6 

Утро занялось светлое.

После тяжкой угарной ночи распахнулась ширь вольная, чистая. Клубился туман.

Собиралось посольство в Астрахань.

Степан сидел на носу своего струга. С ним вместе на струге были: Иван Черноярец, Стырь, Федор Сукнин, Лазарь Тимофеев, Михаил Ярославов, княжна. Княжна сидела нарядная и грустная. Степан тоже задумчив. Казаки помяты, хмуры с похмелья: Степан не дал опохмелиться, а упрашивать бесполезно – не даст, знали.

Иван Черноярец распоряжался сборами. Наряжалось двенадцать стругов. Хотели перво-наперво пустить астраханцам пыль в глаза: удивить богатством, дорогим оружием.

– Князька-то взяли?! – кричал Иван. – Как он там?

– Ничего! Харю ему маленько спортил батька вчера, а так ничего, веселый!

– Напяльте на его поболе. Пусть смеется, скажите! Прапоры взяли?! (Знамена.)

– Взяли!.. А сколь брать-то?

– Тимофеич, сколь прапоров брать? На каждый стружок?

Степан подумал.

– Десять.

– Десять! – крикнул Иван. – Поисправней выберите!

Двенадцать стругов пылали на воде живописным разноцветьем. Потягивал северный попутный ветерок; поставили паруса. Паруса были шелковые, на некоторых нашиты алые кресты. Снасти тоже из шелка. Двенадцать стружков, точно стая белогрудых лебедей, покачивались у берега, готовые отвалить.

К Степану подошел Стырь (казаки подослали).

– Что, Тимофеич, хотел я тебе сказать… – начал было он.

– Нет, – кратко ответствовал Степан. – Гребцам можно по чарке. Иван!..

– О!

– Гребцам по чарке! Больше никому!

– Добре! – Пасмурное настроение атамана тяготило Ивана, но он старался делать вид, что все хорошо. Ничего. Дело делается, чего еще? Первый есаул нарочно бодрил себя и других.

Гребцы оживились, услышав про чарку. Посмотрели на есаулов весело.

Стырь, печальный, пошел к своему месту. Оглянулся на атамана… Подсел к одному смуглому гребцу.

– Васька, ты помнишь, собачий сын, как я тебя тада выручил? – ласково спросил он. – Когда тебя к березе-то привязали…

– Помню, диду. А чарку не отдам. – Васька сплюнул за борт горькую слюну. – Я лучше ишо раз к березе стану…

– Пошто? Ты же как огурчик сидишь! А у меня калган счас треснет. Помру, наверно. Неужель тебе не жалко? А? Васьк…

– У меня у самого… – заговорил было смуглый Васька, но Стырь притиснулся к нему ближе, чуть не обнял, и горячо зашептал, обдавая вонючим перегаром:

– Погоди-ка. Давай такой уговор: ты мне счас отдаешь свою вшивую чарку, а дома поедем в Черкасск к Мирону Чорному – сватать за тебя его девку…

– Я про ту девку ни сном ни духом, – изумился Васька. – Я ее в глаза не видал. Ты что?

– Увидишь. Он мне кумом доводится, Мирон-то. А девка у его – не девка, клад. Крестница моя. Ну? А вино у Мирона – ты небось слышал?.. Ты спроси у любого тут: «Что за вино у Мирона?» – тебе скажут. Мы там будем три недели гулять…

В группе, где есаулы, шел негромкий разговор. Свои дела.

– Он где счас-то?

– В тальнике где-то, Иван сховал.

– Ну, он хучь добрался до ее?

– Не успел.

– Жалко. Страдать, дак хоть уж знать, за что.

– Иван подговаривает уморить ее как-нибудь…

– Как?.. Догадается ведь. Вперед надо было. Теперь – сразу к нам кинется. Нет, тут всем тада несдобровать.

– Мда-а… От сучка-то! Сгубила казака.

– Да он, Фрол-то, тоже… ни одну бабенку так не пропустит.

– Заглядывался он на ее, я давно замечал. А тут, видно, перебрал вчерась… Не утерпел.

