Мне было плохо. Клара тоже выглядела подавленной.

 

— Дальше — больше. Однажды пришел расстроенный. Сказал, что у Елены Сергеевны пожелтели белки глаз. В то утро и она расстроилась. До этого вроде внимания не обращала, а тут притихла. Начала ладонь к правому боку прижимать. А потом вообще кошмар начался. Врачи, целители, бабки… Елена Сергеевна сильно похудела. Михаил Павлович от нее ни на шаг.

Я однажды случайно увидела. Он на коленях перед ее креслом стоит, руки ей целует, плачет: «Ляленька, милая, как же я без тебя?» Я просто обалдела. Зачем он так? Живую отпевает.

У меня по щекам потекли слезы. Клара махнула рукой официанту, заказала коньяк.

Мы выпили. Клара достала из сумочки пачку бумажных платков. Она аккуратно промокнула глаза, высморкалась. Я тоже взяла у нее платок, вытерла лицо.

Клара одобрительно кивнула.

— Пойдемте отсюда. Курить хочется. Сядем где-нибудь в скверике.

Мы расплатились и встали из-за стола. Юра, читающий журнал за столиком у двери, тоже встал, оставил на столе деньги за кофе и присоединился к нам.

Мы сели на скамейку в скверике во дворе одной из арбатских улочек. Юра со своим журналом устроился на соседней. Клара размяла сигарету, чиркнула спичкой и, глубоко затянувшись, села, уперев локти в колени. Я ждала продолжения ее рассказа, но не торопила ее, давая вспомнить мельчайшие подробности того времени.

— Не знаю, может быть, вам это неприятно слышать, но Михаил Павлович мне никогда не нравился.

Он грубый, заносчивый и не слишком умный. С ним тяжело работать. К тому же он распускает руки. Я-то с любым справлюсь, а молоденькие девчонки из-за него настрадались. Я знаю двух, которые из-за него уволились. А Галке он проходу не давал, а когда их Елена Сергеевна застукала, все на нее свалил, дескать, пристала, спасу нет. Опозорил девку.

Но тогда, во время болезни жены, он всех нас поразил своей заботливостью и преданностью. Все для нее делал сам. В последнюю неделю все дела на меня и Аллу Николаевну — нашего бухгалтера — бросил, сидел с женой. Мы ему предлагали хорошую сиделку. Елена Сергеевна просила позвать какую-то тетю Лиду. Он расплакался при мне, начал обвинять ее в том, что она ему не верит, не любит его. Она тоже заплакала, обняла его. У нее были тонкие, совершенно прозрачные руки. Тогда я поняла, что она умрет.

Клара закрыла лицо руками и так сидела, расплываясь в моих истекающих слезами глазах.

— Последняя неделя была похожа на театр абсурда. Он ревновал ее к знакомым, друзьям. Это стало манией. Он препятствовал ее общению с любыми людьми. Уходя из дома, даже совсем ненадолго, отключал телефон. Узнав, что я в его отсутствие помогла Елене Сергеевне позвонить вам, пришел в бешенство, потребовал передать содержание разговора. Но и после этого не успокоился, назвал меня предательницей и выставил из квартиры.

— Значит, они были вдвоем, когда Лялька умерла?

Девушка кивнула темноволосой растрепанной головкой и откинулась на спинку скамьи, прижавшись ко мне плечом.

— И все равно я не обиделась на него за грубость, он вызывал во мне сочувствие и уважение. Я прощала ему все, что он творил после ее смерти. Он торопил похороны, не хотел никого и ничего слышать, все время твердил: «Она так хотела». Он не хотел сообщать родным. Нам с трудом удалось внести ваше имя в список оповещаемых, и то потому, что он побоялся ссориться с вашим мужем. Он не отвечал на вопросы, сразу кричал, топал ногами, рыдал. Мы все жалели его. А потом… Через несколько дней после похорон Алла Николаевна позвала меня к себе в бухгалтерию и показала кучу счетов.

Понимаете, он оплачивал лечение жены не из личных средств, а из средств фирмы. Я этого понять не могу… И почему-то все происшедшее приобрело другую окраску.

А вам Елена Сергеевна просила передать…

Я замерла, не сводя глаз с милого задумчивого личика.

