Остается надеяться, что в доме они этого делать не будут. Здесь Ильзе, да и про соседа я им сказала. Это я очень правильно сделала. Как мне в голову-то пришло?

Так что в доме, пожалуй, можно не бояться.

А вот по пути в аэропорт… Очень заманчиво. Авария. И взятки гладки. Познакомились в Женеве, пригласили в гости, почему-то согласилась (а мы откуда знаем?), приехала, погостила, собралась домой и уехала. Все. Жуть как заманчиво. А была ли девочка?

Ну чего ж себя так пугать? Виллис не преступник, он предприниматель, крупный ученый. Именно поэтому. Ему и захочется остаться в глазах людей приличным человеком, а не похитителем женщин.

Ой, нет! Больше не могу! Я выбралась из-под одеяла.

Молодец Ильзе! Золото, а не женщина. Оставила принесенную мной бутылку мартини на столе.

Потихонечку. Глоток за глотком. Ну вот, уже не так страшно.

С ребятами я поработаю за завтраком.

Я заползла под одеяло. Бутылка надежно покоилась, зажатая за горлышко пальцами правой руки. Я отхлебывала, чувствуя, как согреваюсь.

Ой! Опять мороз по коже. Костя. Что он сейчас делает? Ищет меня? А что, если он обезумел от страха за меня и отозвал заявку на грант? Нет, это вряд ли.

Вряд ли отозвал заявку. А что обезумел — это точно.

И что творит — неведомо.

Я запретила себе думать об этом. Запретила бояться. Уяснив, что по собственной инициативе (глупости, ревности, вредности — нужное подчеркнуть) я впуталась в поганую историю, я поклялась себе выйти из нее с достоинством и с пользой для дела господина Скоробогатова.

Я сосредоточилась и вспомнила все с самого начала. В самый первый раз в отеле, когда Влад (тогда я еще не знала его имени и даже не придумала ему прозвище Милашка) вышел, я бросилась к окну и несколько раз щелкнула своим «кодаком», снимая его, выскочившего к нему навстречу из машины качка и саму машину. Особенно хорошо получился номер.

С какой целью была произведена фотосъемка, мне в тот момент было не ясно. Порыв.

Потом в клинике, в день знакомства с Лаймой, проводив ее из своей комнаты, я схватила фотоаппарат и бросилась по коридору к его противоположному концу, к окну, выходящему к парадному входу клиники.

Успела заснять и Лайму, и машину, в которую она садилась. Та же машина, тот же номер.

Лопухи! Не сменить машину, на которой велась слежка! Если бы эти охламоны смотрели и читали столько детективов, сколько я, подобная небрежность была бы невозможна.

К тому времени я уже знала, зачем снимаю. Утром я отправила пленку на адрес господина Бергмана.

На следующий день тот же господин Бергман, по всей вероятности, обнаружил мое исчезновение. Ведь именно он должен был забрать меня из клиники утром, провести по магазинам и посадить на московский рейс.

В последнем телефонном разговоре мы условились, что я ни под каким видом не покину клинику без господина Бергмана. Разговор состоялся в полдень того дня, когда я приняла приглашение Лаймы поужинать в ресторане.

Таким образом, господин Бергман имел возможность сопоставить мое отсутствие с людьми на фото.

По номеру машины вполне возможно найти следы похитителей в Женеве, а затем проследить всю цепочку далее, вплоть до домика в Юрмале.

 

* * *

Я говорила и смотрела в бледное осунувшееся лицо Виллиса, хранившее следы бессонной ночи. Мой рассказ полностью воспроизводил события так, как я сформулировала их ночью. Правда, я ни разу не упомянула фамилию Бергман. Он определялся мной как швейцарский агент мужа.

На Влада я не смотрела. За всю мою жизнь, так уж случилось, я не знала чувства ненависти. Влада я ненавидела. Это чувство раздирало меня, требовало выхода. Перед глазами вновь и вновь мелькали кадры видеозаписи.

Мне почти пятьдесят лет. Только двое мужчин дотрагивались до моего тела. Оба они были моими мужьями, обоих я любила и хотела.

Я не пыталась анализировать свое отношение к Владу, не пыталась найти смягчающие его вину обстоятельства. Я тупо и тяжело ненавидела его.

— Ваш провал был предрешен в ту минуту, когда вы поручили слежку за мной Владу. Думаю, из-за таких, как он, в Прибалтике так мало ценят русских.

