Степан смеялся беззвучно; Фрол, улыбаясь, пожирал наголодавшимися глазами прекрасное молодое тело шахини.
– Сладкая девка, в святителя мать, – промолвил он в нежностью. – Сердце обжигает, змея.
– Ну, одевай ее!.. – сказал Степан няньке. – Или вон – в воду. Чего расшиперилась, как наседка!
Старуха не понимала; обе со страхом глядели на мужчин.
– В воду! – повторил Степан. Показал рукой.
Молодая и старая плюхнулись в воду по горло.
– Зря согнал, – пожалел Фрол. – Хоть поглядеть…
– Глазами сыт не будешь.
– Нехристи, а туда же – совестно.
– У их бабы к стыду больше наших приучены. Грех.
– Такая наведет на грех… Ослепну, не гляди!
Женщины глядели на них, ждали, когда они уйдут.
– Что? – непонятно, с ухмылкой спросил Фрол. – Попалась бы ты мне одному где-нибудь, я бы тебя приголубил… Охота, поди, к тятьке-то? А?
Старуха нянька что-то сказала на своем языке, сердито.
– Во-во, – «согласился» Фрол, – тятька-то ее – бяка: бросил доченьку и – драла…
– Будет тебе, – сказал Степан. – Купайтесь! Пошли.
Два дозорных казака на бугре, в камнях, тоже забыли про все на свете – резались в карты. На кону между ними лежали золотые кольца, ожерелья, перстни… Даже шаль какая-то дивная лежала.
Игроки – старый, седой и совсем еще молодой, почти малолеток, – увлекшись игрой, не услышали, как подошел Степан с Минаевым.
– Сукины дети! – закричал над ними Степан. – В дозоре-то?
– Да кто ж это так делает, а?!. – подал голос и Фрол.
Молодой казачок вскочил и отбежал в сторону… Старик, понурив голову, остался сидеть. Весь он был черный от солнца, только борода пегая да голова седая. Он пригладил черной сухой рукой волосы на голове.
– Чей? – спросил Степан молодого.
– Федоров.
– Зовут?
– Макся.
– Знаешь, что за это бывает? В дозоре карюжничать…
– Знаю.
– А пошто побежал? От меня, что ли, убежать хочешь?
– Прости, батька.
– Иди суда!
Казачок медлил.
– Ну, я за тобой гоняться не буду, на кой ты мне нужен. Снимай штаны, старый, тебе придется ввалить, раз молодой убежал. Раз ему не совестно…
– Эхе-хе, – вздохнул старый и стал снимать штаны. – Смолоду бит не был, дак хоть на старости плеть узнаю. Не шибко старайся, Степан Тимофеич, а то у тебя рука-то…
Степан краем глаза наблюдал за молодым.
Тот подумал-подумал и вернулся, распоясываясь на ходу.
– Напаскудил и в бег? – сказал Степан. – Плохо, казак. От своих не бегают. Чтоб ты это крепко запомнил, – вложь ему, Микифор, полста горячих. А с тобой как-нибудь сквитаемся.
– Ложись, Максимка, всыплю тебе, поганец, чтоб старых людей не дурачил, – обрадовался Микифор.
– Обыграл? – полюбопытствовал Степан.
– Всего обчистил, стервец!
– Молодец! Не хлопай ушами тоже.
– Да он мухлюет, наверно! – воскликнул старый казак, как-то – и возмущаясь, и жалуясь – сразу.
– Кто, я мухлюю?! – возмутился и Макся. – Чего зря-то, дядя Микифор… Карта везучая шла. Я сам вчера Миньке Хохлачу чепь золотую продул – карта плохая шла.
– Ложись, ложись, – поторопил его старый.
Макся спустил штаны.
– А хоть и мухлюет – глядеть надо, на то глаза, – вмешался Фрол за-ради справедливости.
– За ими углядишь! Они вьются, как черти на огню… Зарок давал – не играть, нет, раззудил, бесенок…
Макся лег лицом вниз, закусил зубами мякоть ладони.
Степан с Фролом направились к другим дозорам.
– Сам щитай – сколько: я только до двух десятков умею, – сказал Микифор.
– Я скажу «хватит», а ты не поверишь, скажешь, обманываю… – Макся отпустил ладонь – хотел было поговорить, даже и голову приподнял – тут его обожгла боль, он ойкнул, впился зубами в ладонь, не выпуская ее, крикнул: – Сам-то не злись, сатана!
– Я по спине увижу, когда хватит, – сказал старый. – А это тебе за «сатану» – от меня. – Старик еще раз больно стегнул парня. Потом еще раз, и еще раз, и еще – с сердцем, вволю… Скоро натешился – раз семь огрел – и велел: – Надевай штаны, будем дальше играть. Но станешь опять мухлевать!..
