— Лист облетел? — спросил Витька.
— Весь. Отдельные листочки еще трепыхаются, но… скоро и эти слетят.
Дядя Володя прошел к столу, вынул из портфеля бутылку шампанского. Поставил на стол.
— Все играешь, Витя?
— Играет! — встряла мать. — Приходит из школы и начинает — надоело уж… В ушах звенит.
Это была несусветная ложь; Витька даже приостановился играть, изумленно глянул на мать… и продолжал играть. Вообще Витьку удивляло, что мать, обычно такая живая, острая на язык, с дядей Володей во всем тихо соглашалась.
— Хорошее дело, — похвалил дядя Володя. — В жизни пригодится. Вот пойдешь в армию: все будут строевой шаг отрабатывать, а ты — в Красном уголке на баяне тренироваться.
— На баяне не тренируются, — сказал Витька. — Тренируются на турнике.
— А на баяне что же делают?
— Репетируют.
Дядя Володя снисходительно посмеялся… Посмотрел на мать, показал глазами на Витьку.
— Все знают.
— Ну, они нынче…
Витька тоже посмотрел на дядю Володю… И ничего не сказал. Продолжал играть «Смешное сердце».
— Садитесь, Владимир Николаич. Садитесь.
— Если талант есть — большое дело, — продолжал дядя Володя, сев за стол. — С талантом люди крепко живут.
— Наоборот, — опять не выдержал Витька. — Юрка говорит: талантливым всегда первым попадает.
— Витя!..
— Какой Юрка?
— Да мальчик тут один… по соседству, — пояснила мать. — Давайте, Владимир Николаич…
— С плохими товарищами не знайся, — сказал дядя Володя.
— Да он хороший мальчик… учится хорошо. На квартире здесь живет. Витя, ты если сел играть, играй.
— Играю.
— Попадает, Виктор, не талантам, попадает… неслухам, грубиянам — этим попадает, верно. А талант… — это талант. Ну, и учиться, конечно, надо — само собой.
— Вот учиться-то… — Мать строго посмотрела на Витьку. — Лень-матушка!.. Вперед нас, видно, родилась.
Витька поддал на баяне.
— Витька, смори маленько. В ушах, правда, звенит.
— Плохо с учебой, Виктор?
— Чего только не делаю: сама иной раз сяду с ним: «Учи! Тебе ведь надо-то, не мне». Ну!.. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Был бы отец-то… Нас-то много они слушают!
— Отец-то пишет, Виктор?
— А чего ему писать? — отвечала мать. — Алименты свои плотит и довольный. А тут рости как знаешь.
— Алименты — это удовольствие ниже среднего, — заметил дядя Володя. — Двадцать пять?
— Двадцать пять.
— Стараться надо, Виктор. Маме одной трудно.
— Понимали бы они…
— Ты пришел из школы, сразу раз — за уроки. Уроки приготовил — поиграл на баяне. На баяне поиграл — пошел погулял.
Мать вздохнула.
Витька играл «Смешное сердце».
Дядя Володя открыл бутылочку шампанского.
— Как она у нас — пук! — засмеялся он, довольный.
— Надо наклонять, — встрял Витька, — тогда и «пук» не будет.
— Шампанское должно пу… стрелять, — авторитетно сказал дядя Володя. — Прошу вас, Агриппина Игнатьевна. — И дядя Володя опрокинул шампанское в большой рот.
— Х-у-у, — сказал он и поморгал маленькими глазами, — в нос дает.
Витька захохотал.
Мать с укоризной поглядела на него.
— Держите, Агриппина Игнатьевна.
Мать тоже выпила… И долго улыбалась и вздрагивала.
— Стремиться надо, Витя, — продолжал дядя Володя, наливая еще два фужера.
— Уж и то говорю ему: «Стремись, Витька…»
— Говорить мало. Что говорить!
— Как же воспитывать-то?
Дядя Володя кивнул головой, приглашая Грушу опрокинуть фужерчик.
— Ху-у-у, — опять сказал он. — Все: пропустили по поводу воскресенья, и будет. — Дядя Володя закурил. — Я ведь злоупотреблял, крепко злоупотреблял…
— Вы уже рассказывали. Счастливый человек — сократились… Взяли себя в руки.
— Бывало, утром на работу идти, а от тебя, как от циклона, — на версту разит. Зайдешь, бывало, в парикмахерскую — не бриться, ничего — откроешь рот, он побрызгает, тогда уж идешь. Хочешь на счетах три положить — кладешь пять.
— Гляди-ка!