Уголком глаза я с мстительным торжеством уловила, как перекосилось лицо Влада, и продолжала:

— Так вот. Я обратила внимание на Влада и его напарника еще в аэропорту, когда они искали меня среди пассажиров. Кстати, Качок был вооружен, а что-то подсказывает мне, что в Швейцарии не выдают разрешения на ношение оружия иностранцам.

Виллис поднял глаза на Влада, и тот съежился под его взглядом.

— Ну вот. Допивайте кофе, и поедем. Вызовите такси.

— Зачем? Влад отвезет вас.

— Нет. Поедем на такси. Я и вы оба.

Последующее время до прихода такси и поездка до аэропорта прошли словно в тумане. Помню только печально застывшее лицо Ильзе в окне второго этажа. Я помахала ей, садясь в машину. В ответ она подняла руку ладонью вперед и наклонила голову.

Мужчины проводили меня до очереди на регистрацию. Виллис вручил мне документы и билет. Мы посмотрели в глаза друг другу, и они пошли к выходу. Я смотрела им вслед.

Вдруг Влад остановился и за локоть приостановил своего хозяина. Он бросился назад ко мне, и Виллис тоже сделал пару нерешительных шагов.

Влад остановился передо мной и спросил отрывисто, с неприязнью:

— Вы куда-нибудь выходили из отеля в пятницу?

— Нет, — честно сказала я.

— И ни с кем не встречались?

— Нет.

— А из отеля поехали в клинику?

— Ты же сопровождал меня.

Влад зло зыркнул на меня воспаленными глазами и посмотрел на Виллиса. Он смотрел как-то странно. Ну так, словно ожидал одобрения. Или прощения.

Но Виллису было все равно. Он отвернулся и пошел к выходу. И двигался словно автомат.

 

* * *

В самолете я откинулась в кресле и закрыла глаза.

Он так и не узнал меня. Я представила, как округлятся Танькины глаза, когда я скажу ей: «Догадайся, кого я встретила в Юрмале? Вилю, латышонка. И он меня не узнал».

А ведь в этом нет ничего удивительного. Сколько лет-то прошло. Целая жизнь.

Тогда нам было чуть за двадцать. Мы работали в одном отделе, но в разных лабораториях. Я была лаборанткой, а он сначала дипломником, потом аспирантом.

Мы состояли на учете в одной комсомольской группе.

Вилька был заводилой, энтузиастом, обожал субботники, походы, песни у костра. При всей явной флегматичности, он был тем не менее очень энергичен, собран и умел зарядить всех вокруг веселой энергией.

Я была замужем, имела ребенка, жить, как вся молодежь в то время, не могла. Все это понимали и давали мне комсомольские поручения, которые можно было выполнить в рабочее время: стенгазету оформить, членские взносы собрать.

И еще я отвечала за ведение и хранение отчетной документации нашей комсомольской группы. Ночью я вспомнила данные из анкеты кандидата в члены КПСС Пуппиня В.К.

Ой, ну конечно же, я не храню в памяти данные всех членов нашей комсомольской ячейки! Все дело в Виллисе.

Я тогда заучила его анкету, чтобы пересказать ее девчонкам. Виля-латышонок чрезвычайно нас всех занимал.

Прибалты в отличие от остальных граждан Советского Союза в Москву не рвались, предпочитая родные республики. Поэтому любой латыш, эстонец или литовец был для московских девочек фруктом экзотическим. Нам они казались настоящими европейцами, обладателями достоинств, недоступных другим мужчинам.

Виллис нас не разочаровал. Он был красив, вальяжен, щеголеват, умен, ироничен и, что самое главное, прекрасно воспитан. Он неизменно придерживал перед женщиной дверь, выслушивал, не перебивая, как бы долго она ни говорила и какой бы бред ни несла, и всегда вставал, если женщина подходила к его рабочему столу. А его акцент! Его восхитительный прибалтийский акцент!

Еще девчонки говорили, что он восхитительно целуется и у него сладкие губы.

Я пожалела, что за всеми делами так этого и не проверила.

 

За неделю до…

Такси остановилось у дверей нашей конторы. Я вышла и махнула рукой охраннику. Он с радостной улыбкой прирысил на зов.

— Мартынов, оплати мой проезд, пожалуйста. У меня ни копейки денег.

— Хорошо, Елена Сергеевна. Сколько с дамы, шеф?

Привычно сея легкую панику среди персонала, я, здороваясь направо и налево, устремилась к заветной цели.

