Костька Миронов погиб вместе с Иваном Разиным в польском походе. Память о том роковом походе была свежа, сколь ни утекло времени, ныла и кровоточила раной под сердцем. И теперь видел Степан… Мучился проклятым видением: брата Ивана, головщика (предводителя казачьего отряда, полковника), и его есаулов, связанных, ведут к суковатой сосне. Иван шагал твердо, кривил в усмешке рот: никто не верил, что казаков повесят, и сам Иван не верил. Весь проступок казаков был в том, что они – по осени – послали горделивого князя Долгорукого к такой-то матери, развернулись и пошли назад – домой: зимой казаки не воевали. Так было всегда. Так делали все атаманы, участвовавшие в походах с царевым войском. Так поступил и Разин Иван. Князь Долгорукий догнал мятежный отряд, разоружил… А головщика принародно, среди бела дня, повел давить. Это было невероятно, поэтому никто не верил. Иван сам влез на скамью, ему надели на шею веревку… Только тут стали догадываться: это не нарочно, не попугать, это – казнь. Долгорукий был здесь же… Иван в последний момент с тревогой глянул на князя, спросил: «Ты что, сука?» Князь махнул рукой, скамью выбили из-под ног Ивана. Так было… И теперь Степан, как закроет глаза, видит страшную муку брата: бьется он в петле, извивается всем телом. И Степан скорей куда-нибудь уходил с глаз долой, чтоб не видели и его муку, какая отражалась на его лице. Вот уж чего ни в жизнь, видно, не позабыть!

«Славный царь!.. Славные бояре… Долгорукие: махнул белой рученькой – и нет казака. Во как!»

Степан стиснул зубы и весь напрягся от боли: боль лизнула сердце. Чтобы успокоиться, трижды сказал себе, не разжимая зубов: «Мгм, мгм, мгм», как если бы соглашался или уговаривал себя. И пошел в свой шатер на струге.

Долго еще гудел лагерь. Но все тише и тише становился этот гул, все глуше. Только самые крепкие головы не угорели вконец; там и здесь у затухающих костров торчали малые группы казаков, о чем-то невнятно беседующих. Храп стоял по всему берегу. Спали – где кто упал. Караульные оставались на местах и сменялись вовремя.

Вдруг среди ночи со стороны стругов раздался отчаянный женский вскрик. Он повторился трижды. На стружке с шатром, где находились молодая персиянка со своей нянькой, забегали. Громко всплеснула вода: кого-то не то сбросили, не то сам кто-то сорвался. И еще раз отчаянно закричала молодая женщина…

Степан проснулся как от толчка. Вскочил, нашарил рукой саблю и как был в чулках, шароварах и нательной рубахе, так выскочил из шатра.

– Там чего-то, – сказал караульный, вглядываясь во тьму. – Не разберешь… Кого-то, однако, пришшучили. Вроде бабенку…

Степан, минуя зыбкую сходню, махнул из стружка в воду, вышел на берег и побежал. Он знал, кого прищучили – его персиянку, он узнал ее голос.

К стружку пленниц бежал с другой стороны Иван Черноярец.

При их приближении мужская фигура на стружке метнулась к носу… Кто-то там, на носу стружка, помедлил, всматриваясь в ту сторону, откуда бежал Степан; должно быть, узнал его, прыгнул в воду и поплыл, сильно загребая руками. Когда вбежал на струг Иван, а чуть позже Степан, пловец был уже далеко.

У входа в шатер стояла персиянка, придерживала рукой разорванную на груди рубаху, плакала.

– Кто? – спросил Степан Черноярца. Его трясло.

– А дьявол его знает… темно, – ответил Иван. И незаметно сунул за пазуху пистоль.

– Дай пистоль, – сказал Степан.

– Нету.

Степан вырвал у него из-за пояса дротик и сильно метнул в далекого пловца. Дротик тонко просвистел и с коротким сочным звуком – вода точно сглотнула его – упал, не долетев. Пловец, слышно, наддал.

– Далеко, – сказал Иван, послушав всплески на реке.

Степан сгоряча начал было рвать с себя рубаху, Иван остановил:

– Ты что, сдурел? Он выплывет – и в кусты, а там его до второго Христа искать будешь. Он уж у берега почти…

Подошла сзади княжна, стала говорить что-то, показывать за борт. Потащила Степана к борту… Говорила быстро-быстро, так быстро, что Степан не понимал, хоть много знал по-персидски – мог бы в другое время понять.