Есаулы приняли близко к сердцу несчастье своего товарища. Жалко было Фрола. Люто возненавидели красавицу княжну. Только двое из них оставались спокойными, не принимали участия в пустом разговоре: Ларька Тимофеев и Федор Сукнин. Эти двое придумали, как избавиться от княжны. Придумал Ларька.

Этот казак с голубыми ласковыми глазами любил Степана особой любовью и предан атаману совсем не так, как преданы все, кто идет за ним, за его удачей. Он хотел, чтобы атаман – был атаман всецело, чтобы вокруг атамана все никло и трепетало, и тогда, за такого атамана, он, не задумываясь, положил бы голову. Тут он не знал удержу. И когда он видел, как Степана что-нибудь уклоняет с избранного пути, он искренне страдал. Он готов был изрубить человека, который нехорошо повлиял на атамана, готов был сам ползать на брюхе перед атаманом – чтоб все видели и чтоб все тоже ползали, – лишь бы величился любимый «вож» и благословлялось удачей его дело. Если он, к примеру, страшился гнева атамана, то редко-редко страшился на самом деле – больше показывал, что страшится. Он не боялся, он любил, и если бы он когда-нибудь понял, что атаман совсем сбился с пути истинного, он лучше убил бы его ножом в спину, чем своими глазами видеть, как обожаемый идол поклонился и скоро упадет.

Сегодня утром Ларька открылся Федору: он придумал, как умертвить княжну. План был варварски прост и жесток: к княжне разрешалось входить ее брату, молодому гордому князьку, и он иногда – редко – заходил. Пусть он войдет к сестре в шатер и задушит ее подушкой. За это Ларька – клятвенное слово! – сам возьмется освободить его из неволи. Здесь – Астрахань, здесь легко спрятать князька, а уйдут казаки, воеводы переправят его к отцу. Объяснение простое: князек отомстил атаману за обиду. У косоглазых так бывает.

Федор изумился такой простоте.

– Да задушит ли? Сестра ведь…

– Задушит, я говорил с им. Ночью через толмача говорил… Только боится, что обману, не выручу.

– А выручишь?

– Не знаю. Можа, выручу. Это – потом, надо сперва эту чернявочку задавить. Как думаешь? Надо ведь!..

– Давай, – после некоторого раздумья сказал Федор.

Так они порешили сегодня утром.

– А куда он ее счас-то повез? – продолжали негромко беседовать есаулы. – Зачем? Перед воеводами, что ли, выхвалиться?

– Черт его знает… Нарядил!

Посмотрели на княжну. Княжна грустила по няньке своей, которую решил этой ночью Фрол Минаев. Няньку так и не вытащили из воды – оттолкнули плыть.

Подошел Стырь. Судя по глазам, он уломал Ваську.

– Ну? – спросили его из есаульской группы.

– Не велел, казачки, – весело сказал Стырь. – Ни в какую. Всяко пробовал. Уж и так и эдак подкатывался… Нет! Ничего, потерпите, ребяты. А то правда – на такое дело едем…

– А ты где-то уж урвал! – с завистью сказал Мишка Ярославов. – Ишь как разговорился. Тут на свет белый глядеть неохота, а он ишо тараторит… Урвал?

– Урвал, – сознался Стырь. – Хлопец один должок отдал.

– Кто б мне тоже должок отдал! – вздохнул Мишка.

– Потерпите, – благодушно посоветовал Стырь. – Вот побываем у воеводы, потом уж разговеемся.

Тем временем Степан махнул рукой.

А минутой раньше он же, Степан, пока есаулы разговаривали между собой, велел сказать Ивану Черноярцу, чтоб он ссадил на берег молодого князька, которого тоже готовили с собой в посольство. Иван с недоумением поглядел с соседнего струга на Степана… Тот кивнул головой, подтверждая, что – да, ссади. Иван свел нарядного князя и отдал казакам, которые оставались. Зачем так сделал атаман, Иван не понял. И никто не понял. Потом уж, позже, многие догадались: чтобы князь не знал о горькой участи своей сестры и нигде бы не рассказывал, что ему довелось видеть.

Головной струг, а за ним остальные выплыли из Болды в Волгу. Сразу набрали хороший ход.

