несу в
дом. А он как обвил мою шею ручонками, так и не оторвался до самого места.
Прижался своей щекой к моей небритой щеке, как прилип. Так я его и внес.
Хозяин и хозяйка в аккурат дома были. Вошел я, моргаю им обоими глазами,
бодро так говорю: "Вот и нашел я своего Ванюшку! Принимайте нас, добрые
люди!" Они, оба мои бездетные, сразу сообразили, в чем дело, засуетились,
забегали. А я никак сына от себя не оторву. Но кое-как уговорил. Помыл ему
руки с мылом, посадил за стол. Хозяйка щей ему в тарелку налила, да как
глянула, с какой он жадностью ест, так и залилась слезами. Стоит у печки,
плачет себе в передник. Ванюшка мой увидал, что она плачет, подбежал к ней,
дергает ее за подол и говорит: "Тетя, зачем же вы плачете? Папа нашел меня
возле чайной, тут всем радоваться надо, а вы плачете". А той - подай бог,
она еще пуще разливается, прямо-таки размокла вся!
После обеда повел я его в парикмахерскую, постриг, а дома сам искупал в
корыте, завернул в чистую простыню. Обнял он меня и так на руках моих и
уснул. Осторожно положил его на кровать, поехал на элеватор, сгрузил хлеб,
машину отогнал на стоянку - и бегом по магазинам. Купил ему штанишки
суконные, рубашонку, сандали и картуз из мочалки. Конечно, все это оказалось
и не по росту, и качеством никуда не годное. За штанишки меня хозяйка даже
разругала. "Ты, - говорит, - с ума спятил, в такую жару одевать дитя в
суконные штаны!" И моментально - швейную машинку на стол, порылась в
сундуке, а через час моему Ванюшке уже сатиновые трусики были готовы и
беленькая рубашонка с короткими рукавами. Спать я лег вместе с ним и в
первый раз за долгое время уснул спокойно. Однако ночью раза четыре вставал.
Проснусь, а он у меня под мышкой приютится, как воробей под застрехой,
тихонько посапывает, и до того мне становится радостно на душе, что и
словами не скажешь! Норовишь не ворохнуться, чтобы не разбудить его, но
все-таки не утерпишь, потихоньку встанешь, зажжешь спичку и любуешься на
него...
Перед рассветом проснулся, не пойму, с чего мне так душно стало? А это
сынок мой вылез из простыни и поперек меня улегся, раскинулся и ножонкой
горло мне придавил. И беспокойно с ним спать, а вот привык, скучно мне без
него. Ночью то погладишь его сонного, то волосенки на вихрах понюхаешь, и
сердце отходит, становится мягче, а то ведь оно у меня закаменело от горя...
Первое время он со мной на машине в рейсы ездил, потом понял я, что так
не годится. Одному мне что надо? Краюшку хлеба и луковицу с солью, вот и сыт
солдат на целый день. А с ним - дело другое: то молока ему надо добыть, то
яичко сварить, опять же без горячего ему никак нельзя. Но дело-то не ждет.
Собрался с духом, оставил его на попечение хозяйки, так он до вечера слезы
точил, а вечером удрал на элеватор встречать меня. До поздней ночи ожидал
там. Трудно мне с ним было на первых порах. Один раз легли спать еще
засветло, днем наморился я очень, и он - то всегда щебечет, как воробушек, а
то что-то примолчался. Спрашиваю: "Ты о чем думаешь, сынок?" А он меня
спрашивает, сам в потолок смотрит: "Папка, ты куда свое кожаное пальто дел?"
В жизни у меня никогда не было кожаного пальто! Пришлось изворачиваться: "В
Воронеже осталось", - говорю ему. "А почему ты меня так долго искал?"
Отвечаю ему: "Я тебя, сынок, и в Германии искал, и в Польше, и всю
Белоруссию прошел и проехал, а ты в Урюпинске оказался". - "А Урюпинск - это
ближе Германии? А до Польши далеко от нашего дома?" Так и болтаем с ним
перед сном.