— «Маме скажите, пусть не плачет, я счастливо прожила и ее всегда очень любила». И еще: «Пусть мама Мишу не бросает, поможет ему, он совсем один остается». И просила передать вам вот это.

Клара достала из сумочки конверт.

 

* * *

Три ступени вниз, и железная дверь. Она наглухо закрыта. Юра нажал кнопку звонка, раздался хриплый искаженный голос, шедший откуда-то сбоку:

— Куда?

— Что? — опешила я.

— Говорите в микрофон, — велел недовольный голос.

Я беспомощно озиралась, а Юра сообщил в пластмассовую коробочку над кнопкой звонка:

— К преподобному Пафнутию.

— Входите, — разрешил голос.

— Останься, — велела я Юре.

Он отрицательно мотнул головой. Я разозлилась:

— Делай, что тебе говорят.

Юра толкнул дверь, и я оказалась в полутемном тесном тамбуре. Из него вела другая дверь. Я потолкала ее, дверь не поддалась, и я почувствовала, как ярость накатывает на меня. Я несколько раз пнула дверь ногой.

— Обалдела? — поинтересовался грубый голос. — Закрой входную дверь.

Входная дверь закрылась. Юра остался за ней. Я в панике всем телом навалилась на противоположную дверь и со всего маху ввалилась в следующее помещение.

Это было что-то вроде лестничной клетки. В глубине ее помещалась стеклянная будочка, а в ней лупоглазый качок. Качок крутил пальцем у виска и мерзко ухмылялся.

Я шагнула к будке. Единственное, чего я сейчас хотела, — это добраться до лоснящейся физиономии охранника и несколько облагородить ее парой глубоких царапин.

Парень о чем-то догадался, ухмылка исчезла с его лица, он быстро выпалил:

— Добро пожаловать. Следуйте вниз по лестнице по указателям до нижнего уровня.

Лестница освещалась тусклыми настенными светильниками. Я ни за что в жизни не дотронулась бы до перил. Опираться о стену тоже не хотелось. Поэтому я начала потихоньку двигаться строго посередине лестницы, опуская сначала левую ногу и, убедившись, что она стоит устойчиво, подтягивая к ней правую.

Через десять высоких ступеней мне встретилась квадратная площадка. Коридор из нее был так же плохо освещен и вел, судя по указателю, прямо в объятия потомственной ясновидящей Дианы.

Кроме того, где-то там же можно было получить европедикюр с гарантией (?). К педикюру вела красная стрелка, третий указатель скромно обещал Ювеналия.

Гадая, на что бы мог сгодиться Ювеналий, я продолжила спуск. Лестница была узкой, и я радовалась, что никого не встретила, только однажды мне послышался стук двери наверху. Впрочем, к этому времени я уже полностью отключилась от действительности. Ползла себе потихоньку, наслаждаясь тишиной и легким запахом сырости.

Похоже, деятели из гражданской обороны пристроили к делу один из ядерных бункеров или бомбоубежищ, появившихся в Москве в годы «холодной войны».

Еще дважды я достигала коридоров. Но ни целительница Даша, ни прорицатель Август, ни астролог кандидат технических наук Потапов О.Я., ни их сподвижники мне не были нужны.

Все мои мысли были устремлены к преподобному Пафнутию, блаженному, травнику и Божьему угоднику, как повествовало газетное объявление. Именно его имя значилось в списке, полученном мной от Клары.

Именно его услуги оплачивались из кассы «Сибири».

Коридор нижнего уровня был освещен еще более скудно, чем лестница. Запах сырости тоже усилился.

Мне стало интересно, сколько времени я спускалась. Чувства говорили, что примерно неделю, мозг предполагал, что час. Часы показали, что чуть больше десяти минут.

У дверей преподобного стояло несколько старинных канцелярских стульев, массивных, с прямыми спинками, прямоугольными сиденьями, обитыми коленкором.

Все стулья, кроме двух крайних, были заняты.

Я поздоровалась. Народ, состоящий в основном из женщин раннего пенсионного возраста, благожелательно ответил.

Полная молодящаяся старуха хлопнула по соседнему стулу морщинистой рукой:

— Садись. За мной будешь.