— Да. В голове — дымовая завеса, — обстоятельно рассказывал дядя Володя, полагая, что это и занимательно, и поучительно. — А у меня еще стол напротив окна стоял, в одиннадцать часов солнце начинает в лицо бить — пот градом!.. И мысли же комичные возникают: в ведомости, допустим, написано: «Такому-то на руки семьдесят пять рублей». А ты думаешь: «Это ж сколько поллитр выйдет?!» Хе-хе… И ведь начинаешь делить, вот что самое любопытное. Делить начинаешь невольно!
— До чего можно дойти! — сочувственно заметила мать. — Ай-яй!
— Гораздо дальше идут. У меня приятель был — тот все по ночам шанец искал…
— Что это?
— Шанс. Он его называл — шанец. Один раз искал-искал, и показалось же ему, что кто-то позвал с улицы, шагнул с балкона — и все, не вернулся.
— Разбился?
— Ну, с девятого этажа… Он же не голубь мира. Когда летел, успел, правда, крикнуть: «Эй, вы что?!»
— Сердешный, — вздохнула мать.
Дядя Володя посмотрел на Витьку.
— Отдохни, Виктор. Давай в шахматы сыграем. Заполним вакуум, как у нас главный говорит. Тоже бросил пить и не знает, куда деваться. Не знаю, говорит, чем вакуум заполнить. Давай — заполним.
Витька посмотрел на мать.
Мать улыбнулась.
— Ну отдохни, сынок.
Витька с великим удовольствием вылез из-под баяна… Мать опять взгромоздила баян на шкаф, накрыла салфеткой.
Дядя Володя расставлял на доске фигуры.
— В шахматы тоже учись, Виктор. Попадешь в какую-нибудь компанию: кто за бутылку, кто разные фигли-мигли с женским полом, а ты — раз — за шахматы: «Желаете?» К тебе сразу другое отношение. У тебя по литературе как?
— Трояк.
— Плохо. Литературу надо назубок знать. Вот я хожу пешкой и говорю: «Е-два, Е-четыре, как сказал гроссмейстер». А ты не знаешь, где это написано. А надо бы знать. Двигай.
Витька походил пешкой.
— А зачем говорить-то: «Е-два, Е-четыре…»? — спросила мать, наблюдая за игрой.
— А — шутят, — пояснил дядя Володя. — Шутят так. А люди уже понимают: «Этого голой рукой не возьмешь». У нас в типографии все шутят. Ходи, Виктор.
Витька походил фигурой.
— А вот пили-то, — поинтересовалась мать, — жена-то как же?
— Жена-то? — Дядя Володя задумался над доской: Витька сделал неожиданно каверзный ход. — Реагировала-то?
— Да, реагировала-то?
— Отрицательно. Из-за этого и разошлись, можно сказать. Не только из-за этого, но большинство из-за этого. Вот так, Витька! — Дядя Володя вышел из трудного положения и был доволен. — Из-за этого и горшок об горшок у нас получился.
— Как это? — не понял Витька.
— Горшок об горшок-то? — Дядя Володя снисходительно посмеялся. — Горшок об горшок — и кто дальше.
Мать тоже засмеялась.
— Еще рюмаху, Владимир Николаич?
— Нет, — твердо сказал дядя Володя. — Зачем? Мне и так хорошо. Выпил для настроения, и будет. Раньше не отказался бы. Я ведь злоупотреблял…
— Вы говорили уже. Не думаете сходиться-то? — вдруг спросила мать.
— С кем, с ней? Нет, — твердо сказал дядя Володя. — Дело принципа: она мне параллельно с выпивкой таких… вещей наговорила… Я, по ее мнению, оказываюсь — «тоскливый дятел».
Мать и Витька засмеялись. Но мать тотчас спохватилась.
— Что же это она так? — сказала она якобы с осуждением той, которая так образно выразилась.
— Сильно умная! — в сердцах сказал дядя Володя. — Пускай теперь…
Пока дядя Володя волновался, Витька опять сделал удачный ход.
— Ну, Виктор!.. — изумился дядя Володя.
Мать незаметно дернула Витьку за штанину — уступи, мол. Витька протестующе дрыгнул ногой — он вошел в азарт.
— Так, Витенька… — Дядя Володя думал, сморщившись. — Ты так? А мы — вот так!
Теперь Витька задумался.
— Детей-то проведуете? — расспрашивала мать.
— Проведую. — Дядя Володя закурил. — Дети есть дети. Я детей люблю.
— Жалеет сейчас небось?
— Жена-то? Тайно, конечно, жалеет. У меня сейчас без вычетов на руки выходит сто двадцать. И все целенькие. Площадь — тридцать восемь метров, обстановка… Сервант недавно купил за девяносто шесть рублей — любо глядеть. Домой придешь — сердце радуется. Включишь телевизор, постановку какую-нибудь посмотришь. Хочу еще софу купить.