– Чего? – не понимал он. – Кто там? Ты скажи мне, кто та-ам вон!.. – Степан повернул ее лицом к реке, показал. – Там-то кто?!

– Ге!.. – воскликнул Иван. – Старушку-то он, наверно, того – скинул! Он старуху туда? – спросил он княжну; та уставилась на него. Иван плюнул и пошел в шатер. – Ну да! – крикнул оттуда. – Старушку торнул – нету. – Вышел из шатра, крикнул караульному на соседнем струге: – Ну-ка, кто там?! Спрыгни, пошарь старушку.

Караульный разболокся, прыгнул в воду. Некоторое время пыхтел, нырял, потом крикнул:

– Вот она!

– Живая? – спросил Иван.

– Кого тут!.. Он ее, видно, зашиб ишшо до этого – вся башка в крове, липкая.

Степан мучительно соображал, кто тот пловец. Кто же это?

– Фролка! – сказал он. – Вот кто.

– Минаев? – изумился Черноярец. – Господь с тобой, Степан!.. Да ты что?

– Ну-ка… как тебя? – перегнулся Степан через борт, где шарился караульный.

– Пашка Хоперский, – откликнулся тот.

– Дуй до Фрола Минаева. Позови суда. Скорей!

– А эту-то куда?

– Оттолкни – пусть домой плывет, – велел Черноярец.

Княжна, догадавшись о чем-то, забеспокоилась, тронула Черноярца и стала знаками показывать, чтоб старуху подняли.

– Иди отсуда! – зашипел тот и замахнулся. – Тебя бы туда надо… змею черную. – Ивану как кто на ухо шепнул – вдруг понял он: Степан прав в своей догадке.

Караульный побежал к есаульскому стругу.

– Потеряли есаула, – горько вздохнул Иван. Он теперь вовсе не сомневался, что это был фрол Минаев, бабский угодник, падкий на эту сладость. И знал, что Фрол – от атаманова гнева – двинет далеко теперь. Если совсем не скроется с глаз долой. Какую дурь спорол есаул!

– На дне морском найду, гада, – сказал Степан. – Живому ему не быть.

Черноярцу до смерти жалко было Фрола. В таком загуле, конечно, что-нибудь да должно случиться, но потерять такого есаула… Из-за кого! Было бы хоть из-за кого.

– Можеть, она его сама сблазнила, – сказал он. – Чего горячку-то пороть?

– Я видел, как он на ее смотрит.

– Прокидаемся так есаулами, – не отступал Иван.

– Срублю Фрола! – рявкнул Степан. – Сказал: срублю – срублю! Не встревай.

– Руби! – тоже повысил голос Иван. – А то у нас их шибко много, есаулов, девать некуда! Руби всех подряд, кто на ее глянет! И я глядел – у меня тоже глаза во лбу.

Степан уставился на него… Помолчал несколько и сказал просительно, но глубоко неукротимо:

– Не наводи на грех, Иван. Добром говорю…

– Черт бешеный, – негромко сказал Иван. И пошел со струга.

По дороге встретил посыльного: тот возвращался с есаульского струга. Иван остановил его, спросил обреченно:

– Ну?

– Нету Фрола, – сказал посыльный. И хотел бежать дальше – сказать атаману.

– Погоди, – остановил Иван. Подумал, но ничего не придумал, махнул рукой. – Тьфу!.. Иди. – Он хотел выдумать какой-нибудь увертливый ход, но тут же и понял, что все без толку: случилось то, что случилось, никуда от этого не уйдешь. Хорошо, хоть Фрол вовремя дал тягу – несдобровать бы ему этой же ночью.

Иван еще постоял… И пошел будить стариков: Стыря и расстригу. Что-то такое ему все-таки влетело в лоб.

Степан сидел в шатре, подогнув под себя ногу, когда вошли Стырь и Ивашка Поп. Они еще не проспались как следует; их покачивало. Но что им надо делать, они знали.

– На огонек, батька, – сказал притвора Поп, старик блудливый, трусоватый, но одаренный краснобай и гуляка.

– Сидай, – пригласил Степан.