– Да я с тобой вовсе играть не стану!
– Не станешь, опять ложись: все полста отдам те.
Макся скривился, зло сплюнул и присел бочком на камень – опять играть.
Степан с Фролом остановились на возвышении.
Внизу шумел, копошился, бурлил лагерь.
Разноцветье, пестрота одежды и товаров, шум, гам и суетня – все смахивало скорей на ярмарку, нежели на стоянку войска.
Степан долго молчал, глядя вниз. Сказал сокровенно:
– Нет, Фрол, с таким табаром – не война, горе: рухлядь камнем на шее повиснет. Куда они гожи, такие?.. Только торговлишку и затевать.
– Вот и надо скорей сбыть ее.
– Куда? Кому?..
– Терки-то возьмем!
– Терки-то? – в раздумье, но с явным протестом повторил Степан. – А на кой они мне… Терки-то? Мне Дон надо.
По-разному использовали уставшие, наголодавшиеся, истомившиеся под нещадным морским солнцем люди желанный отдых. Отдых вблизи родной земли, по которой они стосковались.
Вот усатый пожилой хохол, мастер колоть языком, удобно устроившись на куче тряпья, брешет молодым казакам:
– Шов мужик з поля, пидходе до своей хаты, зирк в викно, а у хати москаль… гм… цюлуе його жинку…
Хохол, правда, мастер: встал, «показал», как шел себе мужик домой, ничего не подозревая, как глянул в окно – я увидел… И все – сдержанно, не торопясь, с удовольствием.
– Да. Мужик мерщий у хату, а москаль примитыв мужика, да мерщий на покутя, вкрывся, сучий сын, – не бы то спыть. Мужик шасть у хату и баче, що москаль спыть, а жинка пораеця биля пички. «Хиба ж то я нычого и не бачив!» – кажэ мужик. «А що ты там бачив?» – пыта його жинка. «Як що, бисова дочка!» – «За що ты лаешься, вражий сыну?» – «Як за що, хиба ж я не бачив, як тоби москаль цюлував». – «Колы?» – «Як колы?!.»
Молодые, затаив дыхание, ждут, что будет дальше, хотя слышали, наверно, эту историю.
А вот бандурист… Настроил свой инструмент, лениво перебирает струны. И так же неторопко, даже как будто нехотя – упросили – похаживает по кругу, поигрывает плечами какой-то новгородский «перс». Он и не поет и не пляшет – это нечто спокойное, бесконечное, со своей ухваткой, ужимками, «шагом» – все выверено. Это можно смотреть и слушать долго. И можно думать свои думы. Что-то родное, напевно-складное:
Гуси-лебеди летели,
В чисто поле залетели,
В поле банюшку доспели.
Воробей дрова колол,
Таракан баню топил,
Мышка водушку носила,
Вошка парилася,
Пришумарилася.
Бела гнидка подхватила,
На рогожку повалила;
Тонку ножку подломила, -
Вошку вынесли…
А здесь свое, кровное – воинское: подбрасывают вверх камышинки и рубят их на лету шашками – кто сколько раз перерубит. Здесь – другая способность. Тонко посвистывают сверкающие круги, легко, «вкусно» сечет хищная сталь сочные камышинки. И тут свой мастер. Дед. Силу и крепость руки утратил он в бесконечных походах, намахался за свою жизнь вдосталь, знает «ремесло» в совершенстве. Учит молодых:
– Торописся… Не торопись.
– Охота ишо разок достать.
– Достанешь, еслив не будешь блох ловить. Отпуская не на всю руку… Не на всю – а штоб она у тебя вкруг руки сама ходила, не от собак отбиваисся. Во – глянь…
Полоска холодной стали до изумления послушна руке деда, вроде и не убивать он учит, а играет дорогой светлой игрушкой. Сам на себя любуется, ощерил порченые зубы, приговаривает:
– От-тя, от-тя…
– Ну?.. – скосоротился малолеток, вроде Макси.
– Хрен гну! Вишь, у меня локоть-то не ходит.
– Зато удар слабый.
– А тебе крепость тут не нужна, тебе скоро надо. А када крепость, тада на всю руку – и на себя. От-теньки!.. – секир башка! Тут – вкладывай, сколь хватит силенки, и – маленько на себя, на себя…
Полсотни ребят у воды машут саблями. Загорелые, потные тела играют мускулами… Красиво.
Степан, спустившись с высотки, засмотрелся со стороны на эту милую его сердцу картину. К нему подошли Иван Черноярец, Иван Аверкиев, Сукнин, Ларька Тимофеев…
– С камышом-то вы ловкие! Вы – друг с дружкой! – не выдержал Степан.
Перестали махать.