— Ходите, — сказал Витька.
Дядя Володя долго смотрел на фигуры, нахмурился, потрогал в задумчивости свой большой, слегка подкрашенный нос.
— Так, Витька… Ты так? А мы — так! Шахович. Софы есть чешские… Раздвижные — превосходные. Отпускные получу, обязательно возьму. И шкуру медвежью закажу…
— Сколько же шкура станет?
— Шкура? Рублей двадцать пять. У меня племянник часто в командировку в Сибирь ездит, закажу ему, он привезет.
— А волчья хуже? — спросил Витька.
— Волчья вообще не идет для этого дела. Из волчьих дохи шьют. Мат, Витя.
Дождик перестал, за окном прояснилось. Воздух стал чистый и синий. Только далеко на горизонте громоздились темные тучи. Кое-где в домах зажглись огни.
Все трое некоторое время смотрели в окно, слушали глухие звуки улицы. Просторно и грустно было за окном.
— Скоро зима, — вздохнула мать.
— Это уж — как положено. У вас батареи не за… Хотя у вас же печное! Нет, у меня паровое. С пятнадцатого затопят. Ну, пошел. Пойду включу телевизор, постановку какую-нибудь посмотрю.
Дядя Володя надел у порога плащ, шляпу, взял портфель…
— Ну, до свиданья.
— До свиданья.
— Виктор, а кубинский марш не умеешь?
— Нет, — сказал Витька.
— Научись, сильная вещь. На вечера будут приглашать. Ну, до свиданья.
— До свиданья.
Дядя Володя вышел.
Через две минуты он шея под окнами по тротуару, осторожно обшагивая отставшие доски, — серьезный, сутуловатый, положительный.
Мать и Витька проводили его взглядами… И долго молчали.
— Так это что же, — не скрывая изумления, заговорила мать, — он так и будет ходить теперь? Чего же ходить-то?
— Тоже ж… один кукует, — сказал Витька. — Вот и ходит. Гнать его в три шеи!
— А?
— Так и будет ходить. А чего ему?
Мать все никак не могла понять:
— Нет, так чего же тогда ходить? Нечего и ходить тогда.
Витька о чем-то вдруг задумался.
Дня через два они с Юркой решали одну хитроумную задачу. Волновались, спорили.
Тут же, в избе, у порожка, старик Наум налаживал улей.
— Если тут вот подпилить, он здесь наступит — она только вон где сработает. Она же не достанет его. — Так рассуждал умный Юрка.
— Пошто не достанет?
— А рычаг-то вот где! Вот — нога наступила, а вот — рычаг, а вот аж где голова.
— Ну, а как?
— Надо рычаг ближе… И под тротуаром маленько подрыть…
— Кого эт там пилить-то собираетесь? — спросил старик.
— Кто собирается? — поспешно сказал Витька. — Никто не собирается.
— Пакостить чего-нибудь надумали?
— Одно на уме! — воскликнул Витька.
— Это у вас одно на уме: где бы напакостить.
— Дед, — вступил Юрка, — надо сперва доказать, потом уж говорить. Чего же зря-то говорить?
— Да ну его, — прошептал Витька. — Я понял: надо доску короче выбрать. Эти, другие, все маленько с виду подпортить, а эту нарочно сверху подновить — чтоб он на нее и наступил. Понял? Он наступит… Понял?
— А вдруг другой кто-нибудь пойдет и наступит?
Витька об этом не подумал.
— А знаешь как? Как ему выходить, я выскочу и незаметно чурбак вытащу. А до этого чурбачок будет подпирать, чтоб никто не провалился. У нас там ходят-то — в день три человека. Я это все там сделаю.
И опять было воскресенье. Опять приходил дядя Володя. Приносил бутылку шампанского… Опять играли с Витькой в шахматы, опять говорили с матерью о сервантах, коврах и… алкоголиках. Долго, нудно…
А теперь дядя Володя стоял у порога и обстоятельно, нудно прощался.
— Ну, до свиданья.
— До свиданья, до свиданья, — говорила мать.
— Виктор, сейчас в моду входит летка-енка. Не умеешь?
— Не умею.
— Красивый танец.
— Все равно не умею.
— А вы, Агриппина Игнатьевна?.. Не умеете?
— Не умею.
— Вообще-то… это… я бы на вашем месте научился. Попробуйте.
— Кто, я, что ли? — удивилась мать.
— Да.
— Танцевать?.. Или на баяне?
— Нет, танцевать. Есть одно обстоятельство… Ну, ладно, потом. До свиданья.
— До свиданья.
— У меня тут родственники… У нас один диссертацию защищает… Ну, ладно, потом. До свиданья.
— До свиданья.