Раздался звонок. Сидящий на ближайшем к двери стуле приличный мужчина встал и скрылся за дверью.

Все пересели, сдвинувшись на один стул.

Я тоже села на теплый после старухи стул. Стало неприятно. Впрочем, и до этого было неприятно.

 

* * *

Преподобный Пафнутий оказался небольшим благостным и вовсе не старым мужиком.

Поблескивая голубенькими глазками, он выслушал мои жалобы на боль в правом боку и равнодушие врачей, покивал, погладил лысину маленькой плоской ладошкой и осторожно осведомился:

— А какой диагноз врачи, значит, называют?

— Да какой, — пренебрежительно махнула я рукой. — Разве им можно верить?

— Это да, это да, — снова покивал преподобный. — Ну а орган-то какой обозначают?

— Печень. — Я болезненно сморщилась и приложила ладонь к правому боку. Голубенькие глазки оценивающе уставились на камни в перстнях.

— Желтухой болели? — оживился он.

Я удрученно кивнула, он тоже кивнул и протянул руку куда-то вправо. Я уже и раньше с любопытством поглядывала на синенькие занавесочки. За ними оказались полки, плотно уставленные пузырьками.

Преподобный протянул мне пузырек:

— Это настой. Травы собраны ночью под Ивана Купалу на заповедных заливных лугах, настояны на воде из Синь-озера.

Синь-озеро. О нем говорила Клара, когда перечисляла все Мишины чудачества. Он запретил Ляльке варить траву самой, покупал готовые отвары. Вода из Синь-озера.

— Спасибо вам, преподобный. А вот если рак или цирроз? Тогда как? Другие настои?

— Этот настой от всех печеночных болезней. Пей за полчаса до еды медленно и с молитвой.

Мужичок протянул лист бумаги с компьютерной распечаткой.

— — Я неверующая.

— Атеистка, что ли?

— Нет. Просто неверующая.

— Это плохо. Но настой все равно поможет. Стань лицом к востоку и пей.

Он назвал цену, не глядя сунул деньги в шкатулку на столе и кивнул на дверь у себя за спиной:

— Иди с миром, сестра. Я за тебя молиться буду.

Настой иссякнет — приходи.

Стал ясен ответ на мучивший меня вопрос — куда деваются люди, вошедшие в кабинет Пафнутия.

Я поднялась по другой, идентичной первой, лестнице, прошла мимо другого, но очень похожего качка в другой, но точно такой же будке и, миновав две двери, оказалась в совершенно незнакомом месте.

Светило солнце, и я внезапно ощутила, как озябла и отсырела в подвале. Где же Юра? Как мне найти ту дверь, у которой он остался?

Я яростно закрутила головой, пытаясь сориентироваться.

— Женщина, женщина. Да вы, вы, в юбочке…

Странное обращение явно адресовалось мне. Под детским грибочком сидела бабуля, посещавшая Пафнутия непосредственно передо мной.

— Идите, посидим на солнышке. Я чего-то никак не согреюсь.

Я присела на низкую скамеечку, вытянула ноги.

— Ты чем болеешь-то? — сочувственно спросила соседка.

— Печень пошаливает.

— Ну, это, если не сильно серьезно, Пафнутий поможет. У него хорошие отвары — помогают. Не от рака, конечно.

— А вы у него часто бываете?

— Я-то? А в первый раз. Это соседка моя, Татьяна Михайловна, к нему ходит. Очень его хвалит. У нее самой много болезней. Да и дочка ее не сильно здоровая. А у нас в семье слава Богу…

— Зачем же вы к Пафнутию пришли?

— Это я из-за зятя. Он у нас так-то неплохой, да ведь сама знаешь, как сейчас: на работе платить перестали. Он на заводе мастером двадцать лет отработал.

На Доске почета висел. Ну, понятное дело, уволился.

Двоюродный брат устроил на фирму. Что-то там делает. Деньги вроде получает, не то чтобы маленькие, а душа не лежит. Вот скажи, как бывает. Стал попивать.

Его жалко, дочку жалко, а всего жальчее ребятишек.

Ну что тут делать? Вот Татьяна Михайловна меня к Пафнутию и направила. Он ей с сыном помог.

