— Жениться, что ли, друг на дружке будете?
— Я говорю — в смысле образования! «Жениться»…
— У них одно на уме — жениться, — недовольно заметил Витька.
— Может, где-нибудь есть такие человекоподобные, что мы все у них поучимся. Вот тогда будет жизнь! Захотел ты, допустим, своих сыновей повидать прямо с печки — пожалуйста: включил видеоприемник, настроился на определенную волну — они здесь, разговаривай. Ругайся, если хочешь. А медицина будет такая, что люди будут до ста — ста двадцати лет жить…
— Ну, это уж ты… приврал.
— Почему?! Уже сейчас эта проблема решается. Сто двадцать лет — это нормальный срок. Мы только не располагаем данными… Но мы их возьмем у соседей по Галактике.
— А сами-то не можете — чтоб сто двадцать?
— Сами пока не можем. Это медленный процесс… — Юрка даже слегка кокетничает, изображает из себя какого-то учителя. — Может, мы и докатимся когда-нибудь, что будем сто двадцать лет жить, но это еще не скоро.
— Сто двадцать лет сам не захочешь. Надоест.
— Ты не захочешь, а другие — с радостью. Будет такое средство…
— «Средство»… Открыли бы лучше какое-нибудь средство от похмелья. А то башка, как…
— Не надо пить.
— Пошел ты!..
Замолчали. Юрка опять решительно сел за учебник.
— У вас только одно на языке: «Будет! Будет!» — опять начал старик. — Трепачи. Ты вот — шешнадцать-то лет будешь учиться, а начнет человек помирать, что ты сделаешь?
Юрка не намерен больше болтать. Молчит.
— Вырежет ему чего-нибудь, — сказал Витька.
— Да если ему срок подошел помирать, чего ты ему вырежешь?
Витька не знал.
— Я на такие… темные вопросы не отвечаю.
— Нечего ответить, вот и не отвечаете. Светлые ваши головушки… только мякиной набиты.
— Нечего? — опять вскочил Юрка. — А вот эти люди?.. — сгреб кучу книг и показал. — Вот этим людям тоже нечего отвечать?! Ты хоть одну прочитал?
— Там читать нечего — вранье одно. У меня на квартире жил один…
— Во дает?! — сказал Витька.
— Ладно! — Юрка опять начал ходить по избе. — Чума раньше была?
— Была. У нас в двадцать…
— Где она теперь? Есть?
— Не приведи, Господи! Может, будет…
— В том-то и дело, что больше не будет. С ней научились бороться. Дальше! Если бы тебя раньше укусила бешеная собака, что бы с тобой было?
— Сбесился бы.
— И помер бы. А сейчас — сорок уколов, и все. Человек живет. Туберкулез был неизлечим? Сейчас — пожалуйста: полгода — и человек как огурчик! А кто это все придумал? Ученые. «Вранье»… Хоть бы уж помалкивали, если не знаете.
Старика раззадорил тоже этот Юркин наскок.
— Так. Ладно. Собака — это ладно. А змея укусит?.. Где они были, доктора-то, раньше? Не было. А бабка, бывало, пошепчет — и как рукой снимет. А ведь она институтов ваших не кончала.
— Укус был не смертельный, вот и все. Это элементарно.
— Иди подставь: пусть она тебя разок чикнет…
— Пожалуйста! Я до этого укол сделаю — и пусть кусает, сколько влезет, — я только улыбнусь.
— Хвастунишка.
— Да вот же они, во-от! — Юрка опять показал на книги. — Люди на себе экспериментировали! А знаешь ты, что когда академик Павлов помирал, то он созвал студентов и стал им диктовать, как он помирает…
— Как это? — очень заинтересовался старик.
Витька тоже не слышал про это.
— Так. «Вот, говорит, сейчас у меня холодеют ноги — пишите». Они писали. Потом руки отнялись. Он говорит: «Руки отнялись».
— А они пишут?
— Они пишут. Потом сердце стало останавливаться, он говорит: «Пишите». Они плакали и писали. — У Юрки у самого на глазах показались слезы. На старика рассказ тоже произвел сильное действие.
— Ну?
