11

...Деревня была пуста.

Оценивающим взглядом Бокарев обвел два ряда покосившихся избенок, вытянувшихся по обе стороны широкой, поросшей желтеющей травой бугристой улицы. В середине ее колодец одиноко вздымал к небу свой длинный журавль.

– Вакулин, Краюшкин! – приказал Бокарев. – Разместите людей!

– Не так дом ищите, как хозяйку, – добавил Лыков.

Бокарев повернулся к Нюре:

– Какое тут у вас начальство? Кто председатель?

– Председателя у нас нет, – бойко ответила Нюра, – Клавдия у нас за бригадира. Я за ней сбегаю.

– Одна нога здесь, другая там, – поторопил ее Бокарев.

Нюра привязала козу к плетню и исчезла.

Солдаты присели у колодца.

Краюшкин почесал щеку, заросшую рыжей щетиной:

– Побриться бы надо.

– И так красивый, – усмехнулся Огородников.

– Был бы еще красивее, – добродушно возразил Краюшкин.

– Не твоим мощам чудеса творить, – заключил Огородников.

Лыков покачал головой:

– Все тебе не так, Огородников! Людей не любишь.

– А за что тебя любить? За длинный язык? Притащил нас сюда... Зачем?!

– Не я притащил, старшина приказал, – возразил Лыков, рассчитывая, что Бокарев осадит Огородникова.

Но Бокарев молчал, он и не слушал их разговор. В его солдатской жизни редко выпадали такие дни. На срочной и на сверхсрочной были увольнительные в город, были знакомые женщины. Но уже больше года, с первого дня войны, не было у него ни увольнительных, ни знакомых женщин. Пустынный вид деревни его не беспокоил. Он сам из деревни, из далекого приангарского села; днем деревня в поле, в лесу, на реке, на огородах. Тем более сейчас, без мужиков, хватает женщинам работы. И правильно, что не пошли в город. Пришли бы к вечеру, знакомства там сложные, долгие, придешь и уйдешь...

Его предположения оказались правильными. Набежали ребятишки, выполз старик в валенках и полушубке, пришли женщины, и, наконец, появилась Нюра, переодетая в сатиновое платье, с яркой косынкой на шее, в туфлях на босу ногу, и с ней бригадир Клавдия – миловидная женщина с пышной, еще стройной фигурой, в платке (под ним виднелись гладкие черные волосы), в жакете и в сапогах, плотно охватывающих ее сильные полные икры, – Бокарев уже не мог оторвать от нее глаз.

Он козырнул, молодцевато расправил плечи:

– Привет начальству!

– Здравствуйте, наши защитнички, – бойко ответила Клавдия.

– Такое, значит, дело, товарищ бригадир, – продолжал Бокарев, – есть предписание остановиться в вашем населенном пункте. Поживем день-другой, а хорошо примете, то и недельку. – Он снял фуражку, движением головы откинул назад свои красивые волосы. – Много нам не надо: крышу над головой, постель...

– Постель, наверно, широкую потребуете, – засмеялась пожилая женщина с высоко подоткнутой юбкой.

– Это уж как устроите, – в тон ей ответил Бокарев. – Еда у нас своя, а выпить не откажемся, если поднесете.

– Где ее достанешь, водку-то? – заметила та же пожилая женщина.

– А достанешь, вам же отдашь, чтобы до города довезли, – добавила другая и подняла высоко руку. – Вот так с поллитрой и голосуешь.

Бокарев внушительно заметил:

– Гражданочка, среди военных шоферов калымщик – редкое и позорное явление.

– Нам не для кого водку держать: все мимо нас едут, никто не останавливается, никому мы не нужны. – На лице Клавдии блуждала загадочная улыбка: не то завлекает, не то сама развлекается болтовней.

Бокарев пристально посмотрел на нее, потом, показывая на небо, спросил:

– Немец часто летает?

– А вы его боитесь? – поддразнила его Клавдия.

– Мы немцев не боимся, мы женщин боимся.

– Чем это вас женщины так напугали?

– Ихнего коварства боимся, – заглядывая ей в глаза, ответил Бокарев.

– Старшина времени не теряет, – тихо проговорил Лыков.

