22

Председатель сельсовета шел по широкой деревенской улице. По обе ее стороны стояли большие бревенчатые черно-серые избы под тесовыми крышами, кое-где поросшими зеленым мохом.

Село стояло на горе, огороды тянулись по ее склону до самого берега, где сушились на подпорках сети, покачивались на воде лодки, привязанные к врытым в землю столбикам.

Могучая река, широко и быстро огибая острова и устремляясь в бесчисленные протоки, несла свои светлые, прозрачные воды. Над рекой нависали высокие скалы, обрывы, усеянные гранитными россыпями, прослоенные бурыми, желтыми, серыми известняками, обнажившими первозданное строение земли. За скалами вздымался в гору сплошной, бескрайний, непроходимый лес – тайга.

На лице председателя было важное и озабоченное выражение человека, сознающего и значительность своей должности, и необычность предстоящего дела. И чем ближе подходил он к дому Бокаревой, тем суровее становилось его лицо. Хоть был он молод и председательствовал всего год, он твердо усвоил правило: чем сложнее вопрос, тем официальнее надо выглядеть, особенно если имеешь дело с женщиной.

Дом Бокаревой ничем не отличался от других домов в селе: выходил на улицу торцом, окна в резных наличниках, выкрашенных фиолетовой краской, крыльцо во дворе, огороженном плотным забором из вертикально поставленных досок и вымощенном тоже досками, с пустыми надворными постройками и развешанной для сушки рыбой.

И внутри изба эта была такой же, как и другие избы. Большая горница, за ней спальня. В переднем углу божница – полочка с иконами, в другом – угловик с зеркалом и вышитым полотенцем, на стене фотографии, за перегородкой кухня. У печки хлопотала хозяйка Антонина Васильевна Бокарева, маленькая старушка лет семидесяти, а может, и больше.

– Здравствуйте, Антонина Васильевна, – сказал председатель официально и вынул из портфеля бумагу, – письмо получено насчет сына вашего, Дмитрия.

Антонина Васильевна улыбнулась, подняла палец к уху, показала, что плохо слышит.

Председатель повысил голос, отчего он зазвучал еще официальнее:

– Нашлась могила, где похоронен сын ваш, Дмитрий.

Она опустилась на скамейку, положила на колени натруженные руки, помолчала, потом спросила:

– Где могилка-то?

Председатель заглянул в письмо:

– Город Корюков. Слыхали?

– Кто нашел-то?

– Школьники нашли. Запрашивают из газеты: в каком году погиб Бокарев Дмитрий, какие письма с войны от него были?

Антонина Васильевна помолчала, потом дрогнувшим голосом произнесла:

– Вот и нашлась Митина могилка...

Наступила та тягостная минута, которой председатель больше всего опасался: начнутся слезы, причитания, и никакая тут официальность не поможет, и слова не помогут, потому что слова еще больше подогревают, и женщины начинают выть в голос.

Выручила соседка, Елизавета Филатовна, бойкая бабенка из тех, кто первые все узнают и кому до всего есть дело. Именно за это председатель ее не любил, но сейчас был доволен ее появлением.

Она вбежала в дом, возбужденно заговорила:

– Радость-то какая: не раскиданы, значит, по земле его косточки. Уж такое тебе утешение, Васильевна, на старости лет, такое утешение...

Председатель благоразумно отошел в сторону и стал разглядывать висевшие на стене фотографии.

Он увидел на снимке бравого, щеголеватого старшину с гвардейским значком на груди и медалью «За отвагу», с широким командирским ремнем и портупеей через плечо. Это и был пропавший без вести почти тридцать лет назад сын хозяйки – Дмитрий Бокарев. Был он на снимке одних лет с председателем.

– Орел, чистый орел, – говорила между тем соседка Елизавета Филатовна, – смелый был, рисковый. Еще в мальчишках с отцом на медведя ходил. Я, бывало, говорю ему: «Митенька, малой ты еще в лес-то ходить». А он на меня этак-то посмотрит, отвернется: не встревай, мол, баба, не в свое дело.

Антонина Васильевна не голосила, не причитала, не плакала, сидела, сложив на коленях натруженные руки, молча слушала соседку.

А та продолжала возбужденно:

– Потом сам белку добывал. А уж из лесу придет, все девки его. Парень видный, бравый.

Председатель обвел избу задумчивым взглядом человека, которому что-то открылось . Что именно открылось , он не мог сказать, но что-то было особенное в этом молодом, юном лице бравого старшины, пропавшего без вести в войну, почти тридцать лет назад, в скорбном молчании его матери, только теперь узнавшей, что нашлась его безвестная могила.

– Вам, может, надо чего? – спросил он. – Может, крышу покрыть?

Из-за его спины Елизавета Филатовна сделала знак Антонине Васильевне: проси, мол, пользуйся случаем.

– Постоит еще крыша, – тихо ответила Антонина Васильевна.

Соседка с досадой передернула плечами: не воспользовалась, старая... Заискивающе улыбаясь, сказала:

– Ограду бы надо поправить.

Председатель вопросительно посмотрел на Бокареву.

– Ничего не надо, все есть, – по-прежнему тихо ответила Антонина Васильевна.

Соседка сменила разговор:

– Карточку небось с могилки пришлют.

– Все, что положено, сделают, – опять входя в свою должностную роль, объявил председатель официально.

– Как же разыскали его могилку-то? – спросила Елизавета Филатовна.

– Нашлись добрые люди, разыскали, – сказала Антонина Васильевна.

 

23

Они далеко углубились в пшеницу, когда услышали рев самолетов – немцы бомбили пустую МТС.