Дядя Володя вышел.
Мать не знала, сердиться ей или смеяться.
— Так и не отелился. Мычал, мычал — и никак. Вот же смешной человек!
— Сейчас он у нас… захохочет, — тихонько сказал Витька, глядя в окно.
В окне показался дядя Володя — серьезный, даже несколько важный…
Вдруг дядя Володя делает руками — так, и его по шляпе хлопает доска…
— Хватить миндальничать! — сказал дядя Коля. Они разговаривали с матерью в большой комнате. А в маленькой горенке сидел грустный Витька и катал по столу бильярдный шар. — Дальше еще хуже будет. Испортим парня… Завтра поедет ко мне и поживет пока. До зимних каникул хотя бы. Не реви, не хуже делаю, не хуже. Наоборот, мои ребятишки ему там по школе помогут.
Мать Витькина плакала, вытирала слезы концом платка.
— Жалко, Коля… Сердце запеклось, ничего тебе и сказать-то путем не могу… Жалко…
— Да что, насовсем, что ли! — убеждал брат. — Да было бы хоть далеко!.. Двадцать верст — эка! Ну, приедешь когда, попроведуешь… До Нового года-то пускай поживет. Не даст он вам тут дело наладить, не даст. А наладить надо. И зря ты про мужика так думаешь, зря. Хороший мужик…
— Да больно уж он какой-то…
— Какой? А тебе что, красавца кудрявого…
— Да не красавца! У него же разговоров больше нету: пить бросил да мебель покупает.
— Ну и что, хорошее дело.
— Да что же — все об одном да об одном.
— Ну, рад, что бросил, вот и говорит про это. Потом, не знаю, конечно, но ему тоже, наверно, охота с лучшей стороны себя показать. Вот — мебель покупает. Бабам же нынче что — лишь бы не пил да деньги зря не мотал. Вот он и жмет на это. Его тоже понять надо. Мой тебе совет: не торопись с выводами. Подожди. А Витьку я заберу. И не переживай: хуже не будет. Будет только лучше.
— У тебя у самого там тесно…
— Ничего.
— Да Нюра бы не осердилась. Скажет — во-от, еще племянника привез. Своих мало!
— Ну и дура будет, если так скажет. Да и не скажет сроду — поймет. Давай, нечего думать. Испортим парня. А так — мы его счас оторвем от всяких его дружков да от улицы, он волей-неволей за книжки сядет. Пусть поживет в деревне, пусть… Давай, собирай его — прямо счас и поедем. Чего тянуть-то? Да и мне надо сегодня же вернуться… Давай. Где он?
— Там.
Дядя Коля заглянул в комнату.
— Да где?
— Нету?! — испугалась мать. — Мать пресвятая Богородица!.. Здесь был!
Дядя Коля подошел к окну, тронул створки — они распахнулись.
— Не пужайся — здесь он где-нибудь. В окно вылез.
Мать кинулась сразу к Юрке.
Витька был там. Юрка и Витька сидели на лавочке, дед лежал на печке, но не хворал, а так — погреться залез. Молчали.
Быстро вошла встревоженная мать.
— Витька… Здравствуйте! Ох, Витька… — Мать успокоилась, но еще не могла отойти от быстрой ходьбы. — Что же ты ушел, сынок? Там дядя Коля ждет…
Витька, Юрка и старик молчали.
— Пойдем домой. — Матери стало неловко, потому что она почувствовала в их молчании суд себе.
— Что, Витька… в ссылку ссылают? — сказал старик.
— В какую ссылку?! — вспыхнула мать. — Что ты, дедушка, говоришь-то!
— Да я шутейно, — успокоил старик. — Так я… болтанул. В гости он поедет. Хорошее дело.
— Пойдем, Витя, — опять сказала мать.
Витька сидел. Молчал.
— Я не в осуждение говорю, — продолжал старик. — Кого осуждать? Такая теперь жизнь. Но вот раньше понимали: до семнадцати годов нельзя парня из дома трогать. У нас тада вся деревня на отхожий промысел ходила… И вот, кто поумней был — отцы-то, те до семнадцати лет сына в город не отпускали. Как ушел раньше, так все: отстал человек от дома. Потому что — не укрепился, не окреп дома, не пустил корешки. А как раньше время оторвался, так все: начинает его крутить по земле, как лист сухой. Он уж и от дома отстал, и от крестьянства… А потому до семнадцати, что надо полюбить первый раз там, где родился и возрос. Как полюбил на месте — дома, так тебе это и будет — родина. До самой твоей смерти. Тосковать по ей будешь…
— Чего ты, дедушка, мелешь лежишь! — осердилась мать. — «Полюбил», «не полюбил»… Чего попало! Пойдем, Витька.