Я снова взялась за телефон. У Троицких было занято. Видимо, секретарша зачитывает сообщение. В офисе «Сибири» тоже занято. Собирают народ на кремацию. Скорей-скорей. Время не ждет. Кстати, а почему это оно не ждет? Почему кремация сегодня, а не, предположим, завтра? Из-за жары? Может быть. На градуснике за окном двадцать семь градусов. Юра принес поднос со всем заказанным. Я держала в руках телефон.
— Телефонная станция.
— Добрый день. Вас беспокоит секретарь господина Кротова из мэрии.
— Здравствуйте. Я вас слушаю.
— Дело в том, что господин Кротов сейчас у мэра и тому нужна срочная справка. Ее можно получить по телефону, но номер все время занят. Вы не могли бы как-нибудь помочь?
— Минуточку. Какой у вас номер?
Я назвала.
— Не кладите трубку. Я вас соединю.
— Огромное спасибо.
Щелчок, какое-то шуршание и новый женский голос:
— Алло?
— Михаила Павловича, пожалуйста.
— Кто его спрашивает?
— Ас кем я говорю?
— Я его сотрудница. Дело в том, что у Михаила Павловича умерла жена и он занят похоронами.
— Его нет дома?
— Кто вы?
— Член семьи. Вы позовете Михаила Павловича?
— Нет. Он не сможет подойти.
— И все же скажите ему, что звонит Скоробогатова.
Ее не было довольно долго. Тон голоса несколько изменился:
— Пожалуйста, извините. Михаил Павлович, оказывается, ушел. Я передам, что вы звонили.
— Не надо. Я узнала все, что хотела.
Что я узнала? Что хотела. Лялька умерла. Меньше суток назад. Через два часа ее кремируют. Миша не хочет со мной говорить. Бред.
— Юра, выясни, сколько ехать до крематория, и закажи цветы.
Я курила сигарету за сигаретой, ожидая момента, когда нужно будет одеваться, чтобы ехать.
— Алло?
— Привет! Ты почему дома? Я по поводу денег.
Боровская говорит, ты не звонила. Лен, ты чего, все еще обижаешься на меня?
— Нет.
— Деньги возьмешь?
— Они больше не нужны.
— Почему?
— Она умерла.
— Кто?
— Лялька. Моя дочь.
— Я сейчас приеду.
Он приехал через пятнадцать минут. Потянул носом воздух, открыл створку окна. Только после этого обеспокоенно заглянул мне в лицо. Он выглядел скорее раздосадованным.
— Что случилось?
— Лялька умерла.
Он недоверчиво взглянул в мои сухие глаза.
— От чего?
— Рак печени.
— Разве она болела? Ты мне не говорила.
— Я сама узнала вчера вечером.
— От кого?
— От нее. Она позвонила и сказала, что врачи дали ей три месяца.
— А когда она умерла?
— Сегодня ночью.
— Вот черт!
Его правый кулак ударился в левую ладонь.
— Теперь ты мне никогда не простишь, что так любила меня этой ночью.
Я была наповал сражена его эгоизмом. Конечно, он практически не знал Ляльку, но ведь она моя дочь…
— Я полный болван! Лен, не сердись. Мне жаль, что так случилось. Я знаю, ты ее любишь. Что я могу сделать?
— Ничего. Спасибо.
Я видела, что он не способен на искреннее сочувствие. Его застарелая ревность к моему прошлому, к Ляльке мешала ему разделить мое горе. Ну что ж. Я обойдусь.
— Ты мне скажешь, когда идти на похороны? Я обязательно освобожусь.
Он нежно поцеловал меня, погладил по плечу. Мое спокойствие обмануло его, он решил, что я философски отнеслась к несчастью, и, ободренный, уехал.
Я надела черное закрытое платье, набросила на голову черный кружевной (еще мамин) шарф, и мы поехали.
Я сидела на переднем сиденье рядом с Юрой. Все заднее сиденье было завалено розами.
* * *
Лицо. Мертвое лицо моей Ляльки. Какое маленькое. Такое личико было у нее в семь лет. Уголки губ опущены. Ей было больно и страшно.
Цветы, цветы. Как одурманивающе пахнут эти бесконечные цветочные охапки.
Миша. Что у него с лицом? Прижимается ко мне рыхлым телом, плачет.
— Мамочка…
Как неприятен его запах! Пота? Болезни? Страха?
Женщина-церемониймейстер в строгом костюме. Голос летит вверх. Зал огромен. Люди. Речи. Шепот.
Маленькая холодная неживая рука. Возьми мою руку, доченька, пусть тебе не будет так страшно.