— И помер. И до последней минуты все рассказывал, потому что это надо было для науки. А вы с этими вашими бабками еще бы… триста лет в темноте жили. «Раньше было! Раньше было!» Какие-то кулацкие уклоны… Вот так было раньше? — Юра подошел и включил радио. Пела певица. Немного все послушали ее. — Где она? — спросил Юрка.
— Кто?
— Певица-то. Ее же нет здесь, а — поет.
— Так это по провода-ам.
— Это радиоволны! «По провода-ам». По проводам — это у нас здесь. А она, может, где-нибудь в Москве или в Ленинграде поет — что, туда провода протянуты?
— Провода. Я в прошлом годе ездил к Ваньке, видел: вдоль железной дороги провода висят. На столбах. Чего ты мне говоришь-то?
Юрка махнул рукой.
— Тебе не втолковать! Мне надо уроки учить. Все.
— Ну и учи.
— А вы отрываете. — Юрка сел за стол, зажал ладонями уши и стал усердно читать.
Долго в избе было тихо.
— Витька, а ты на кого хочешь учиться? — спросил старик.
Витьку этот вопрос застал врасплох.
— Я пока выбираю, — сказал он.
— На кого он будет учиться! — оторвался от книги Юрка. — У него по арифметике плохо. Не исправил, Витька?
— Не…
— Что ж ты?
— Знаешь, на кого учись? На судью, — посоветовал старик.
— О-о! — удивились ребятишки. — Чего это?
— Люди будут бояться. Скажут: вон, вон — судья идет! Большое дело.
— Тогда уж — на прокурора, — сказал Витька. — Он пострашней.
— Прокурор — это не все понимают, что страшно. А вот судья… это судья. Это уже тюрьмой пахнет.
Еще помолчали.
— Он есть на карточке? — спросил вдруг старик.
— Кто?
— Тот ученый, помирал-то который.
— Академик Павлов? Вот он.
Юрка подал старику книгу и показал Павлова. Витьке тоже показал редкостного ученого.
— Старенький уж был, — сказал Евстигнеич жалостливо.
— Он был до старости лет бодрый и не напивался, как… некоторые. — Юрка отнял книгу. — И не валялся потом на печке, не матерился…
— Чего вы взъелись-то на меня?! — вскричал больной старик. — Ты гляди что — житья не дают! Комиссары нашлись… Вам ба по тогдашнему делу — только комиссарами быть. Они тогда молодые были… Такие же вот… молокососы заполошные. Командовали.
Юрка сел опять за учебники, а Витька стал листать книжку с портретами ученых.
— Ох, мать ты моя-а!.. — закряхтел опять старик. И полез с печки. Надел валенки, взял нож и вышел в сени.
— Куда это он? — спросил Витька.
Юрка пожал плечами.
— Ну, и что этот гусь? — спросил Юрка. — Наверно, отцом твоим станет?
Витька уставился на друга, точно до него только сейчас дошел истинный смысл прихода дяди Володи в их дом.
— Отцом? — переспросил он.
— Ну а кем же? Не родным, конечно, но жить-то у вас будет.
Вошел старик… Нес в руке добрый кус сала.
— Нате поешьте… ученые. А то, пока дойдете до своих хирургов-то, — загнетесь.
— Зачем? У меня есть — мне Витька принес…
— Ешьте! «Витька принес»… У Витьки у самого… зад сверкает. Безотцовщина. Ешьте, это доброе сало, не базарное.
— Нам дядя Коля привез из деревни — тоже доброе, — вступился Витька за свое сало.
— В деревне теперь разучились солить. Не разучились, а… не хотят. Тоже все на базар норовят: как попало посолил, лишь бы вид сохранить. — Старик опять полез на печку. — Ох, язви ты в душеньку!.. Как ляжешь, так опять подступает.
— Давай, мы сбегаем за четвертинкой? — еще раз предложил Юрка.
Старик помолчал.
— Не надо, — сказал. — Перемаюсь как-нибудь.
Ребятишки достали хлеб и принялись за сало.
— Ну и как мне его теперь, папкой, что ли, звать? — спросил Витька негромко.
Юрка пожал плечами.
— К нам, когда папка помер, тоже приходил один… я его дядей Сашей звал. Не мог. Я папку-то хорошо помню.
— И я помню.
— Ну и будешь дядей звать… Нечего их наваживать. Старый?
— Старый, — сказал Витька, всерьез озабоченный новым «папкой».