– Дело молодое, – добродушно ответил Краюшкин.

– Итак, товарищ бригадир Клавдия, – продолжал Бокарев, – просьба разместить военнослужащих и затопить баньку: для солдата баня – второе удовольствие в жизни.

– А первое?

– Первое – с прекрасным полом побеседовать...

– Баньку можно затопить, – деловито сказала Клавдия, – только воду с реки таскаем: засорился колодец, грязь одна. – Она тронула рукой сгнивший сруб. – Подходить боимся. А мужиков в деревне всего один. – Она показала на дремлющего на завалинке деда. – Не можем мы последним мужиком рисковать.

Женщины засмеялись.

– Ты нашего деда не обижай, – сказала Нюра, поглядывая на Вакулина, – он у нас хороший.

Рисуясь перед Клавдией, Бокарев командирским голосом приказал:

– Вакулин и Огородников, очистить колодец от посторонних предметов. Краюшкин и Лыков – заготовить новые венцы! Гражданское население прошу доставить ведра, веревки, багры в нужном количестве.

Огородников сварливо проговорил:

– А чего венцы менять, крепкие еще.

Он нажал на верхние венцы сруба и чуть не обрушился с ними в колодец.

– Много рассуждаете, рядовой Огородников! – прикрикнул Бокарев. – Выполняйте приказ: обеспечить население нормальной питьевой водой. Об исполнении доложить!

Изба пахла свежевымытыми полами, той чистотой, когда в доме живет одинокая, хозяйственная, работящая молодая женщина. Это было совсем не то, что встречал Бокарев на танцульках, на вечерах самодеятельности, которые устраивали для них шефы, не то, что попадалось ему во время коротких увольнительных в город, и не то, что видел он на фронте: девушки-регулировщицы, санитарки, телефонистки, такие же военные, как он сам. Здесь было далекое, родное: молодая здоровая женщина, только покультурнее, чем девки и бабы в его далеком сибирском селе.

Клавдия сняла платок – ее черные смоляные волосы были разделены пробором, – сняла жакет и осталась в кофточке, открывавшей за каемкой загара полную белую шею и руки, широкие, рабочие, но тоже белые и полные; от них пахло душистым мылом, и этот запах мешался с запахом пота работающей женщины, – эти запахи пьянили Бокарева.

Она сидела рядом с ним на лавке и смотрела, как он пьет молоко, закусывает хлебом, разрезая его блестящим, остро заточенным финским ножом.

– Какой нож у вас страшный.

– На фронте без холодного оружия как без рук, – ответил Бокарев.

– Фрицев скоро прогоните?

– Точную дату назвать не могу, но думаю, что в будущем году войну закончим успешно. Сейчас на фронте положение слоеного пирога.

– Какого такого пирога? – удивилась Клавдия.

Бокарев, ударяя ребром ладони по столу, показал:

– Тут мы, тут фриц, опять мы, опять фриц. Вопрос в том, кто кого в котел возьмет. Все от вас зависит.

– От нас? – еще больше удивилась Клавдия.

– От того, как тыл будет сочувствовать фронту, – многозначительно произнес Бокарев, подвигаясь ближе к Клавдии.

Она опустила глаза, тронула медаль на его груди.

– «За отвагу»... А в чем отвага-то была?

– Все вам надо знать? – загадочно ответил Бокарев.

– Военная тайна, – засмеялась Клавдия.

– Вот именно. Могу рассказать только близкому человеку.

Она подняла голову, посмотрела ему в глаза серьезным, глубоким взглядом.

– Тебе сколько лет?

– Двадцать три.

– Молодой... – Она протянула руку, провела рукой по его волосам, слегка потрепала их. – Русоволосый... Любят тебя, наверно, девки.

Он попытался удержать ее руку.

– Любили когда-то. А сейчас не знаю: любят или нет.

Она вздохнула:

– Полюбят еще молодые, красивые...

– Такую, как вы, мечталось встретить.

– Я старая, – вздохнула Клавдия, – тебе двадцать три, а мне тридцать.

– Самый возраст для женщины... – начал Бокарев.

Она кивнула на его полевую сумку:

– Сумка-то, наверно, письмами набита и фотографиями. Показал бы свою девушку?