Хотелось бы мне познакомиться с автором легенды о трепетном отношении господина Скоробогатова к мнению жены о делах фирмы. Никакого трепета нет и в помине. Единственный, чьим мнением руководствуется господин Скоробогатов, это он сам. Легенда, однако, существует, и весь аппарат охотно трепещет передо мной, считая, что делает это за компанию с патроном.

В приемной мы обменялись улыбкой с Верой Игоревной, и я открыла обитую кожей дверь.

Господин Скоробогатов, сидя вполоборота за столом, беседовал с мужчиной, чья спина была мне незнакома.

Круглая черноволосая голова повернулась на крепкой шее. Холодные светло-серые глаза с неудовольствием взглянули на меня.

Я, замерев, наблюдала перемену в его глазах. Они мгновенно, словно их включили, засияли ослепительным ярко-синим светом.

Костя вскочил со стула, его тело напряглось, он взглядом измерил расстояние до меня.

Я испугалась, что он прыгнет через стол. Сердито нахмурившись, глазами запретила ему это.

Костя покорился, но не сразу, с секунду еще мешкал, потом, к моему облегчению, обежал стол.

Он обхватил меня руками и, тычась в мое лицо горячими жадными губами, запел-зашептал:

— Лена, Леночка моя. Вернулась. Мы искали тебя.

Олег сегодня вылетает в Ригу. Его служба вычислила, что ты в Юрмале.

— Отмени вылет.

Я обняла моего мужа. Его тело сразу намертво влипло в мои ладони. Он закрыл глаза. Мне очень хотелось его поцеловать. На моих высоченных каблуках я ненамного ниже его ростом. Чуть подняв голову, я поцеловала его куда достала — в подбородок. Костя скорректировал поцелуй, и наши губы наконец встретились.

Мы целовались, забыв обо всем на свете. А снизу, приоткрыв рот, недоуменно таращил зеленоватые глаза незнакомый мне посетитель, застывший в кресле.

Господин Скоробогатов отменил все дела, велел Вере Игоревне вернуть детективов, и Юра повез нас домой.

Мы сидели рядышком на заднем сиденье и держались за руки. Костя перебирал мои пальцы, я шептала, задыхаясь от нежности:

— Костенька, Костенька…

Он блаженно щурил яркие глаза и сжимал мои пальцы своими горячими и жесткими.

От его близости у меня все время сохли губы, я непроизвольно облизывала их кончиком языка. Муж заметил это, понял, что со мной творится, и по его телу волной пробежала дрожь.

Я немного отодвинулась, и он улыбнулся побелевшими губами.

Наконец машина остановилась, и я, думая только о том, как бы побыстрее остаться наедине с мужем, устремилась к своему подъезду.

Но Костя взял меня за руку и потянул в направлении соседнего.

Я удивленно воззрилась на него, он ответил мне самой хитрой из своих улыбок, приложил палец к губам и, обняв за талию, повлек вслед за Юрой.

Юра уже успел закрыть машину и теперь стоял у двери подъезда. Мне не понравилось выражение его лица. Словно ему предстояло участвовать в мероприятии, которое кажется ему сомнительным, и нет возможности этого избежать.

Я попыталась поймать его взгляд и установила, что он прячет от меня глаза.

Костя же выглядел довольным и проказливым.

Подъезд охранялся. Когда мы вошли, охранник вышел из своей будочки и приветствовал нас. Господин Скоробогатов кивнул ему, и мы прошли мимо.

Охранник не выговорил привычного: «Вы к кому?» — чем очень меня удивил.

Охрана в нашем доме после случая со Степаняном серьезная, да и мужчина средних лет, судя по военной выправке, службу должен был знать.

Заинтригованная, но больше раздосадованная отсрочкой момента, когда можно будет завернуться в надежные сильные руки и выплакать пережитое в Юрмале, я шла следом за Юрой.

Костя открыл замок обманчиво тоненькой двери (это вам не сейфовый мастодонт — лицо «нового русского»), и я, недоумевая зачем, переступила порог чужой квартиры.

Не помню, сколько времени мне понадобилось, чтобы оценить масштаб бедствия.

Я стояла в центре огромной комнаты, освещенной и обставленной, как на картинке американского каталога, и чувствовала, как земля уходит у меня из-под ног, а в горле рождается крик отчаяния.