— Он что, какое-то средство от пьянства знает?

— Про это я не скажу, не в курсе. Здесь дело другое. Хитрость. — Старушка неожиданно лихо подмигнула и повторила значительно:

— Хитрость. Начал у Татьяны Михайловны сын попивать, ну она давай ему на мозги капать: цирроз, цирроз. Утром он похмельем мучается, она ему эдак в глазки посмотрит: «Вот уж глазки пожелтели». Думала на его мнительности сыграть. А он только ржет. Ну понятно, мужик молодой, здоровый… И заливает себе пуще прежнего.

А тут, на счастье, у ее дочки гастрит обнаружился.

Знающие люди присоветовали обратиться к травнику.

Кто уж не знаю, рекомендовал преподобного Пафнутия. Татьяна Михайловна пошла. У него настой очень хорошие. Дочке сразу помогло.

И стала Татьяна Михайловна к нему ходить. А у кого чего болит, тот про то и говорит. Значит, и она Пафнутию рассказала про сына и как он цирроза-то не боится.

А Пафнутий говорит: «Можно так сделать, что забоится», — да и дал ей настой. Татьяна Михайловна смотрит утром, а у сына-то глаза и впрямь пожелтели!

Она в слезы, сын в панику. Побежал к врачу, а печень увеличена. Теперь в рот не берет. Так только когда…

— А как она его настой пить заставила?

— Она, вишь, подгадала, когда он кашлял. Пафнутий чего-то добавил в грудной сбор.

— Но ведь это может быть вредным.

— Вот и нет. Кончишь пить настой, все и пройдет.

У моего зятя как раз ангина началась, вот я бегом к Пафнутию. А ты-то от чего, говоришь, лечишься?

— Болезней много, денег мало.

— Это да, это да. Глянь-ка, что за парень?

Из дверей бомбоубежища выбрался Юра в распахнутом пиджаке. Его красное лицо было потным и встревоженным.

Я окликнула его и помахала рукой, подзывая.

— Это чего ж, твой, что ли? Кто он тебе? Сын?

Брат? Может, муж?

— Это мой охранник.

— Как? От кого он тебя охраняет?

— Ото всех.

— А кто ж приставил?

Желтенькие глазки поблескивали в складках лица неприкрытым любопытством.

— Муж.

— Старый?

— Новый, — брякнула я и спохватилась:

— В каком смысле старый?

— Тебя намного старше?

— Нет, не намного. — Я запуталась. — Вообще не старше. Он моложе меня.

— Ну это ты, девка, видать, сильно прокололась.

Я не поняла, чего больше звучало в ее голосе: осуждения или восхищения.

Юра отвернулся. Его плечи вздрагивали от хохота.

В данный момент меня занимали другие проблемы, и я отложила разборки с ним до другого раза.

Мы довезли Зою Васильевну до ее дома в Южном Чертанове, выслушали целую лекцию о целителях и целительницах.

Я спросила о тех, кто значился в Кларином списке.

Про Марьяну Зоя Васильевна сказала, что она «утешительница». Про Симеона наша приятельница не слышала.

Простившись с Зоей Васильевной, я по мобильнику связалась с Танькой.

Выслушав задание, подруга, не задавая вопросов, повесила трубку.

 

* * *

Симеон осуществлял свою благородную деятельность в двухкомнатной квартире на втором этаже замызганной «хрущобы».

На лестнице, впрочем, довольно чистой, нам встретилась молодая женщина с вытаращенными, почти безумными глазами. Она покачиваясь прошла мимо нас.

Мы с Юрой посмотрели друг на друга.

Юра сунул руку под мышку, к кобуре. Я фыркнула и показала ему кулак.

Дверь в квартиру Симеона была приоткрыта. На всякий случай я нажала на кнопку звонка. Не раздалось ни звука. Звонок не работал.

Я переступила порог и сделала шаг вперед, давая войти Юре. В прихожей было темно. Запах. Странный запах. Знакомый и забытый. Запах из детства. Так пахло в москательной лавке. Бабушка по старинке этим словом называла магазинчик, где торговали керосином, мочалками, вениками, мазутом — короче, всем тем, что могло понадобиться в деревенском хозяйстве.