– Какую девушку, нет у меня девушки. – Бокарев суетливо открыл планшет. – Письма у меня только от матери, мать у меня в Сибири живет... фотокарточка вот, снялись мы с командой.

На фотографии он был снят вместе с Вакулиным и Лыковым – справа, Краюшкиным и Огородниковым – слева.

– Военный фотокорреспондент снял. Ехал с нами, ночевали вместе, вот и снял. Всем по карточке на память роздал, известный фотокорреспондент, для «Правды» и «Известий» снимает. Могу оставить на память. Если взамен свою дадите.

– Фотографии у меня старые, я на них молодая, непохожая, – засмеялась Клавдия.

– Подарите, прошу убедительно.

– Подумаем, – сказала она, вставая, – пойдем, миленький, посмотрим, что у колодца.

Бокарев недовольно поморщился:

– О колодце не беспокойтесь. Все будет сделано согласно предписанию. В армии приказ командира – закон!

– Неудобно, – Клавдия натянула жакет, покрыла голову платком, – люди работают, а мы сидим.

Краюшкин и Лыков сидели на обтесанных досках, перед крынкой молока и краюхой хлеба, закусывали, дожидаясь, когда Вакулин и Огородников кончат свою работу.

Зияло открытое отверстие колодца; рядом, в луже, валялись гнилые доски старого сруба; их растаскивали по дворам бабы и ребятишки.

Над колодцем, с веревкой в руках, стоял Огородников. Тут же на корточках сидела Нюра, заглядывая в колодец, держа в руках веревку, которой был обвязан Вакулин.

– Тащи! – послышался из колодца голос Вакулина.

Перебирая веревку, Огородников вытащил из колодца ведро, неловко перехватил, немного воды выплеснулось.

– Осторожнее, боров! – закричала Нюра. – Там человек.

– Брысь! – ответил Огородников.

Бокарев заглянул в ведро: вода была чистой, свежей. Все же он приказал:

– Еще одну пробу.

Огородников выплеснул воду, снова спустил ведро, Вакулин опять наполнил его.

Попробовав воду и причмокнув от удовольствия, Бокарев сказал Клавдии:

– Прошу произвести дегустацию!

Клавдия сдвинула платок со лба, наклонилась к ведру, отпила и согласилась, что вода хорошая – пить можно.

За ней и другие женщины, наклоняясь к ведру, пробовали воду, хвалили.

Лыков удовлетворенно сказал:

– Чистый аш два о!

– Аш два о по-ученому означает: чистый лимонад, – объяснил Бокарев. – Попрошу местное население убрать территорию в смысле санитарии и гигиены. Завтра кладем сруб.

– Идите, ребята, парьтесь, затопили для вас баньку, – сказала женщина с подоткнутой юбкой, – а хотите, придем веничком постегаем.

– А Ваня там останется?! – закричала Нюра.

– Поднять наверх рядового Вакулина! – распорядился Бокарев.

Солдаты потащили веревку и подняли Вакулина. Он был в трусах, майке, сапогах и широкой соломенной шляпе, с которой капала грязь, – черный как трубочист.

– Ванечка, бедненький, – жалобно проговорила Нюра.

– Вот на какие жертвы идет геройский советский солдат Во имя тыла, – назидательно проговорил Бокарев. И, наклонившись к Клавдии, тихо добавил: – А вы, чуть что – отодвигаетесь...

 

12

До квалификационной комиссии осталось пять дней.

Экзамена по правилам движения я не боялся. Я их знал практически, сумею объяснить и теоретически. Запомнил еще с того дня, когда получал любительские права.

Экзамена по вождению автомобиля тоже не боялся. Я и раньше ездил прилично, а здесь практиковался на Юрином самосвале. Мы жили с Юрой в одном вагончике, были соседи, а следовательно, приятели. Здесь так принято: живешь в одном вагончике – значит, приятель. А не ужился с соседями, переходишь из вагончика в вагончик – значит, склочник. Именно как соседу, а следовательно, приятелю, Юра давал мне руль, хотя был раздражителен и нетерпим в своих наставлениях: «Рвешь сцепление! Не газуй! Куда прешь – в кювет?! Глаза у тебя есть – видишь знак?!»