— Прощайтесь! — горестно-властно звучит под сводами.
За этой стеной — пламя. А Вдруг она не умерла?
Холодный липкий мгновенный страх.
— Нет! Нет! Нет! — шепчу, говорю, кричу.
— Тихо, тихо, Леночка. Не надо.
Костя. Он обнимает меня за плечи, прижимает к себе.
Я не хочу.
Я хочу быть с дочерью. Хочу видеть ее лицо. Еще, еще… Пока можно. Отстраняю мужа, наклоняюсь, целую холодный костяной лоб. Кто-то, желая проститься с Лялькой, пытается осторожно оттеснить меня.
Я остаюсь на месте. Вереница людей обтекает меня.
Недоуменный шепот:
— Кто это?
— Ее мать.
Мать. Тридцать лет я была матерью. Это было главным в моей жизни. Всегда, даже в годы нашего разрыва. Я находила возможность следить за ее жизнью, а иногда и приходить на помощь. А вот сейчас, в эту минуту я перестаю быть матерью.
— Пожалуйста, отойдите в сторону.
Костя, преодолевая мое сопротивление, заставляет меня сделать шаг назад.
Гроб на постаменте плавно плывет к стене. Стена расходится на две половины. Пламя…
Все меркнет перед глазами. Я опускаюсь, опускаюсь…
Меня подхватывают, выводят из зала.
В аванзале кучка людей. Следующий покойник.
Ляльки больше нет. Нет совсем. Нет вообще. Ни живой, ни мертвой. Нет ее тела. Горстка пепла.
Но если ее душа еще здесь, еще с нами…
Лялька, доченька, прости меня. Я люблю тебя. Я всегда любила тебя. И всегда буду любить. Прости!
* * *
Подошел Миша, бледный, трясущийся, но с выражением облегчения на потном помятом лице. Он взял мою ладонь в свои влажные холодные руки. Я инстинктивно дернула рукой, пытаясь высвободиться, опомнилась, сдержала неприязнь, чуть сжала его пальцы. Он благодарно припал лбом к моему плечу.
— Мамочка, прошу тебя, поедем к нам. Помянем нашу Лялечку. И вас прошу, Константин Владимирович. Хотя бы ненадолго.
Костя вопросительно взглянул на меня, и я кивнула.
Мне было необходимо побывать там. В той квартире, где Лялька провела последние часы своей жизни.
В подъезде на лестнице стояли какие-то люди. Они топтались, курили, разговаривали, расступались, прижимались к стене, пропуская нас. Многие здоровались.
Ждали, когда позовут за поминальный стол.
Я поднималась на третий этаж, глядя на них. Незнакомые лица. Не все здороваются, кто-то просто отводит глаза.
Люди стояли и у дверей квартиры. Как только Скоробогатова узнали, вокруг засуетились, какие-то мужчины и женщины бросились к нему.
Появилась усталая молодая женщина, взяла меня за руку, представилась:
— Я Клара. Пойдемте со мной.
Спальня. Шторы опущены, зеркала завешены, кровать тщательно заправлена. На тумбочке лекарства, железная коробочка со шприцем.
— Посидите. Вам, наверное, хочется побыть одной?
Да. Но это потом. Все потом.
— Нет. Вы кто, Клара? Подруга Елены Сергеевны?
Она кивнула, не сразу, после некоторого раздумья.
— Пожалуй. Я была ее помощницей последние три года. Почти три. Она взяла меня в августе. Я закончила школу вязания «Сибирь», как раз когда искали помощника. Был конкурс. Елена Сергеевна выбрала меня. Вот с тех пор мы вместе. Я видела ее каждый день. Очень привязалась. Очень. — Она говорила сбивчиво, сглатывая слезы. — Это удар для меня. Не такой, как для вас, но удар. Я понимаю, как вам больно. Вы посидите. А я пойду, там дел полно.
Она заметила мой взгляд, прикованный к шприцу.
Села, скрестила руки на груди, заговорила устало и размеренно:
— Елене Сергеевне назначили обезболивающие уколы. Михаил Павлович должен был делать их сам. Его научили. Он очень волновался. Елена Сергеевна его подбадривала. Он рассказывал об этом и плакал. Говорил, что, когда набирал шприц, одну ампулу испортил, расстроился ужасно, лекарство редкое, он с трудом достал. А оно не понадобилось. Успел сделать только один укол.
Я стояла посреди комнаты, зажав в кулаке маленькую ампулку. Не знаю, зачем я взяла ее. Сначала стекло холодило кожу, потом согрелось, и я забыла о том, почему сжимаю кулак.
