Груша прошла несколько шагов и оглянулась.
— Ну? И что?
— Он раньше в Заготконторе работал… Мы однажды приехали с ним в командировку, он говорит: «У меня тут приятель в доме отдыха, пойдем к нему». Ну, пошли к приятелю… Выпили, конечно. И вот этот, который сейчас прошел-то, Струков его фамилия, берет гитару и начинает петь «Не шей ты мне матушка». Потом идет в прыгательный бассейн… А там какие-то соревнования по прыжкам были. Он идет с гитарой на самую вышку и прыгает солдатиком — и поет.
— Да он что?!
— И что характерно: даже когда летел, он умудрялся играть на гитаре. Потом вынырнул, вылил из гитары воду и все равно продолжал играть и петь.
— В воде-то? Как же?
— Ногами работал… Ну, конечно, сообщили на работу. Приходил ко мне: «Напиши, как свидетель, что я случайно сорвался».
— Ну, и ты что?
— Ничего. Что я, дурак, что ли? Он случайно зашел на вышку, случайно прыгнул, случайно плавал в бассейне и орал… Все случайно! Кто поверит? Не стал я ничего писать.
— Ну, выгнали? С работы-то?
— Наверно. Не знаю, не встречал его после. Наверно, выгнали. Таких спортсменов долго не держат.
— Вот дурак-то!
— Не дурак! Какой он дурак? Это так называемые духари: геройство свое надо показать. Я, если напивался, сразу под стол лез…
— Под стол?
— Не специально, конечно, лез, но… так получалось. Я очень спокойный по натуре.
В ресторане для банкета был отведен длинный стол у стены.
Приглашенные, некоторые, уже сидели за столом. Сидели чинно, прямо. Строго поглядывали на другие столики, где ужинали, выпивали, курили, разговаривали…
Играла музыка, низенький, толстый человек пел итальянскую песню.
— Гордо, но — с уважением, — учил второпях Владимир Николаич, пока они с Грушей шли через зал к банкетному столу. — Станут интересоваться, где работаешь, — фабрика тонкорунного волокна. Все. Кем — неважно. В поведении можно быть немного небрежнее. Вон та, в голубом платье… Да вон, вон!.. — зашипел Владимир Николаич, показывая глазами. — Возле самовара-то!
— Ну?
— Эту опасайся насчет детского воспитания: она в садике работает, какая-то там начальница, — загрызет…
— За что?
— Все. — Владимир Николаич широко заулыбался, полупоклонился всем и пошел здороваться с каждым отдельно.
Груша следовала за ним. На нее смотрели вопросительно, строговато. Женщина в голубом платье посмотрела даже подозрительно. Груша очень смущалась.
Наконец они сели на отведенное им место. Получилось — напротив женщины в голубом, а по бокам пожилые и не очень пожилые, серьезные люди, явно не завсегдатаи ресторанные, больше того, кажется, презирающие всех, кто в тот вечер оказался в ресторане.
Смотрели в зал, переговаривались. Делали замечания. Не одобряли они все это — весь этот шум, гам, бестолковые разговоры.
— А накурено-то! Неужели не проветривается?
— Дело же в том, что туг специально одурманивают себя. Зачем же проветривать?
— А вон та, молоденькая… Вон-он, хохочет… Заливается!
— С офицером-то?
— Да. Вы посмотрите, как хохочет! — будущая мать.
— Почему будущая? У них сейчас это рано…
— Это уж вы меня спросите! — воскликнула женщина в голубом. — Я как раз наблюдаю… результат этого хохота.
— А где наш диссертант-то? — спросил Владимир Николаич.
— За руководителем поехал.
— За генералом, так сказать?
— За каким генералом?
— Ну, за руководителем… Я имею в виду Чехова, — пояснил Владимир Николаич. И повернулся к Груше: — У него руководитель — какой-то известный профессор.
— А ты говоришь, генерал.
— Ну, генерал — в переносном смысле, — даже рассердился Владимир Николаич. Но говорил он негромко. — Я шучу так. Ты тоже пошути с кем-нибудь… Состри чего-нибудь. Чего сидишь, как…
Груша, изумленная таким требованием, посмотрела на своего жениха… И ничего не сказала.
— Немножко будь оживленнее, — уже мягче сказал Владимир Николаич. — Не теряйся, я с тобой. Покритикуй алкоголиков, например.
Груша молчала.
А вокруг говорили. Подходили еще родственники и знакомые диссертанта, здоровались, садились и включались в разговор.
— Кузьма Егорыч, — потянулся через стол Владимир Николаич к пожилому, крепкому человеку, — не находишь, что он слишком близко к микрофону поет?
— Нахожу, — кивнул пожилой, крепкий. — По-моему, он его сейчас съест.
— Кого? — не поняли со стороны.
— Микрофон.
Ближайшие, кто расслышал, засмеялись.