За Юрой захлопнулась входная дверь, и прихожая погрузилась в кромешный мрак. Я почувствовала движение, Юра протиснулся мимо меня, прижав к чему-то бесформенному и мягкому, скорее всего к одежде на вешалке.

Стало светлее. Юра отыскал и открыл дверь в комнату.

Наше присутствие наконец привлекло внимание. Худая женщина без возраста и, судя по легкомысленному сарафанчику, без комплексов вышла из кухонной двери.

Дверь осталась открытой, и моему взору предстала захламленная крошечная кухонька, стол, заставленный бутылками, тарелками, закопченный чайник…

Комната тоже оказалась неопрятной и захламленной.

Затоптанный пол, засаленная мебель, на всем налет копоти и сала. Мерзкое, убогое, отвратительное место, скорее берлога или нора, чем человеческое жилье.

И Симеон напоминал животное: жирное, грязное и похотливое.

Он смотрел медвежьими глазками, умными и злыми, прямо мне в лицо, и его толстые красные губы лоснились, а волосатые короткие нечистые пальцы шевелились.

Симеон от всех болезней лечил керосином.

В машине я закурила. Юра, после секундного колебания, тоже. С этой минуты мы стали соучастниками. Узнай господин Скоробогатов, что Юра позволил мне курить, да еще и сам взял у меня сигарету, — парню не жить. Впрочем, мы уже сегодня натворили на хороший нагоняй. Так что кормильцу лучше пребывать в счастливом неведении.

— Домой?

Юра довольно неуклюже выбросил окурок в окно.

— Мы ведь можем по Полянке ехать?

Он кивнул.

— Ну тогда уж заедем к Марьяне. Это где-то там в переулке.

Юра лихо развернул машину, меня прижало к сиденью, и я закрыла глаза.

 

* * *

Центр нетрадиционной медицины был точь-в-точь платная стоматологическая клиника. В чистом светлом вестибюле за стойкой сидела роскошная платиновая блондинка.

На стойке, помимо телефонов, помещалась табличка, сообщающая курс доллара, стыдливо именующегося условной единицей.

Выяснилось, что Марьяна в данный момент ведет прием, но попасть к ней крайне сложно, поскольку желающие записываются за месяц вперед.

К счастью, на регистраторшу благоприятное впечатление произвело мое желание передать ей некоторое количество условных единиц.

Мимо трех респектабельных дам, вальяжно расположившихся в кожаных креслах, я под предводительством отзывчивой женщины, проигнорировав кабинет с табличкой «Марьяна» (просто «Марьяна», но золотом по голубому), вошла в следующий за ним, без всякой таблички.

Моя спутница приоткрыла дверь в соседнюю комнату и что-то туда прошептала.

Ободряюще мне покивав, дама ушла. Я оглядела чистенькую комнатку. Крашенные белой краской стены, белый пластиковый пол, стеклянный стол в углу, белый кожаный диванчик в другом. Зеленые растения на окне, полу, стенах.

Я устроилась на белом диванчике и замерла, проникаясь атмосферой комнаты. Пожалуй, мне здесь нравилось. Хотелось закрыть глаза и откинуться на спинку дивана. Что я и сделала.

Послышалось мелодичное легкое позвякивание. Я открыла глаза и выпрямилась.

Она стояла передо мной. Довольно полная, статная женщина под пятьдесят. На ней было длинное свободное платье, черное с большими сиреневыми и лиловыми цветами. Ее шея, грудь и руки были увешаны огромным количеством бус, цепей, цепочек, браслетов. Все это при малейшем движении тихонько звенело. У женщины были темные, с легкой проседью кудри до плеч и бледное смуглое лицо. Темные глаза смотрели кротко и ласково.

Сев рядом со мной, женщина положила на мою руку свою, довольно крупную, с красными длинными ногтями и диким количеством перстней с огромными фальшивыми камнями. Рука оказалась теплой, чуть влажной и дружеской.

— Что привело вас ко мне?

— Беспокойство. Знаете, вроде все хорошо, но на душе как-то тревожно. Жизнь не радует.

— Давно это чувствуете?

Черт побери! Такое ощущение, что Марьяна не притворяется. Ей действительно интересно, что со мной происходит.

назад<<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 >>>далее