Оглядывая комнату, я пыталась представить последние часы Ляльки. Когда она мне позвонила? До укола или после? Почему-то это казалось важным.
Где был в это время Миша? Знает ли он о телефонном звонке? О том, что нашей размолвке пришел конец? Говорила ли ему Лялька о нашей встрече в префектуре? Был ли той ночью в квартире кто-нибудь еще?
Как умирала Лялька?
Странно слышать, что ее называют Еленой Сергеевной. Словно говорят обо мне. Мы с ней полные тезки. Поэтому Сережа выдумал Ляльку и Акульку. И ни одну не звал Леной, чтобы не обижать другую. Сережа любил Ляльку. Он не хотел других детей.
Миша никогда не называл меня Акулькой. Я бы не стала возражать. Он всегда звал меня мамочкой. Еще до свадьбы. Миша держится так, словно ссоры не было.
А ведь она затрагивает и его. И как мне кажется, она его устраивала.
Я поклялась себе не давать воли неприязни. Я должна была сдерживаться в этот день. Ради Ляльки. И ради Миши. Ему тяжело, он потерял жену. У них была дружная семья. Миша умел делать Ляльку счастливой.
А она любила его.
Как она умерла? Почему? Какие ее слова были последними? Может быть, она обращалась ко мне, просила что-нибудь мне передать? Надо поговорить с Мишей. А вдруг он не скажет? Что же тогда делать?
Я ослабела от растерянности.
За спиной хлопнула дверь. Лицо стройной высокой блондинки показалось мне знакомым. Она обняла меня, уткнулась в грудь залитым слезами лицом. В этот день мне тягостно неприятны любые прикосновения. Но я терпела.
— Тетя Лена, какое горе! Я видела ее на прошлой неделе, она звонила мне позавчера. У нее не пропадала надежда. Это как гром среди ясного неба.
Я узнала женщину. Школьная Лялькина подружка Люда Воронина. Она села на стул, вытирая лицо скомканным мужским платком в синюю клетку. По щекам непрерывно текли мутные от туши слезы.
— Я не успела на кремацию. Пришла с работы, дочка говорит, звонили. Я сначала вообще не поверила.
А потом взглянула на часы — пять. У меня истерика.
Я не ждала, не думала. Ей говорили — цирроз. Она по врачам, по бабкам, по целителям. У нее Мишка — золотой муж. Куда он ее только не возил!
— Сколько это продолжалось?
— А вы не знали? О Господи, как же я забыла…
Она растерянно заморгала, не зная, что сказать.
— Да нет, Людочка, мы помирились. Я месяц была в командировке. А потом никак не могла ей дозвониться. Но я не очень волновалась. Думала, лето, отпуск…
А вчера она мне позвонила и…
Я махнула рукой, не в силах говорить из-за комка в горле. Люда опять заплакала.
— Ой, горюшко… Вот за месяц все и случилось.
Почувствовала себя плохо. Поменяла врача.
Нас позвали за стол.
Миша, пьяненький, красный, с перепутанными жидкими волосенками, суетливо угощал. Какие-то женщины разносили еду.
Я выпила рюмку водки и ничего не почувствовала.
Положила в рот щепотку кутьи. Долго жевала, не чувствуя вкуса. Сухое горло отказывалось делать глотательное движение, и я гоняла рисинки и изюминки во рту. Сидящий рядом мужчина положил мне на тарелку блин, сверху стряхнул из ложки горку красной икры.
Пододвинул стакан компота. Я протянула руку за стаканом и обнаружила, что она сжата в кулак.
Я подумала, куда бы деть ампулку, и опустила ее в карман пиджака Скоробогатова. Он, оказывается, все это время сидел рядом со мной и тихонько о чем-то разговаривал с соседом с другой стороны. Я вытерла о скатерть вспотевшую ладонь и наконец отпила компот и проглотила его вместе с кутьей. Стало немного легче.
Вокруг жужжали голоса. Каждый считал своим долгом сказать что-нибудь доброе о Ляльке. Миша тряс головой:
— Мы пятнадцать лет вместе. Целую жизнь. Десять лет женаты! Десять лет…
На его жирном воспаленном лице пот смешивался со слезами. В уголках рта запеклась слюна.
Неужели Лялька любила его? Мне стало так тошно, что не было сил. Я взяла пустой стакан из-под выпитого кем-то компота, налила до половины водки и выпила.
* * *
Вспыхнул свет, и я осознала, что сижу на табурете посреди кухни. Костя, присев на корточки, положил ладони мне на колени и снизу заглядывал в лицо встревоженными потемневшими глазами.