Степан сидел в той же позе, привалившись боком к борту, посасывал трубку. Изредка взглядывал на есаулов. Видел, что – шушукаются. И уж знал, зна-ал, какие они там разговоры ведут.

Княжна сидела одна. Она даже похудела за эту ночь.

Есаулы вс" разговаривали. В сторону атамана не смотрели.

А Степан уже неотступно смотрел на них… И взгляд его стал нехороший – внимательный. Он вздохнул. И вдруг вскочил и, шагая через нашестья, быстро пошел к ним. Есаулы невольно поднялись навстречу. Лазарь Тимофеев потрогал саблю…

– Прячете Фрола! – тихо закричал Степан, хватая первого попавшегося за грудки. Им оказался Федор Сукнин. Степан толкнул его. Тот споткнулся сзади о нашестье, грохнулся. – В гробину вашу, в кровь!.. – Еще один есаул полетел от сильного толчка, Мишка. – Жалко Фрола? А я вам кто?!. Я атаман или затычка?! Мной помыкать можно?! Собаки!.. Шепчетесь тут?!.

Двое успели выхватить сабли – вскочивший Федор и Ларька. Федор прямо пошел на Степана, Ларька оказался сбоку и тоже двинулся к атаману.

– А-а, – вдруг вовсе тихо, как-то даже радостно сказал Степан, и в руке его сверкнул косой белый огонь. – Ну?..

Никто не заметил, как выхватил саблю подоспевший Иван Черноярец; увидели только, он махнул рукой… Тонкий, короткий звяк, и сабля Федора Сукнина перелетела через борт и булькнула в воду: Иван вышиб ее у Федора. И он же заслонил Федора и оказался перед Степаном. Федора оттолкнул дальше казак Мишка Ярославов, ибо Федор, очутившись без сабли, засуетился рукой у пояса, где пистоль.

– Миротворец, – тихо и вкрадчиво сказал Степан. – Ну?.. Спас атамана? Спас? – И шел на Ивана, страшный, белый; губы его покривились обидой, тряслись, он никак не мог ими улыбнуться.

– Уймись, шальной! – крикнул Иван. – Что ты делаешь?

– Ать! – Степан резко качнулся вбок… И Ларька чудом уцелел – увернулся. Все же концом сабли Степан черкнул Ларьку по руке. – На-ка!..

В момент, когда Степан повернулся к Ларьке, Иван кинулся на Степана, растопырив руки, – хотел схватить. Степан с нечеловеческой быстротой нырнул ему под руку и подставил ногу. Иван упал, но сабли не выронил, крутнулся лежа, поднял саблю, чтоб заслониться ею от неминучей смерти. Но сабля атамана уже взлетела над ним…

– Пропал, казаче! – крикнул Степан Черноярцу.

В этот момент грянул выстрел. Степан с силой всадил саблю в дно стружка на четверть от Ивановой головы. Только после этого повернулся на выстрел.

– Кто стрелил?

– Я, – сказал Иван Аверкиев. – Хотел…

– Куда метил? В руку?

– В саблю, батька. Святой крест, в саблю. Хотел выбить.

Степан сел на лавку, сплюнул за борт.

– Ну, повоевали, и будет. – Ядовитая, злая тоска, которая с утра ела сердце, схлынула. Легко стало. – Рассказывайте, чего вы тут шептались?

Случившееся произошло с такой быстротой, что не все сразу опомнились. Отовсюду, со всех стругов, на атамана во все глаза смотрели казаки. Атаман махнул им – гребите.

– Садись, – пригласил Степан есаулов. Он даже повеселел – так легко сделалось на душе. – Ларька, покажь руку. Как мы ее там?.. На атамана – с саблей! Бесстыдник.

– Что я, рубить, что ль, стал бы?

– Показывай руку. А что б ты стал? Причесывать?

– Плашмя бы достал – чтоб руку отсушить.

– Показывай рану. Я те отсушу… Нашелся!

Ларька, морщась от боли, стянул рукав кафтана, разорвал рубашку… Подошел к Степану. Тот оглядел рану. Рана была незначительная, даже до кости не достало.