– Ну-ка, кто порезвей? – Атаман вынул саблю, ждал. Он любил молодых, но если бы кто-нибудь из них вздумал потягаться с ним в искусстве владеть саблей, то схватился бы он с тем резвачом смертно. – Нет, что ли, никого? Ну и казаки!.. Куда смотришь, дед? Они у тебя только с камышом хороши. Наши молодцы – кто больше съест, тот и молодец? Эх… – Атаман шутил. Но и всегда – и серьезно – учил: «Губошлепа никто не любит, даже самая худая баба. Но смерть губошлепа любит». Он самолично карал за неловкость, за нерасторопность и ротозейство. Но теперь он шутил. Ему любо было, что молодые не тратят зря время, а постигают главное в их опасной жизни. – Ну, молодцы?.. Кто? Правда, охота.
Рубака-дед громко высморкался, вытерся заморским платком необыкновенной работы, опять заткнул его за пояс.
– Што-то я не расслышал, – обратился он к молодым, – кто-то здесь, однако, выхваляется? А?
Молодые улыбались, смотрели на атамана. Они тоже любили его. И как он рубится, знали.
– Я выхваляюсь! Я! – сказал Степан.
– Эге!.. Атаман? – удивился дед. – Легче шуткуй, батька. А то уж я хотел подмигнуть тут кой-кому, штоб пообтесали язык… А глядь – атаман. Ну, счастье твое – глаза ишо видют, а то б…
– А есть такие? Пообтешут?
– Имеются, – скромно ответил дед. – Могут.
– Да где ж?
– А вот же ж! Перед тобой. Ты не гляди, што у нас ишо молоко на губах не обсохло, – мы и воевать могем.
– Кто? Вот эти самые?
– Ага. Они самые.
Степан поморщился, бросил саблю в ножны.
– Ну, таких-то телят…
– Ойе!.. – сказал дед и поднял кверху палец. – То про нас, сынки! Он думает, мы только девок приступом брать умеем. Ничего не сделаешь, придется поучить атамана. Ну, мы легонько – на память. Смотрите не забывайтесь, хлопцы, все же атаман. Што ж ты саблюку запрятал, батька?..
Тут сверху, от дозоров, зашумели:
– Струга!
Это был гром среди ясного неба. Этого никто не ждал. Слишком уж покойно было вокруг, по-родному грело солнышко, и слишком уж мирно настроились казаки…
Лагерь притих. Смотрели вверх, в сторону дозорных… Не верилось…
– Откуда?!
– От Астрахани!
– Много?! – крикнул Черноярец.
Дозорные, видно, считали – не ответили.
– Много?! – закричали им с разных сторон. – Какого там?!.
– С тридцать! – поспешил крикнуть молодой дозорный, но его поправили:
– Полста! Большие!..
Есаулы повернулись к Степану. И все, кто был близко, смотрели теперь на него.
Степан смятенно думал.
Весь огромный лагерь замер.
– В гребь! – зло сказал Степан.
Вот – наступила ясность: надо уходить. Полста астраханских больших стругов со стрельцами – это много. Накроют.
– В гребь!! – покатилось от конца в конец лагеря; весь он зашевелился; замелькали, перемешались краски. Не страх охватил этих людей, а досада, что надо уходить. Очень уж нелепо.
– 3 -
Из единственного прохода в тучных камышах выгребались в большую воду.
– В гребь – не в гроб: можно постараться. Наляжь, братцы!
– Их ты!.. Рраз! Ма-рье в глаз!
– Уйдем не уйдем, а побежали шибко.
Скрипели уключины, шумно путался под веслами камыш, ломался, плескалась вода… Казаки, переговариваясь в стружках, перекрикиваясь, не скрывали злой досады и нелепости этого бега. Матерились негромко.
– Уйде-ом, куда денемся!
– Шшарбицы не успел хлебнуть, – сокрушался большой казак, налегая на весло. – Оно б веселей дело-то пошло.
– Ишь ты, на шшарбу-то – губа титькой.
– Не горюй, Кузьма! Всыпет вот воевода по одному месту – без шшарбы весело будет.
– А куда бежать-то будем? Опять к шаху? Он, поди-ка, осерчал на нас…
– Это пусть батька с им разговоры ведет… Они дружки.
– А пошто бежим-то? – громко спросил молодой казачок, всерьез озабоченный этим вопросом.
Рядом с ним засмеялись.
– А кто бежит, Федотушка? Мы рази бежим?
– А чего ж мы?..
Опять грохнули.
– Мы в догонялки играем, дурачок! С воеводой.
– Пошел ты! – обиделся казачок. – Ему дырку на боку вертют, а он – хаханьки!
Головные струги вышли в открытое море. Было безветренно. Наладились в путь дальний, неведомый. А чтоб дружнее греблось, с переднего струга, где был Иван Черноярец, голосистый казак громко, привычно повел:
– Эхх!..