 

* * *

Моя жизнь началась в деревенском доме, состоящем из одной комнаты. Первые три года я спала с бабушкой. Потом лет до десяти мы спали со Славиком валетиком на топчане, сколоченном отцом.

Отца уже не было, когда нашу деревню снесли, а нас переселили в хрущобы. Нам дали компенсацию за, дом, и мы купили холодильник, телевизор и кое-какую мебель. Так появился диван-кровать. На нем я спала с мамой до самой ее смерти.

Потом мама умерла. Славик вернулся из армии.

Танька забеременела, и они поженились. Мы разменяли нашу двухкомнатную квартиру, и диван-кровать переехал со мной в восьмиметровую комнату в коммуналке. Так случилось, что моим соседом оказался молодой геолог Сережа Серебряков, он и стал моим мужем. А на постаревшем, но крепком изделии мебельной фабрики № 4 до самого замужества спала Лялька.

Судьбе было угодно, чтобы к тридцати восьми годам я не по своей воле трижды покидала места, которые считала своим домом. Я ни разу не спала на настоящей собственной кровати, и, уж конечно, у меня не было отдельной спальни.

Когда Академик ввел меня в эту квартиру и открыл дверь в довольно большую светлую комнату с широкой кроватью, покрытой пестрым пледом, сказав, что это моя комната, я была оглушена.

Десять лет у меня была моя собственная спальня и моя собственная кровать.

Та самая, на которой я узнала, что значит быть любимой и что значит любить.

Да, это был миг, когда я перестала лукавить с собой. Я не знала любви до встречи с Костей. Я была очень привязана к Сереже. Но разве я тосковала по нему, когда он по шесть месяцев в году находился в экспедиции, так отчаянно, как тосковала по Косте, стоило тому просто выйти за дверь?

Конечно, я скучала, беспокоилась, ждала писем, но не чувствовала себя несчастной, жила спокойной, размеренной жизнью. А когда Сережа возвращался, я не. сразу привыкала к его присутствию.

Мне нравились его ласки, но я не очень нуждалась в них, не грезила о них.

А когда я узнала о его связи с женщиной? Он сам проговорился случайно. Я испытала боль, обиду… Но легко оправдала его.

И такого потрясения, как от вида Костиной руки на чужой женской талии, не ощутила.

 

* * *

И вот теперь господин Скоробогатов разрушил то, чем я дорожила по-настоящему. Он лишил меня моего дома, моего гнезда, которое я вила десять лет, единственного места на земле, где я чувствовала себя защищенной и счастливой.

Почему, почему он не потрудился подумать о той боли, которую мне причиняет?

Слезы текли по моему лицу, и выражение детской радости сползло с лица господина Скоробогатова. Светлые глаза холодно и неприязненно блеснули:

— В чем дело?

— Что ты натворил…

— Это евроремонт. — Он начал заводиться. — Ты не хочешь жить по-человечески в «домушке». Ладно. Но я не могу допустить, чтобы моя жена жила в трущобах.

— Четырехкомнатная академическая квартира — это не трущобы. Как ты мог? Я десять лет жила здесь.

Здесь мои вещи. Здесь я хранила вещи Академика.

Память о нем.

— Все твои вещи целы. Можешь оставить все, что тебе дорого.

— Господи! Ну как ты не понимаешь? Я не хочу этих хором. Я хочу мою квартиру. Я была в ней счастлива. Всегда. Все эти годы. Здесь я спала, ела, училась, читала, думала, мечтала. Я все сохранила, как было при Академике. Мне это нравилось. Сюда приходили мои близкие, приходила Лялька.

— Вот именно. Это самое главное. Твоя Лялька.

Ты только о ней и думаешь. Она тебе снится. Ты зовешь ее во сне. А она тебе простить все не может.

Четыре года в ссоре…

— Да? Мы в ссоре? — Теперь мы оба кричали. — А кто в этом виноват? Если бы я не ждала тебя, не караулила твое наследство… Дача была нужна тебе на полчаса, чтобы вскрыть тайник. Если бы я продала ее и дала Ляльке денег, мы бы не поссорились. А я даже не могла сказать ей, почему не продаю дачу.

— Я виноват в том, что ты вырастила эгоистку?

— Она не эгоистка. Ей были нужны деньги для бизнеса, и у кого она должна была их просить? Ты виноват в том, что у меня испортились отношения с дочерью.

— Опомнись, Лена!

Но я не желала опомниться. Не желала видеть его несчастного потерянного лица. Мне было больно, и не было сил выдержать боль.