— А у его, что же, родных-то никого не было, что ли? — спросил старик с печки.
— У кого? — не понял Юрка.
— У того академика-то. Одни студенты стояли?
— У Павлова? Были, наверно. Я точно не знаю. Завтра спрошу в школе.
— Дети-то были, поди?
— Наверно. Завтра узнаю.
— Были, конечно. Никого если б не было родных-то, немного надиктуешь. Плохо человеку одному. Не приведи Господи!
…Мать Витькина громко засмеялась.
— Не знаю, — сказала она. — Я так не думаю.
— Уверяю вас! — тоже улыбаясь, воскликнул слегка заалевший Владимир Николаевич.
И дядя Николай тоже слегка заалел… Всем было хорошо, все слегка поразмякли.
— А не спеть ли нам?! — догадался дядя Николай. — А? Эх, Витьки нет, он бы нам счас на баяне подобрал какую-нибудь.
— Хорошо играет? — спросил Владимир Николаевич.
— Мой подарок, — не удержался, похвастал дядя Николай. — На день рождения ему отвалил — пускай учится.
— Люблю музыкальных детей, — сказал Владимир Николаевич.
— Так споем, что ли!
— Какую? — спросила Груша.
— Давай какую-нибудь. Ты у нас песельница.
— Ну, прямо!.. Нашел песельницу.
И вдруг Владимир Николаевич, прикрыв маленькие петушиные глаза, зачастил не шутя, козлом:
Небо, небо, небо, небо-о!..
Хотел-то он всерьез, но так это вышло смешно и нелепо, что Николай и Груша засмеялись. Тогда засмеялся и Владимир Николаич — будто он хотел пошутить.
— Давай, Груша! — попросил опять Николай. — Помнишь, про колечко как-то… Про любовь, про колечко. Ты часто пела…
Груша, справившись со смущением, вскинула голову, как-то простецки-смело глянула на «суженого», усмешливо улыбнулась и негромко, красиво запела:
Что стоишь, качаясь,
То-онкая рябина-а?
Го-оловой склоняясь
До самого тына…
Брат Николай неожиданно хорошо, в лад поддержал:
…Го-оловой склоняясь
До самого-о тына.
Они, видно, певали раньше — славно у них вышло.
Там через дорогу… —
повела дальше Груша, —
За-а рекой-ой широкой
Та-ак же о-одиноко
Дуб стоит высокий.
Владимир Николаич заблеял было:
Та-ак же одиноко-о…
Но — смолк. Не умел он. Стал слушать.
Брат с сестрой пели:
Как бы мне, рябине,
К ду-убу перебраться,
Я-а б тогда не стала
Гнуться и качаться-а!..
Ох, я-а б тогда не стала…
Тут вошел Витька.
Песня погибла. Мать что-то опять смутилась, вскочила из-за стола, улыбаясь, и какой-то извиняющийся тон появился.
— Сынок пришел! Поесть хочешь?
— Нет, — сказал Витька. — Я у Юрки поел…
— Господи!.. «У Юрки». Он и так едва концы с концами сводит, а он объедает ходит…
— Нам дед Ефим сала дал.
— Витьк, ну-ка сыграй нам! — сказал дядя Коля. — А?
— Я уроки не выучил, — сказал Витька. И посмотрел на дядю Володю не очень любезно.
— Ну, сыграл бы… — попросила и мать.
— Хо!.. Говорю же: уроки не выучил…
— Что ж ты до сих пор не выучил? — обиделся дядя Коля. — Ох, Витька, Витька… Ну, иди учи.
Матери неловко стало за столь открытую нелюбезность сына.
— Ну, иди, иди — учи, — тоже сказала она.
Витька ушел в горницу.
Дядя Володя поднялся…
— Ну, пора и честь знать, как говорят.
— Да посиди еще! — воскликнул Николай. — Чего ты? Еще успеешь. Куда торопиться-то?
— Посидите, — сказала и Груша.
— Да нет, пойду… А то темно станет. Включу счас телевизор, постановку какую-нибудь посмотрю.
Витька у себя в горнице похоже передразнил дядю Володю.
— Да нет, пойду… А то темно станет, хулиганов полно на улицах… Гусь-Хрустальный.
— Ну, приходите… Не забывайте, — слышалось из большой комнаты. Мать говорила.