– Эххе, – вздохнул Стырь. – Какой я сон видал, Тимофеич!.. – И этот тоже пошел заходить издалека. Его не раз подсылали смирить атаманов гнев на милость. Иногда ему это удавалось. Степан любил старика (Стырь и отец Разина, Тимофей, были земляки – из-под Воронежа), уважал старого воина, но поблажек никаких не давал, Стырь даже обижался. «Ты только об мертвых сокрушаисся! – брякнул ему один раз Стырь. – Что потом кости-то жалеть? Ты лучше меня живого приветь». Степан помрачнел на это, но ничего сразу не сказал. Потом уж, много позже, вроде мимоходом, спросил: «Ты со зла это? Или правда так думаешь?» А Стырь и думать забыл, не сразу и понял, о чем говорит атаман. «Да что мертвецов только жалею», – напомнил Степан. И пытливо смотрел в глаза старику. Стырь не растерялся, а кинулся далеко и туманно рассуждать, что он так, конечно, не думает, но порой ему кажется… Степан не дослушал, махнул с досадой: «Чего выворачиваться-то начал? Я тебя виню, что ли? Я же не виню». Но мысль эта – что он не жалеет товарищей, а жалеет, только когда их убьют, – эта колючая мысль застряла занозой, и Степан нет-нет, а невзначай пытал то одного, то другого. «Конешно, атаман у вас злой, никого не жалеет… Так, видно?» Нет, так не думали. Но, кто посмелей, не скрывали и того, как думают. Иван Черноярец, когда Степан допек его такими намеками, сказал напрямки: «Да пошто злой? Дурак бываешь, это правда, ты и сам про то знаешь, а злой… Не знаю. Не лезь ко мне, Степан, с такими делами, я тут тебе не помогу: не умею. Да и сам-то… не задумывайся шибко – злой, не злой… Какой есть». Нет, не понимал Иван, как это важно душе. Интересно бы с Фролом Минаевым поговорить, но тут Степан сам не давал себе ходу. Что-то тут останавливало. Может, то, что Степан постоянно чувствовал: не до конца искренен с ним Фрол, нараспашку здесь не будет, не выйдет… Что-то таил Фрол, завидовал, что ли, другу – его воинскому счастью, атаманству его, – что-то такое с неких пор постоянно стояло между ними. А теперь с этой княжной… Не знали старики, Поп со Стырем, никто не знал, только Степан знал: не тронет он Фрола. Именно потому и не тронет, что – непросто между ними. Другого тронул бы, а Фрола почему-то нельзя. А почему нельзя, это и Степан не понимал, не мог как-то понять, но только знал, что – нельзя из-за девки.

– Ну? – спросил Степан. – Сон, говоришь?

– Чудной такой сон!.. – вскинулся было Стырь, но Степан осадил:

– Запомни: старухе расскажешь. Чего поднялись-то? Иван небось разбудил?

– Иван, – сознался Стырь. – Ты, Тимофеич, атаман добрый, а на Ивана хвоста не подымай. У нас таких есаулов – раз-два, и нету.

– А Фрол?.. – спросил Степан. – Фрол добрый был есаул. Мне его жалко. Иван, он, знамо, добрый есаул, но Фрол… У Фрола ведь и голова была.

– А пошто – «был», батька? – спросил Ивашка Поп, ужасно наивничая.

– Какой хитрый явился! Глянь на его, Стырь… От такой черт заморочит голову, и правда дурнем исделаесся. Нету больше Фролки. – Степан как будто даже рад был сообщить старикам эту печальную новость. И еще он злорадствовал, что старики с Черноярцем вместе так просто и глупо повели эту игру «в уговоры», так беспомощно и бестолково. А то уж больно все умные да хитрые, прямо не подкопаешься ни под кого – такие все умные и хитрые.

– А где ж он? – все простодушничал Поп.

– Пропал. Так мне его жалко!.. Ни за что пропал.

– Ну, можа, ишо не пропал?

– Пропал, пропал. Добрый был есаул.

Помолчали все трое. Степан представил, как мокрый Фрол лежит теперь где-то под кустом… Как он все же насмелился на такое дело, с княжной-то! Это удивляло Степана. То ли пьяный был в дымину, то ли взбесился вовсе. Как же он мог подумать, что ему это сойдет с рук? Ну, Фрол!.. Ну, поганец! Интересно, чего ты сейчас лежишь думаешь своей головой? Но вот что, пожалуй, не менее удивительно: когда давеча стали гадать, кто мог покуситься на княжну, о первом, о ком подумал Степан, – о Фроле. И это тоже удивляло, и безрассудство Фролкино удивляло. Он же осторожный человек. Что же с ним случилось?