— Пойдем, Лена. Тебе надо лечь. Уже поздно.
Ты бог знает сколько времени сидишь здесь в темноте.
— Костенька, как ты там оказался?
— Юра позвонил.
— Я не просила его.
— Я знаю. Это я велел ему сообщить, если ты соберешься выйти из дома. Пойдем, Леночка, не мучай себя. Дочку не вернешь и сама заболеешь.
— Тебе ее не жалко.
— Так нельзя сказать. Мне тебя жалко.
Его лицо сморщилось, я погладила сильную кисть на своем колене. Костя подтянул к себе табурет, сел и обнял меня. Я прижалась спиной к его груди. Хотелось пить, свет резал глаза, кружилась голова.
— О чем ты все время думаешь?
— От чего она умерла? Я ведь не знаю.
— От сердечной недостаточности.
Я не поняла и, повернув голову, уставилась на Костю.
— Почему от сердечной недостаточности? Ведь у нее был рак печени.
— Это заключение врача.
— Ничего не понимаю! Это похоже на кошмар.
Страшно и необъяснимо.
— Ну почему необъяснимо? Троицкий мне все рассказал. У Елены Сергеевны были постоянные изнурительные боли. Начало сдавать сердце, легкие. Врач выписал обезболивающее. Троицкий научился делать уколы. Две предыдущие ночи она не спала. И он с ней вместе. Уже практически не стоял на ногах. После укола жена уснула, он прилег рядом и отключился. Когда проснулся, увидел, что она мертва. Врач сказал, что она умерла во сне, спокойно.
Я вспомнила трагические складки у губ дочки и не поверила.
— А" почему такая спешка с кремацией? Почему вообще кремация? У нас есть участок на Котляковском кладбище. Там похоронен ее отец.
— Троицкий сказал, что это воля жены. Она хотела кремацию и не хотела, чтобы на нее, мертвую, приходили смотреть. Ну вот он и воспользовался ближайшим свободным временем.
— Уж очень ближайшим.
— Так случилось.
* * *
День за днем я лежала в постели. Я не спала, не читала, не смотрела телевизор, я даже не вставала.
Мне казалось, моя душа пребывала в чистилище.
Впереди меня ждал ад. Мне было все равно.
Юра приносил еду, ставил на тумбочку. Потом уносил.
Приходил Костя, приставал ко мне с разговорами и просьбами поесть.
Меня раздражали его призывы и увещевания. Я отворачивалась, закрывала глаза.
Он сидел, вздыхал, гладил мое плечо.
Однажды под утро я заснула. Мне приснилась Лялька. Я не видела ее, просто ощущала присутствие. Она была рядом и была грустна. И я почему-то знала, что ее печалит мое состояние.
Юра вошел в комнату, и я попросила горячего чая с лимоном.
Он просиял и, изо всех сил кивая, кинулся выполнять просьбу.
Я выпила чай и откинулась на подушки, испытывая слабость. На лбу выступила испарина.
— Юра, сколько дней я в постели?
— Сегодня шестой.
— Дай мне телефон.
Я поговорила с Танькой. Она все знала и ревела белугой, но пыталась утешать меня.
— Я тебе звоню, звоню! Каждый день! И девчонки. Мы все с ума сходим. Лялька, ой, горюшко, девочка моя, племяшечка, кровинушка… И ты… Я не знала, что думать. Ни Юра, ни Костя ничего не говорят. Я Пашке телеграмму дала. И плачу, плачу. Вдруг ты тоже… Ой, Лена, Леночка, что же это? Она ж мне двух недель нет, как звонила. Только и сказала, что нездоровится, отдохнуть надо. А что так-то плохо… Не сказала ничего. Ты-то как? Держишься?
— Держусь. Я вот чего хотела-то…
Мы обо всем договорились. С этого момента у меня появилась цель.
Я встала, борясь с головокружением, на дрожащих ногах отправилась в ванную.
Из зеркала на меня смотрело чужое измученное лицо.
Я заставила себя есть и ходить по квартире. Сидя на кухне напротив Кости, поужинала с ним вместе. Он сиял. А когда я спросила о делах фирмы, он вдруг часто заморгал и уткнулся горячим лицом в мою руку, лежащую на столе.
К вечеру я очень устала. Может быть, поэтому мне удалось уснуть. И снова мне приснилась Лялька.
Тихий свет ласкал мою измученную душу, ободряя меня, призывая жить.
А наутро я сделала небольшую зарядку (после чего пришлось полчасика полежать), позавтракала и села за компьютер. На много меня не хватило, но жизнь возвращалась ко мне.
назад<<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 >>>далее