– Слушай! – скомандовал Черноярец.
Не великой там огонюшек горит…
Разом дружный удар веслами; почти легли вдоль бортов.
То-то в поле кипарисный гроб стоит…
Еще гребок. Все струги подстроились махать к головным.
Во гробу лежит удалый молодец,
– ведет голос; грустный смысл напева никого не печалит. Гребут умело, податливо: маленько все-таки отдохнули.
Во резвых ногах-то уж и чуден крест,
У буйной-то головы душа добрый конь.
Как и долго ли в ногах-то мне стоять,
Как и долго ли желты пески глотать?
Конь мой, конь, товарищ верный мой!
Степан сидел на корме последнего струга. Мрачный. Часто оборачивался, смотрел назад.
Далеко сзади косым строем растянулись тяжелые струги астраханцев. Гребцы на них не так дружны – намахались от Астрахани.
Эх-х!..
Ты беги, мой конь, к моему двору,
Ты беги, конь мой, все не стежкою,
Ты не стежкою, не дорожкою;
Ты беги, мой конь, все тропинкою,
Ты тропинкою, все звериною…
– Бегим, диду?! – с нехорошей веселостью, громко спросил Степан деда, который учил молодых казаков владеть саблей.
– Бегим, батька! – откликнулся дед-рубака. – Ничего! Не казнись: бег не красен, да здоров.
Степан опять оглянулся, всматриваясь в даль, прищурил, по обыкновению, левый глаз… Нет, погано на душе. Муторно.
Прибеги ж, конь, к моему ты ко двору.
Вдарь копытом у вереички.
Выдет, выдет к тебе старая вдова,
Вдова старая, родная мать моя…
– причитал голос на переднем струге.
– Бегим, в гробину их!.. Радуются – казаков гонют. А, Стырь? Смеется воевода! – мучился Степан, накаляя себя злобой. От дома почти, от родимой Волги – гонят куда-то!
Стырь, чутьем угадавший муки атамана, неопределенно качнул головой. Сказал:
– Тебе видней, батька. У меня – нос да язык, у тебя – голова.
Вдова старая, родная мать моя,
И про сына станет спрашивати:
Не убил, не утопил ли ты его?
Ты скажи: твой сын жениться захотел,
В чистом поле положил-то я его,
Обнимает поле чистое теперь…
Степан встал на корме… Посмотрел на свое войско. Потом опять оглянулся… Видно, в душе его шла мучительная борьба.
– Не догнать им, – успокоил дед-рубака. – Они намахались от Астрахани-то.
Степан промолчал. Сел.
– А не развернуться ли нам, батька?! – вдруг воскликнул воинственный Стырь, видя, что атаман и сам вроде склонен к бою. – Шибко уж в груде погано – не с руки казакам бегать.
– Батька! – поддержали Стыря с разных сторон. – Что ж мы сразу салазки смазали?!
– Попытаем?!
Степан не сразу ответил. Ответил, обращаясь к одному Стырю: другим, кто близко сидел, не хотелось в глаза смотреть – тяжело. Но Стырю сказал нарочно громко, чтоб другие тоже слышали:
– Нет, Стырь, не хочу тебя здесь оставить.
– Наше дело, батька: где-нигде – оставаться.
– Не торопись.
– Дума твоя, Степан Тимофеич, дюже верная, – заговорил молчавший до того Федор Сукнин. Подождал, когда обратят на него внимание. – Отмотаться надо сперва от этих… – Показал глазами на астраханскую флотилию. – Потом уж судить. Бывало же: к царю с плахой ходили. Ермак ходил…
– Ермак не ходил, – возразил Степан. – Ходил Ивашка Кольцов.
– От его же!
– От его, да не сам, – упрямо сказал Степан. – Нам царя тешить нечем. И бегать к ему каждый раз за милостью – тоже не велика радость.
– Сам сказал даве…
– Я сказал!.. – повысил голос Степан. – А ты лоб разлысил: готовый на карачках до Москвы ийтить! – Гнев Разина вскипал разом. И нехорош он бывал в те минуты: неотступным, цепенящим взором впивался в человека, бледнел и трудно находил слова… Мог не совладать с собой – случалось.
Он встал.
– На!.. Отнеси заодно мою пистоль! – Вырвал из-за пояса пистоль, бросил в лицо Федору; тот едва увернулся. – Бери Стеньку голой рукой! – Сорвался с места, прошел к носу, вернулся. – Шумни там: нет больше вольного Дона! Пускай идут! Все боярство пускай идет – пускай мытарют нас!.. Казаки им будут сапоги лизать!
Федор сидел ни жив ни мертв: черт дернул вякнуть про царя! Знал же, побежали от царева войска – не миновать грозы: над чьей-нибудь головой она громыхнет.
назад<<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 . . . 38 >>>далее