– От я тебе одну сказку скажу, – заговорил Стырь. – Сказывал мне ее мой дед. Жил на свете один добрый человек…

Степан встал, начал ходить в раздумье.

– Посеял тот человек пашеницу… Да. Посеял и ждет. Пашеница растет. Да так податливо растет – любо глядеть. Выйдет человек вечером на межу, глянет – сердце петухом поет. Подходит страда…

– Я твою сказку знаю, дед, – прервал Степан. – Слушай, какую я тебе скажу. – Он трезво и серьезно посмотрел на стариков.

– А ну. Я люблю сказки. Больше всего – про чертей: отчаянные, мать их!.. А ну – сказку? – оживился Стырь.

– Жили на свете тоже добрые люди…

– Кхм. Так.

– Хорошо жили, вольно. Делали, что хотели. А потом им сказали: «Больше вам воли нету». И стали их всяко теснить. И жизнь их… стала плохая. – Степан посмотрел на стариков, невольно усмехнулся, видя, как озадачил он их своей притчей.

– И вся сказка?

– Что этим людям делать? – весело и значительно спросил Степан.

– Кто тебе такую сказку сказал? – поинтересовался Стырь.

– Один человек… Я теперь вас спрашиваю: как им быть-то?

– Вот спроси того человека: он знает, как быть. Кто затевает такие сказки, тот и должон знать, как быть. Припрет, так отгадаешь, как быть. Мы вон с отцом с твоим доразу отгадали, когда прижало-то. А как тот человек советует?

– Хорошая сказка, – в раздумье молвил Поп. – Жалко, конца не знаешь.

– Вот думаю: какой бы ей конец приделать? Славный надо конец. А? – Степан вызывающе и с нахальной веселостью посмотрел опять на Стыря. С некоторых пор он изводил старика зловещей выдумкой: будто Стырь подговаривает атамана «поднять на нож» царевы города по Волге – Астрахань, Царицын, Самару… К этой шутейной выдумке относились по-разному. Стырь злился и скоморошничал в ответ: «Не Самару, а уж Москву тада!» Иван Черноярец недоумевал. Фрол Минаев внимательно приглядывался к Степану, когда тот затевал странную перебранку со стариком, Ларька Тимофеев хоть скалился, но тоже с интересом и серьезно взглядывал на атамана – этим казалось, что в этой опасной шутке есть – не шутка. Но никогда об этом не говорили – ни атаман, ни есаулы. – Что молчишь-то? – спросил Степан. – Надо ж сказке конец приделать?

– Делай, – откликнулся Стырь, чувствуя, что атаман вознамерился опять позубоскалить. – Какой я тебе советчик?

– Кто же мне советчик тада, еслив не ты? Да не Поп вон… Вы много видали, много думали…

– Нашел думных! – воскликнул Стырь. – Мы те надумаем… Я вот думаю: где бы нам теперь сиушки раздобыть? У тебя нету?

– Нету, – серьезно сказал Степан. – Чего приперлись? Фрола выручать? Рази так делают, как он?

– Он спьяну, батька. Сдурел, – осторожно повел было расстрига Поп. – Ударило в голову…

– Пускай молоко пьет, раз с вина дуреет, – отрезал Степан.

– Брось, Тимофеич, – серьезно сказал Стырь. – Серчай ты на меня не серчай, скажу: не дело и ты ведешь. Где это видано, чтоб из-за бабы свары какой у мужиков не случалось? Это вечно так было! Отдать ее надо – от греха подальше. А за ее ишо и выкуп хороший дадут. За ее да за брата ейного надо…

– Ладно! – обозлился Степан. – Явились тут… апостолы. Сами пьяные ишо, проспитесь. Завтра в Астрахань поедем.

«Апостолы» замолкли. Иван Поп, тот и вовсе заспешил к выходу – подталкивал Стыря.

– Идите спать, – уже мягче сказал Степан. – А то… сны какие-то принялись тут рассказывать… Делать нечего.

Старики вышли из шатра, постояли и ощупью стали спускаться по сходне – одной гибкой доске, на которой в изредь набиты поперечные рейки.

– А ты, Иване, догадлив: голову за пазушку положил, – с сердцем сказал Стырь. – Чего же язык проглотил, когда я про девку-то заикнулся? То – «надо присоветовать ему», а то онемел сразу. И присоветовал бы – самое время.