— Сейчас вообще мода такая: в самый микрофон петь. Черт знает, что за мода.
— Ходит с микрофоном! Ходит и поет.
— Шаляпин без микрофона пел…
— Шаляпин! Шаляпин свечи гасил своим басом, — сказал пожилой, крепкий. Сказал так, как если бы он лично знавал Шаляпина и видел, как тот гасил своим басом свечи.
— А вот и диссертант наш! — сказали родные.
К столу пробирался мимо танцующих мужчина лет сорока, гладко бритый, в черном костюме. И с ним — пожилой, добрый, несколько усталый, очевидно, профессор.
Встали, захлопали в ладоши. Женщина в голубом окинула презрительным взглядом танцующих бездельников.
— Прошу садиться, — сказал диссертант.
— А фасонит-то! — тихо воскликнул Владимир Николаич. — Фасонит-то! А сам на трояк, наверно, с грехом пополам натянул. Фраер.
— Откуда ты такие слова знаешь? — удивилась Груша.
— Боже мой! — в свою очередь удивился Владимир Николаич. — Выпивать-то с кем попало приходилось. Нахватался, так сказать.
Захлопали бутылки шампанского.
— Салют! — весело сказал один курносый, в очках. — В честь свежеиспеченного кандидата.
— Товарищ профессор, ну, как он там? Здорово плавал?
Профессор вежливо улыбнулся.
— За здоровье нового кандидата! — зашумели.
Кандидат встал.
— За здоровье наших дам! — сказал он.
Это всем очень понравилось.
Выпили. Потянулись к закуске. Разговор не прекращался.
— Огурчики соленые или в маринаде?
— Саша, подай, пожалуйста, огурчики. Они соленые или в маринаде?
— В маринаде.
— А-а, тогда не надо. У меня сразу изжога будет.
— Тебе подать в маринаде? — спросил Владимир Николаич Грушу.
— Подай.
— Саша, подай-ка, пожалуйста, в маринаде. Что там за огурчики?..
— А танцуют ничего. А?
— Сергей… уже отметил. Слышите?! Сергей уже отметил: «Танцуют ничего». Засмеялись.
— Подожди, он сам скоро пойдет. Да, Сергей?
— Можно. А что?
— Неисправимый человек, этот Сергей!
Владимир Николаич потыкал вилкой в огурчики, в салат… Потянулся поговорить с Кузьмой Егорычем. Но его как-то не замечали.
Поднялся курносый в очках.
— Позвольте?!
— Тише, товарищи!
— Дайте тост сказать! Двинь, Саша.
— Товарищи! За дам уже выпили… Это правильно. Но все-таки мы собрались здесь сегодня не из-за дам…
— Да, не из-за их красивых глаз.
— Да. Мы собрались… приветствовать нового кандидата, нашего Вячеслава Александровича. Просто, нашего Славу! И позвольте мне тут сегодня скаламбурить: слава нашему Славе!
Посмеялись, но недружно.
Курносый посерьезнел.
— Мы надеемся, Слава, что ты нас… так сказать, не подведешь в своей дальнейшей деятельности.
Захлопали. Курносый сел было… Но тут же вскочил.
— И позвольте, товарищи… Товарищи, и позвольте также приветствовать и поздравить, так сказать, руководителя, который направлял, так сказать, и всячески помогал, и являлся организатором руководимой идеи! За вас, товарищ профессор!
Опять захлопали. Дружно захлопали.
Еще закусили. Но больше налегали на разговоры.
Кузьма Егорыч и человек с золотыми зубами наладили через стол разговор с укорами. А так как гремела музыка, то и они тоже говорили очень громко.
— Что не звонишь? — спросил Кузьма Егорыч.
— А?
— Не звонишь, мол, почему?!
— А ты?
— Я звонил! Тебя же никогда на месте нет.
— А я виноват, что меня нет на месте?
— Ну, так позвонил бы хоть! Я-то на месте.
— А я звонил вам, Кузьма Егорыч, — хотел влезть в разговор Владимир Николаич.
— А? — не расслышал Кузьма Егорыч.
— Я, говорю, звонил вам!
— Ну и что? А чего звонил-то?
— Да так. Хотел… это…
Но Кузьма Егорыч уже отвернулся.
— А где бываешь-то? В командировках, что ли? — опять стал допрашивать он человека с золотыми зубами.
— В командировках, — откликнулся тот. Но говорить ему не хотелось, он больше посматривал ни танцующих.
— Ну, как? — спросил Владимир Николаич Грушу. — Ничего?
— Ничего, — сказала Груша. — Долго тут будем?
— А что?
— Да ничего, просто спросила.
— Не нравится, что ли?
— Нравится.
— Я уж думал, тебя перевели куда! — кричал Кузьма Егорыч.
— Никуда меня не перевели.
— Думаю, повысили его, что ли?!
— Дожидайся, повысят! Скорей повесят.