Несмотря на свою пижонскую внешность, на свои курточки с «молниями» и замшевые пиджаки, Юра считался одним из лучших водителей, даже одним из лучших рабочих участка. На Доске почета всегда висела его фотография. Сам он говорил, что и дорога, и туристический центр, и Поронск ему «до лампочки», лишь бы побольше заработать: это, мол, и привело его сюда. Было только непонятно, зачем ему деньги. Тратил он их безалаберно, всех угощал, ездил с Людой в Поронск, шиковал в ресторане, покупал транзисторы и портативные магнитофоны, а Люде кофточки. Он был тщеславен и такими фокусами утверждал себя в жизни. Я думаю, что и с Людой он завел роман из тщеславия – единственная на участке городская, стильная девушка. Ко мне он относился, как к козявке, но руль давал – подчинялся закону соседской солидарности. Я тоже не обращал на него особенного внимания – дает руль, и ладно! И сколько бы он ни орал при этом, видел – езжу прилично.

Так что экзаменов я не боялся, боялся я только вопросов по уходу за автомобилем.

Я обзавелся учебником и, читая его, имел предметное представление, о чем идет речь: автомобиль мы изучали в школе и я проходил практику на автобазе. Но я не обладал техническим складом ума. Своим воображением я осложнял простые вещи, механизмы казались мне более таинственными и непонятными, чем они были на самом деле; казалось, что там есть еще что-то, чего нет в книге и чего я не знаю.

Я честно зубрил «Курс автомобиля». Но условий для занятий в вагончике не было.

Маленький вагончик на четыре койки. Под койками сундучки и чемоданы. В углу висят телогрейки и дождевики, отдельно, в целлофановом мешке, шикарный плащ Андрея. К стенам приколоты картинки из журналов и фотографии. На столе, в граненом стаканчике, – букетик полевых цветов. Непритязательный, походный, мужской уют.

Кроме Юры, моими соседями были бульдозерист Андрей и водитель катка – Маврин.

Андрей, наверно, мог бы поднимать тяжести не хуже Василия Алексеева. Но тяжестей не поднимал, лежал на койке, читал исторические романы, а потом довольно связно их пересказывал. Непонятно только, почему, например, рассказ о подпоручике Мировиче пересыпан не слишком изысканными выражениями? Зарабатывал не меньше Юры, тратил тоже безалаберно. Покупал костюмы, плащи и особенно туфли: если, мол, не купит сейчас, то потом не достанет своего размера – сорок пятого. Вещи дорогие, но он их не носил, ходил в спецовке; его шикарный гардероб пылился под простыней в вагончике, туфли валялись под койкой вместе с историческими романами Лажечникова, Данилевского и Яна. Андрей разошелся с женой, у него из зарплаты вычитали одну четвертую часть – алименты для дочки. Женился он после армии, прожил с женой год, а потом разошелся.

Над его койкой висела фотография дочери – голенькая девочка месяцев семи-восьми лежала на животике, чуть приподняв и повернув голову, смотрела на аппарат с испуганным любопытством, видно, фотограф привлек ее короткое внимание, сказал, наверно: «Смотри, сейчас птичка вылетит» – и в эту минуту сфотографировал. О дочери, как и о жене, Андрей ничего не говорил.

Четвертый обитатель вагончика был водитель катка, демобилизованный моряк Маврин. Какой он моряк – не знаю. Морских словечек не произносил, но носил тельнягу; считалось, что демобилизован с флота. Тщедушный, щуплый, с заметной лысиной, он почитал себя красавцем. На участке у него была репутация сердцееда. Он часто не ночевал дома, прибегал рано утром опухший, невыспавшийся, переодевался и отправлялся к своему катку. Иногда являлся с синяком под глазом или рассеченной губой. Говорил, что подрался с деревенскими, всех раскидал или нарвался на мужа, муж призвал родственников, он и родственников раскидал, но, конечно, и ему перепало. Мне он казался хвастуном и лгуном. Колотили его, наверно, сами женщины, чтобы не приставал. Отлежавшись день-другой, он снова отправлялся совершать свои подвиги. Маврин не тратил деньги, как Юра и Андрей, копил на кооперативную квартиру. Надо, мол, обзавестись семьей и начать новую жизнь. Про новую жизнь он говорил, когда бывал особенно сильно поколочен.