— Ты лишил меня дочери, лишил свободы и права на частную жизнь. Теперь ты лишил меня дома.

— Ты сошла с ума! В чем ты меня обвиняешь? В том, что я все делаю для твоего счастья? В том, что работаю, чтобы у тебя все было?

— Я не хочу больше тебя слушать. И не хочу больше тебя видеть. Ты ничего не способен понять.

Я подняла с пола сумку и, оттолкнув господина Скоробогатова с дороги, выскочила из квартиры.

За спиной с лестницы ссыпался Юра. Кажется, он был на моей стороне. И, судя по взгляду, который метнул в его сторону хозяин, пытался остановить реконструкцию. Что ж, эта квартира была и его домом, и он мог каждый день видеть, насколько она мне дорога.

 

За десять лет до…

Сережа утонул на зимней рыбалке. Я осталась вдовой после двадцати лет замужества. Мой брак не был безоблачным, но я ни разу ни о чем не пожалела, а многие ли замужние дамы могут так сказать о себе…

Помимо той беды, что я потеряла Сережу, была еще одна саднящая заноза.

Мне было тридцать восемь, а Ляльке вот-вот должно было исполниться двадцать два. Она заканчивала институт и собиралась замуж.

Миша, жених, учился с ней в одной группе. Он приехал учиться в институт из Костромы и для того, чтобы зацепиться в Москве, должен был получить московскую прописку, проще говоря, жениться.

Прописаться в нашей квартире было можно, а вот жить в двухкомнатной распашонке на двадцати четырех метрах с тещей нельзя — каждому понятно.

Лялька Мишу любила и боялась потерять, а он вел себя индифферентно, клятв не давал и на рай в шалаше не соглашался. К тому же кто-то кому-то сказал, что кто-то когда-то видел Мишу со Светкой Ковровой, которая сохла по нему с первого курса и была владелицей собственной однокомнатной квартиры.

От всего этого Лялька лезла на стену, и я, избегая общаться с ней и охраняя свою печаль о муже, засиживалась на работе. Я работала лаборанткой в оборонном НИИ. Я пришла туда сразу после школы. Это было огромное предприятие. В его разных подразделениях в разное время работали мои родители, родители моих подруг, Танька, Славик, Сережа. И вообще большинство моих знакомых и друзей.

Нашей лабораторией руководил семидесятилетний импозантный мужчина. Он носил прозвище Академик.

Он и был академик, и лауреат, и герой, и вообще величина мирового масштаба.

Когда-то Академик возглавлял наш НИИ, но за несколько лет до описываемого момента на опытном производстве обнаружили злоупотребления, начальника производства посадили, а Академика признали невиновным, но недостаточно бдительным, и понизили.

Лаборатория, в которой я работала, всегда считалась личным подразделением Академика, вот здесь-то он и оказался после отставки.

Большую часть своего времени ученый проводил на работе, и, когда я стала задерживаться, мы завели привычку пить чай и разговаривать.

Нам это казалось совершенно естественным, ведь мы оба были так одиноки. И так давно знакомы. Хотя нет, знакомы мы были мало. Просто каждый день встречались на работе больше двадцати лет.

Теперь я все лучше узнавала этого удивительного человека. Он оказался умным, чутким и обладающим чувством юмора собеседником. К тому же у него было редкое качество: разговаривая, он не делал скидку ни на возраст, ни на пол собеседника и оставался с ним на равных.

Постепенно он узнал всю мою историю и рассказал мне о себе. Конечно, не все, но очень много. Думаю, я знала о нем больше, чем кто бы то ни было.

И вот однажды Академик самым естественным образом предложил мне переехать к нему, чтобы помогать вести хозяйство. Чтобы избежать лишних разговоров, решено было заключить фиктивный брак.

Академик не имел никакой родни, и он сказал, что будет счастлив оставить мне все нажитое.

Лялька получила квартиру и Мишу.

Наше содружество продолжалось три года. Для меня это были трудные и светлые годы. Рядом с Академиком я стала другим человеком.

Последний год он не вставал С постели. Он был тяжело болен и обречен, когда делал мне предложение.

Ему нужен был человек, который дождался бы из тюрьмы Скоробогатова и вручил ему наследство. Он плохо знал меня, когда решился на этот шаг, но время поджимало и выхода у него не было. Он рискнул и выиграл.

Я выполнила все условия договора.

назад<<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 >>>далее