— Ладно, ладно — приду, — опять изобразил Витька ненавистного ему гостя. — В воскресенье приду. Может, в субботу… Явлюсь, так сказать.
И стал дядя Володя являться. По субботам и воскресеньям.
Раз явился:
— Здравствуйте. Немного все же похолодало. Чувствуется. Лист уже пожелтел.
Два явился:
— Здравствуйте. Сегодня потеплей. Но все равно скоро — конец. Лист только до первого ветра: слетит.
Три явился:
— Слетел. Голенькие стоят. Пора…
Один раз мать с Витькой откровенно поговорили.
— Уроки выучил?
— Выучил.
— Ну-ка, сядь — поговорим. Как тебе дядя Володя-то?
Витька хотел увильнуть от ответа. Пожал плечами, как он делал, когда не хотел говорить прямо.
— Что? — спросила мать.
— Ничего…
— Не глянется?
Витька опять пожал плечами.
Мать кивнула головой, подумала… И вдруг засмеялась милым своим, ясным смехом.
— Ох, и но-ос!.. На семерых рос, одному достался. А, Витька?.. Вот так нос!
Витька моментально осмелел, затараторил:
— Да он этим своим носом всю мебель нам посшибает! Это же не нос, а форштевень!
— Руль, — коротко определила мать. — Но… Витька… дружок: нам не до жиру — быть бы живу. Так, сына. Дело наше… неважнецкое.
— Да что, с голоду, что ль, помираем?
Мать засмеялась.
— Да нет, что же?.. Нет. Немолодая уж я, сынок, — выбирать-то. Вот штука-то. Время мое ушло. Ушло времечко… — Мать вздохнула. — Десять бы годков назад — этот бы дядя Володя… — И не стала досказывать. А стала говорить совсем другое — может, себя убеждала:
— Да он неплохой — так-то… Вон какой рассудительный. Не пьет.
— Не пьет, а по бутылочке всегда приносит.
— Да это ж… что ж? Разве это пьет? Так-то пьет — это не страшно.
— С бутылочки все и начинается, — стал тоже рассуждать Витька.
Мать опять засмеялась.
— Нет, у него тоже уж теперь — не начинается. Сам не молодой. Нет, так-то… зачем же зря человека хаять? Не надо. Не витязь, конечно, но…
— Какой уж там витязь — гусь!
— Не надо так! — строго велела мать. — Разговорился! Малой еще — так разговаривать. Ишь ты… Подрасти сперва, потом уж рассуждай. А то… больно языкастые нынче стали.
И опять пришел дядя Володя.
Витька увидел его раньше, в окно.
— Идет! — крикнул он.
— Кто?
— Ну, кто?.. Хрустальный!
— Витька! — сердито сказала мать. — Ну-ка, отойди оттуда, не торчи.
Витька отошел от окна.
— Играть, что ли?
— Играй, какую-нибудь… поновей.
— Какую? Может, марш?
— Да зачем же марш-то? Генерал, что ли, идет? Вот, какую-то недавно учил…
— «Венок Дуная»? Мы его еще не одолели. Давай «Смешное сердце»?
— Играй. Она грустная?
— Помоги-ка снять… Не так чтобы очень грустная, но за душу возьмет. Ручаюсь.
Мать сняла со шкафа тяжелый баян, поставила Витьке на колени.
— Там есть, например, такие слова: «Смешное сердце, не верь слепой надежде: любовь уходит…» Куда уж грустней — зареветь можно.
— Да уж…
Витька заиграл «Смешное сердце».
Вошел дядя Володя, аккуратненько отряхнул шляпу у порога и тогда только сказал:
— Здравствуйте.
— Здравствуйте, Владимир Николаич, — приветливо откликнулась мать.
Витька перестал было играть, чтоб поздороваться, но увидел, что дядя Володя не смотрит на него, отвернулся и продолжал играть.
— Дождик, Владимир Николаич?
— Сеет. Пора уж ему и сеять.
Дядя Володя говорил как-то очень аккуратно, состоятельно, точно кубики складывал. Положит кубик, посмотрит — переставит. За время, пока он сюда ходил, он осмелел, вошел во вкус единоличного говорения — когда слушают.
— Пора… Сегодня у нас… что? Двадцать седьмое? Через три дня — октябрь месяц. Пойдет четвертый квартал.