Вообще народ тут сборный, со всех концов: нынче здесь, завтра там, многие бродяги по натуре, без кола без двора; работа тяжелая и в жару, и в мороз, и в грязь, и в слякоть. Обстановка напоминала Ревущий стан Брет-Гарта, с той разницей, что там была одна женщина, а здесь их было порядочно.

Верховодила ими бригадир Мария Лаврентьевна, грузная женщина в брезентовых брюках и зеленой майке без рукавов. Все ее побаивались, даже сам начальник участка Воронов. Она была чем-то вроде матери этого стана, этакая матрона, прародительница, женщина-патриарх или матриарх – от слова «матриархат». Не знаю, можно ли употреблять такое выражение, надо посмотреть у Ушакова. Будь это монастырь, она была бы игуменьей. Но участок никак не походил на монастырь, а девушки никак не походили на монашек. Они тоже были с бору по сосенке: кто из окрестных деревень, кто из Корюкова, некоторые были жены рабочих, живших в вагончиках. Были кадровые, как Мария Лаврентьевна. Были непонятно откуда взявшиеся женщины средних лет или, наоборот, молодые девушки лет по двадцать – двадцать два, здоровые, крепконогие, загорелые, крикливые.

Они задевали каждого проходившего мимо них парня. Задевали и меня. Я старался обходить их стороной. Если обходить не удавалось, не обращал внимания на их шутки. Не знаю, откуда они узнали про Наташу. Возможно, кто-нибудь видел, как я ходил с ней в школу, и к Михееву, и к Агаповым. Теперь они при каждом случае донимали меня Наташей.

– Смотрите, девоньки, женишок наш явился.

– Молодую-то какую взял, с домом, с садом?

– Вот беда: был у нас один свободный мужик и того увели.

– Тебе что: своих не хватает? Смотри, сколько нас тут.

А Мария Лаврентьевна заключала:

– Не трогайте его, он еще сам красна девица.

Эти девушки, эти молодые женщины, их шутки и намеки, их притягательная красота, волновали меня, все в них было откровенное, зазывное. Казалось, что с ними все просто и легко, и от сознания этого я немного ошалел.

Но я знал, что с ними совсем не так просто, как кажется. Когда они вместе, в куче, тут они храбры, веселятся, озоруют, создают вокруг себя такую стихию. Но каждая в отдельности – совсем другое. Как-то в столовой Маврин положил руку на плечо Ксюше, самой красивой девчонке. Она так отшвырнула его руку, что Маврин чуть со скамейки не слетел. «Куда руки тянешь, паразит, я тебе потяну!» А уж тем более наедине! Тут они недотроги – не подступишься. И потому в отряде ничего такого  не было и быть не могло, тут каждая соблюдала себя . Если кто-нибудь приставал к девушке, то на другой день об этом знала вся женская бригада, а от бригады весь участок, и все потешались над незадачливым ухажером. Такие тут нравы. И потому наши ребята предпочитали с ними не важдаться. А если уж и важдались, то это была настоящая, серьезная любовь, как, например, у Юры с Людой. Девушки эти мне нравились и волновали меня, но я не хотел становиться посмешищем, никаких знакомств не заводил, хоть мне и казалось, что кое-кому здесь нравлюсь.

Про Наташу я тоже старался не думать, хотя и был повод ее увидеть: надо вернуть фотографию солдат. Но нет так нет! И не было времени: десятого в Корюков приезжает квалифкомиссия ГАИ.

Обнадеживало меня то, что я не сдаю экзамены заново, а меняю свои права. Экзамены я уже сдал, и не где-нибудь, а в Москве. Следовательно, требования ко мне должны быть совсем другие, пониженные, простая формальность, в сущности.

Юра на это сказал:

– Первый раз сдаешь или десятый – никакой разницы нет, спрашивать будут одинаково, а может, и побольше: раз ты со стажем – больше должен знать. Так что ты свою любительскую липу лучше припрячь, не показывай.

Я услышал в его словах только презрение к моим любительским правам и не послушался. И зря.

назад<<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 >>>далее