– Боюся, – просто сказал расстрига. – Зачем, думаю, на свою руку топор ронять?

– Э-э… да ты из этих, правда-то, из думных? – съехидничал Стырь.

Расстрига вздохнул. Помолчал и сказал с грустью:

– Был когда-то и во мне молодца клок – выдрали.

На берегу их ждал Иван Черноярец.

– Ну? – спросил есаул; он надеялся на стариков.

– Отойдет, – пообещал Стырь. – Весь в деда свово: тот, бывало, оглоблю схватит – дай бог ноги. Потом ничего – отходил. И у этого ухватки такие же. Вылитый дед Разя.

– Оглобля – куда ни шло, – заметил Черноярец. – Этот чего похуже хватает.

– Лют сердцем, правда. А вот Иван у их был – девка красная! Вот кого я любил! И этого люблю, но… боюся, – признался и Стырь. – Не поймешь никак, что у его на уме.

– Извести ее, что ли, гадину? – размышлял вслух есаул. – Насыпать ей чего-нибудь?..

– Не, Иван, то грех. Что ты! – чуть не в один голос сказали старики.

– С ей хуже грех! «Грех»… Мы из-за ее есаула вон потеряли – вот грех-то!

– Нет – грех страшенный: травить человека, – стояли на своем старики; особенно расстрига взволновался. – Грех это великий. Лучше так убить.

– Убей так-то! – воскликнул есаул. – На словах-то вы все храбрые…

– Посмотрим. Домой он ее, что ли, повезет? Там Алена без нас ей голову открутит. Где Фрол-то? – спросил Стырь.

– Вон, у огня сидит. Сушится. Как завтра-то быть? – Черноярец был в большом затруднении. – Ума не приложу.

– Пошли к Фролу, – сказал Поп. – Чего-нибудь придумаем.

– Что-то у меня голова какая-то стала?.. Забыл, чего-то хотел сказать тебе, Иван… – Стырь придержал есаула, потер ладошкой лоб. – Чего я хотел сказать-то?

– Ну? – недовольно сказал есаул. – Чего?

– А-а!.. Спомнил: пошли выпьем по чарочке! Прямо из головы вылетело. С вечера же ишо помнил…

– Чтой-то, Стырь, худой ты становисся, – заметил Черноярец. – Такие дела забываешь… Стареешь?

– Я? Нисколь. Кто тебе сказал?

– Стареешь. – Есаул любовно хлопнул старика по загривку. – Ты рази такой был? Я же помню…

– Старею, Ваня. Осталось мне выпить на этом свете всего… двадцать бочек вина. – Стырь сказал это с наигранной грустью, даже сморкнулся как-то печально.

– Сгоришь к черту.

– Не сгорю! – распрямился Стырь. – Я хоть и старый, да старого замеса, не вам чета. Случись я давеча заместо Фрола, у меня бы осечки не было. Вы только башкой берете, а мы, как яички, – со всех сторон круглые. Хоть поставь нас, хоть положь – мы все на боку. Так-то, паря.

– Что-то надо с ей делать, – опять вспомнил Черноярец княжну. – На Дону ей делать нечего. Куда?!

Он был не злой человек, Иван Черноярец, но святое воинство для него – истинно святое, на том он стоял, за то и любили его в войске, и уважали.

Трое свернули от берега в сторону дальнего костра, возле которого сушился Фрол Минаев. С того берега его перевез в лодке Черноярец.

Где-то во тьме невнятно пели двое:

 

Ох,

Бедный еж!

Горемышный еж!

Ты куды ползешь?

Куды ежисся?..

 

«Бедный еж» нашел наконец родную душу.

ПРАЗДНИК, которого так ждали казаки, отшумел. И славно! Так и было всегда. А как же, если не так? Где есть одна крайность – немыслимое терпение, стойкость, смертельная готовность к подвигу и к жертве, там обязательно есть другая – прямо противоположная. Ведь и Разин не был бы Разин, если бы почему-то – по каким-то там важным военачальным соображениям – не благословил казаков на широкую гульбу. Никаких иных, самых что ни на есть важных соображений! Так русский человек отдыхает – весь, душой и телом. Завтра будут иные дела. Будет день – будет пища. Это на Руси давно сказали.

назад<<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10  . . .   38 >>>далее