— Ха-ха-ха-ха!..
— Ну, что, Таисья Григорьевна? — обратился Владимир Николаич к женщине в голубом. Но женщина в голубом постучала вилкой по графину и сказала всем:
— Товарищи, давайте предложим им нормальный, хороший вальс! Ну что они… честное слово, неприятно же смотреть!
— В чужой монастырь, Таисья Григорьевна, со своим уставом не ходят.
— Почему не ходят? Мы же в своей стране, верно же? Давайте попросим сыграть вальс.
— Не надо. Не наше дело: пусть с ума сходят.
— А вот это… очень неправильное суждение! В корне неправильное!
— Да хорошо танцуют, чего вы? — сказал человек с золотыми зубами. — Я был бы помоложе, пошел бы… подергался.
— Именно — подергался. Разве в этом смысл танца?
— А в чем?
— В кра-со-те, — отчеканила Таисья Григорьевна.
— А что такое красота? — все пытался тоже поговорить Владимир Николаич. — А, Таисья Григорьевна? Если вы находите, что, допустим, вот этот виноград…
— Нет, Алексей Павлыч, вы что, не согласны со мной?
— Согласен, согласен, Таисья Григорьевна, — сказал человек с золотыми зубами. — Конечно, в красоте. В чем же еще?
Владимир Николаич помрачнел.
— Пойдем домой? — предложила Груша.
— Подожди. Неловко. Поймут как позу.
— Саша, Саш!.. У тебя Хламов был? — разговаривали за столом.
— Был. Позавчера.
— Ну, как он?
— Он в порядке!
— Да? Устроился?
— Да.
— Довольный?
— Что ты!..
— Пойдем, Володя, — еще сказала Груша.
Владимир Николаич вместо ответа постучал вилкой по графину.
— Друзья! Минуточку, друзья!.. Давайте организуем летку-енку? В пику этим…
— Да что они вам?! — вконец рассердился человек с золотыми зубами. — Люди танцуют — нет, надо помешать.
Владимир Николаич сел.
Помолчал и сказал негромко:
— Ох, какие мы нервные! Ах ты, батюшки!..
Взял фужер с шампанским и выпил один.
— Володя, ты что это? — встревожилась Груша.
— Какие мы все… воспитанные, но слегка нервные! — не мог успокоиться Владимир Николаич. — Зубы даже из-за этого потеряли.
Никто не слышал его. Их с Грушей как будто даже и не было за столом — никто с ними не общался, никому не было до них дела.
— Какие мы все нервные! Да, Таисья Григорьевна?! — повысил голос Владимир Николаич, обращаясь к женщине в голубом. — Воспитанные, но слегка нервные. Точно?
Таисья Григорьевна внимательно посмотрела на него.
— Нервные, говорю, все!.. — Владимир Николаич насильственно посмеялся.
— Что, опять? — спросила Таисья Григорьевна.
— А вы только не смотрите, не смотрите на меня таким… крокодилом-то: я же не в детсадике. Верно? Что вы на меня так смотрите-то?
К Владимиру Николаичу повернулись, кто сидел ближе и слышал, как он заговорил.
Владимир Николаич встал.
— Пойдем! — велел Груше.
И они вышли из-за стола… И пошли…
За столом замолчали. Смотрели вслед им.
Пробрались через танцующих…
Надели в гардеробе плащи…
И вышли из ресторана.
— Что с тобой? — спросила Груша.
Владимир Николаич молчал.
— Зачем надо было так уходить?..
— Помолчи! — резко сказал Владимир Николаич. Но спохватился, что — резко… Взял Грушу под руку. — Не сердись.
— Чего ты на них так?
— В гробу я их всех видел! — зло и громко сказал Владимир Николаич. И еще добавил: — В белых тапочках!
Витька ходил по избе и учил наизусть.
…Вот и солнце встает,
Из-за пашен блестит,
За морями ночлег свой покинуло,
На поля, на луга, на макушки ракит
Золотыми потоками хлынуло.
Едет пахарь с сохой, едет — песню поет,
По плечу молодцу все тяжелое…
Не боли ты, душа! Отдохни от забот!
Здравствуй, солнце да утро веселое!
Витька передохнул и еще повторил:
Не боли ты, душа! Отдохни от забот!
Здравствуй, солнце да утро веселое!
Подошел к окну и засмотрелся на улицу.
По улице, поднимая пыль, шло стадо коров… Коровы мычали. Хлопали ворота, впуская кормилиц. А где ворота не открывались, там коровы сами пробовали рогами поддеть их. Мычали.
Вошла сестра Оля.
— Что не учишь? — спросила.
— Я выучил. — Витька был настроен грустно.
— Проверим, — сказала Оля. Взяла учебник… — Какое задавали?
— «Утро».
— Давай. С выражением.
назад<<< 1 2 3 4 5 6 >>>далее
|