– Память, Ларька: не крадься сбоку. Ходи теперь с зарубкой…

– Ты сдурел, Степан, – с упреком сказал Иван. – Так можно заикой сделаться. Чего взбесился-то?

– Ты хоть зараньше сказывай: буду пужать, – попросил Стырь. – А то я чуть в штаны не наделал.

– Будет про это, – сказал Степан. Помолчал… Посмотрел на реку, на безоблачное небо, промолвил, вроде как с сожалением: – Ясно-то как!.. Господи! Конец лету. – Глянул на есаулов, остался недоволен: – Ну, пошли глаза пялить! В"дро, говорю, стоит! Стало быть, хорошо! И нечего глаза пялить…

Есаулы молчали. Таким они своего атамана еще не видели: на глазах двоился – то ужас внушал, то жалость.

Степан поднялся, пошел в нос струга. На ходу легко взял княжну, поднял и кинул в воду. Она даже не успела вскрикнуть. Степан прошел дальше, в самый нос, позвал:

– Идите ко мне!

Он сел, опять привалился боком к борту… Коротко глянул на воду, куда без крика ушла молодая княжна… В глазах на миг вскинулась боль и тоска, он отвернулся.

Есаулы подошли; кто присел, кто остался стоять. На атамана боялись смотреть. Теперь уж – только боялись: кому-то да эта княжна отольется слезами. Но кто знал, что он так ее маханет? Знай есаулы, чего он задумал, может, и воспротивились бы… Хотя вряд ли. Может, хоть ушли бы на это время. Как-то не так надо было, не на глазах же у всех… Было ли это обдумано заранее у Степана – вот так, на глазах у всех, кинуть княжну в воду? Нет, не было, он ночью решил, что княжну отдаст в Астрахани. Но после стычки с есаулами, где он вовсе не пугал, а мог по-настоящему хватить кого-нибудь, окажись перед ним не такие же ловкие, как он сам, после этой стычки разум его замутился, это был миг, он проходил мимо княжны, его точно обожгло всего – он наклонился, взял ее и бросил. Теперь он возьмется жалеть ее, тосковать, злиться станет…

– Ларька, чего насулили Львову? Перескажи, – велел Степан.

– Отдать прапоры, пушки… – стал пересказывать Ларька: это то, что они, по научению атамана, согласились отдать во время переговоров с князем Львовым у устья Волги.

– Сколь?

– Не уговаривались. Сказали, чижолые отдадим.

– Ну? Дальше.

– Ясырь. Струга морские, припас… Но припас и струга – в Царицыне. Служилых людишек, какие с нами, он говорит, отпустить…

– Как же мы без припасу останемся? – встрял Черноярец.

– Погоди. Ишо?

– Ишо: бить челом царю за вины. Без того, мол, не пустим на Дон: царь, мол, с их тоже спросит, зачем…

– Иван, сколь пушек у нас?

– Сорок две всех.

– Ишо чего, Ларька?

– Рухлядь, какую на бусах взяли…

– Ишо?

– Все вроде. Ну, к присяге станем – само собой.

– Мишка, списал, чего в дар везем?

– Списал, – живо откликнулся Ярославов.

– Ну-ка?

– Воеводе бархат красный заморский – шесть бунтов, девять тюков сафьянов – в тюку по пять сафьянов, три килима рытых, кутни с травами – четыре косяка, линты золотые – сорок аршин, недолиски – три, снизки с яхонтом – две, дорожки с золотыми травками – тридцать аршин, кружева шемахинские с золотом и серебром – две стопы, чашки золотые – тринадцать, тридцать юфтей шемахинских – в четырех узлах. Этому воеводе везем, второму: сорок юфтей шемахинских – пять узлов, десять косяков кружев с золотом и серебром, две какие-то книги, ковер большой турецкий с шелком, три штуки бархату золотного, ишо сундук с книгами грецкими, восемь пар пистолей с озолотной оправой, пять косяков тафты струйчатой разных цветов, хрусталей – не счесть, шелк…

– Насобачился ты в этом деле! – удивился Степан. – Чешет, как поп обедню.