А ты думаешь, браток, про кожаное пальто он зря спросил? Нет, все это
неспроста. Значит, когда-то отец его настоящий носил такое пальто, вот ему и
запомнилось. Ведь детская память, как летняя зарница: вспыхнет, накоротке
осветит все и потухнет. Так и у него память, вроде зарницы, проблесками
работает.
Может, и жили бы мы с ним еще с годик в Урюпинске, но в ноябре случился
со мной грех: ехал по грязи, в одном хуторе машину мою занесло, а тут корова
подвернулась, я и сбил ее с ног. Ну, известное дело, бабы крик подняли,
народ сбежался, и автоинспектор тут как тут. Отобрал у меня шоферскую
книжку, как я ни просил его смилостивиться. Корова поднялась, хвост задрала
и пошла скакать по переулкам, а я книжки лишился. Зиму проработал плотником,
а потом списался с одним приятелем, тоже сослуживцем, - он в вашей области,
в Кашарском районе, работает шофером, - и тот пригласил меня к себе. Пишет,
что, мол, поработаешь полгода по плотницкой части, а там в нашей области
выдадут тебе новую книжку. Вот мы с сынком и командируемся в Кашары походным
порядком.
Да оно, как тебе сказать, и не случись у меня этой аварии с коровой, я
все равно подался бы из Урюпинска. Тоска мне не дает на одном месте долго
засиживаться. Вот уже когда Ванюшка мой подрастет и придется определять его
в школу, тогда, может, и я угомонюсь, осяду на одном месте. А сейчас пока
шагаем с ним по русской земле.
- Тяжело ему идти, - сказал я.
- Так он вовсе мало на своих ногах идет, все больше на мне едет. Посажу
его на плечи и несу, а захочет промяться, - слезает с меня и бегает сбоку
дороги, взбрыкивает, как козленок. Все это, браток, ничего бы, как-нибудь мы
с ним прожили бы, да вот сердце у меня раскачалось, поршня надо менять...
Иной раз так схватит и прижмет, что белый свет в глазах меркнет. Боюсь, что
когда-нибудь во сне помру и напугаю своего сынишку. А тут еще одна беда:
почти каждую ночь своих покойников дорогих во сне вижу. И все больше так,
что я - за колючей проволокой, а они на воле, по другую сторону...
Разговариваю обо всем и с Ириной, и с детишками, "о только хочу проволоку
руками раздвинуть, - они уходят от меня, будто тают на глазах... И вот
удивительное дело: днем я всегда крепко себя держу, из меня ни "оха", ни
вздоха не выжмешь, а ночью проснусь, и вся подушка мокрая от слез...
В лесу послышался голос моего товарища, плеск весла по воде.
Чужой, но ставший мне близким человек поднялся, протянул большую,
твердую, как дерево, руку:
- Прощай, браток, счастливо тебе!
- И тебе счастливо добраться до Кашар.
- Благодарствую. Эй, сынок, пойдем к лодке.
Мальчик подбежал к отцу, пристроился справа и, держась за полу
отцовского ватника, засеменил рядом с широко шагавшим мужчиной.
Два осиротевших человека, две песчинки, заброшенные в чужие края
военным ураганом невиданной силы... Что-то ждет их впереди? И хотелось бы
думать, что этот русский человек, человек несгибаемой воли, выдюжит и около
отцовского плеча вырастет тот, ко торый, повзрослев, сможет все вытерпеть,
все преодолеть на своем пути, если к этому позовет его Родина.
С тяжелой грустью смотрел я им вслед... Может быть, все и обошлось бы
благополучно при нашем расставании, но Ванюшка, отойдя несколько шагов и
заплетая куцыми ножками, повернулся на ходу ко мне лицом, помахал розовой
ручонкой. И вдруг словно мягкая, но когтистая лапа сжала мне сердце, и я
поспешно отвернулся. Нет, не только во сне плачут пожилые, поседевшие за
годы войны мужчины. Плачут они и наяву. Тут главное - уметь вовремя
отвернуться. Тут самое главное - не ранить сердце ребенка, чтобы он не
увидел, как бежит по твоей щеке жгучая и скупая мужская слеза...
1956-1957
_____________