– Ишо списки есть…

– Будет. – Степан посмотрел на есаулов. Спросил: – Будет аль нет – глотки-то заткнуть? Али мало?

Есаулы промолчали: никто не знал этого. Только Черноярец высказал свое мнение:

– Выше ноздрей. Припас-то зачем посулились отдать?

– Федор, – позвал Степан, – посылал кого-нибудь, куда я велел?

– Семерых. Пятеро пришли, двое ишо в городе.

– Чего говорят?

– Ждут, говорят, казаков: охота на наше богатство глянуть.

– Ну? Это я без их знаю. Про стрельцов-то?

– Стрельцы-годовальщики домой собираются, ждут новых. Воевать с нами не склоняются. Про цареву милостивую грамоту к нам – знают, даже посадские знают.

Степан вытащил из-за себя небольшую кожаную сумку с тяжелым содержимым. Бросил Федору. В сумке звякнуло, когда Федор поймал ее.

– Дак как с припасом-то? – всерьез обеспокоился Черноярец, глядя на атамана и на есаулов. – Чего вы, на самом-то деле? Куда мы без припасу?!

– Быть бы беде, Ваня, да случились деньги на бедре. Федор, передай Красулину – наособицу, чтоб не видал никто. Я тоже думаю, хватит. А там поглядим, как они… Покажем себя строго. Нос кверху шибко не драть, но и… телятами тоже не притворяйтесь: волки съедят. Смотрите за мной: я в таких делах бывал.

Бывал – есаулы знали. Молчали.

– Ну, рады теперь ваши душеньки? – вдруг зло спросил атаман. И зло и обиженно поглядел снизу на есаулов. – Довольные?.. Живодеры.

И на это ему никто ничего не сказал. Не то чтоб есаулы очень уж были довольны, но… теперь случилось. А раз уж случилось, то оно и к лучшему.

 

***

Народу высыпало на берег – видимо-невидимо. Кричали, махали руками, платками… Рады были. Счужу хоть порадоваться: вольные, богатые люди пожаловали в город. Никого не боятся.

Казачьи струги ткнулись в камни. Казаки сошли на берег и двинулись к Кремлю. Человеческое море расступилось, образовало неширокий проход; казаки влились в этот проход яркой, цветастой рекой.

Степан шел в окружении есаулов, ничем особенным не выделяясь среди них: на нем было все есаульское. Только оружие за поясом побогаче. И все-таки его узнавали, показывали на него… Он шел спокойно, голову держал прямо, чуть щурил глаза.

Четыре дюжих казака шли впереди, раскидывали медные и серебряные деньги.

– А не послать ли нам воеводу к такой-то матери? – спросил вдруг Черноярец. – Тимофеич? Ты глянь, что делается!.. – Они шли рядом; Черноярец посмотрел на атамана. – А, Тимофеич? – Тимофеичем Черноярец звал Степана, когда какое-нибудь рискованное дело, затеянное атаманом, оборачивалось большой удачей.

Степан молчал. Вроде не слышал.

– Я, мол: не кланяться б нам теперь воеводе! Хозяева-то мы получаемся, не воеводы. Тимофеич!..

Степан еще больше сощурил глаза. Наверно, Степан был счастлив. Он был рад.

– Дай срок, Ваня, – сказал он негромко. – Не егозись пока. Может, пошлем, не теперь только. А охота послать-то? – Степан глянул на первого есаула и засмеялся.

Народ ликовал на всем пути разинцев. Даже кто притерпелся и отупел в рабстве и не зовет свою жизнь позором, кому и стон-то в горло забили, все, с малолетства клейменные, вечно бесправные, и они истинно радуются, когда видят того, кто ногами попрал страх и рабство. Они-то и радуются! Любит народ вождей смелых, добрых. Слава Разина бежала впереди него. В нем и любили ту захороненную надежду свою на счастье, на светлое воскресение; надежду эту не могут, оказывается, вовсе убить ни самые изощренные, ни самые что ни на есть тупые владыки этого мира. Народ сам избирает себе кумира – чтобы любить, а не бояться.

С полсотни казаков вошли с Разиным в Кремль, остальные остались за стенами.   

назад<<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10  . . .   38 >>>далее