Самодельные носилки с Вакулиным были тяжелы. В Корюков они пришли уже затемно.

В крайнем доме горел свет. Бокарев сильно и требовательно постучал в дверь. Ее открыл сухощавый мужчина лет сорока, с встревоженным и угрюмым лицом.

Они внесли Вакулина, положили на диван.

Хозяин молча смотрел на них.

– Госпиталь далеко? – спросил Бокарев.

– В школе был, – ответил хозяин, – сейчас не знаю.

– Почему не знаете?

– Наши сегодня ушли.

– Так, – пробормотал Бокарев, – ладно, разыщем: может, остался кто. А раненый пусть у вас пока полежит. Скоро вернемся, заберем. Как ваша фамилия?

– Михеев.

– Посмотрите за раненым, накормите, подушку дайте, – приказал Бокарев и наклонился к Вакулину: – Ваня, ты как?

– Ничего, – слабо улыбнулся Вакулин, – я идти могу.

Он сделал попытку подняться.

– Лежи! – приказал Бокарев. – Без меня никуда!

Он подозрительно осмотрел комнату, спросил хозяина:

– Кто еще в доме?

– Семья... Жена, дети.

– Сам почему не в армии?

– Освобожден по болезни.

Бокарев опять подозрительно осмотрелся вокруг, открыл дверь в соседнюю комнату – там на кроватях спали дети.

Бокарев положил рядом с Вакулиным трофейный автомат, выразительно посмотрел на хозяина, спросил:

– Как пройти к госпиталю?

– А вот проулком на соседнюю улицу, там и школа.

Бокарев и Краюшкин свернули в переулок и вышли на длинную, видно главную, улицу. В середине ее высилось двухэтажное кирпичное здание школы.

Здание было пусто, окна открыты, ветер шевелил синие полосы оборванной маскировки, на полу валялась бумага, обрывки бинтов, стоял запах йода, карболки – медсанбат ушел.

– Не миновать мне штрафной роты, – мрачно проговорил Бокарев.

– В чем твоя вина? – возразил Краюшкин.

– Потерял людей, значит, виноват, – сказал Бокарев. – Ладно! Где-нибудь переночуем, утром мобилизуем подводу, заберем Вакулина и будем догонять своих.

Тусклый свет коптилки освещал стол, за которым сидели Бокарев, Краюшкин, хозяйка дома – Агапова, средних лет женщина, и ее дочь – девочка лет двенадцати. Бокарев дремал, положив голову на сложенные на столе руки.

Колыхалось неровное пламя, вырывало из темноты лица сидящих за столом, а иногда и кусок стены, где висела фотография человека в кавалерийской форме рядом с конем, которого он держал за повод.

Девочка делала уроки.

– Школы нет, – вздохнула Агапова, – а заниматься нужно.

– Это уж обязательно, – поддакнул Краюшкин, – образование – оно требует системы.

– Не встречался ли вам Агапов Сергей Владимирович? Давно ничего нет от него.

– Был у нас один Агапов, – сказал Краюшкин и посмотрел на девочку, – точь-в-точь один портрет.

– Он конник.

Бокарев оторвал голову от стола:

– Конник – это другой род войск. Подвижные части.

– Как в песне-то поется, – подхватил Краюшкин, – «нынче здесь, а завтра там». По себе знаю: получать письма – это мы любим, а отвечать – недосуг. Да и о чем писать? Война кругом – одно расстройство. Кончится – тогда наговоримся.

– Как для кого она кончится, – вздохнула Агапова.

– Дело известное, – согласился Краюшкин, – у кого грудь в крестах, у кого голова в кустах.

Краюшкин через плечо девочки заглянул в учебник: там были нарисованы хрестоматийные дома, сады, реки, лошади, коровы. Потрогал карандаш, понюхал промокашку.

– У моих ребят точно такой учебник был и карандаш, и промокашка вот точно так же пахла – чернилами. Есть у тебя еще такая?

– Есть, новая.

– Новую ты себе оставь, а мне эту отдай, – попросил Краюшкин.

– Берите.

Краюшкин понюхал промокашку, свернул, положил в карман вместе с фотографией, где были сняты впятером: он, Бокарев, Вакулин, Лыков и Огородников.

– Зачем она тебе? – спросил Бокарев.

– На память, ребятишками пахнет, – улыбнулся Краюшкин.

Вакулин лежал на диване в доме Михеева. Он старался лежать неподвижно – тогда казалось, что не так болит: болело только при движении, а так он ощущал равномерные толчки и думал, что внутри у него, наверно, нарывает.

Он думал и о том, что ему не следовало переползать на новое место. Когда он менял точку стрельбы, в него и попала нуля, и пуля эта, наверно, в животе, а может, и прошла навылет. Он больше склонялся к тому, что пуля в животе: он чувствовал там что-то острое и колющее, особенно при движении.

Он не засыпал, дожидаясь Бокарева и Краюшкина. Если медсанбат ушел, они найдут врача: старшина молодец, он и врача достанет и сделает все, что требуется.

Вспомнилась ему Нюра – первая в его жизни девчонка; вот так встретилась, и странно все получилось. Потом вспомнил Рязань, Рюмину рощу, куда ходили они гулять летом, городской сад, и Оку, и Солотчу, куда ездили в воскресенье на машинах, и гараж в бывшей церкви возле старого базара. И опять вспоминал Нюру, ее горячие худые руки...

Он проснулся от чьего-то прикосновения. Перед ним в белье стоял хозяин.

– Немцы, слышишь, солдат?

Вакулин отчетливо услышал грохот танков. Сквозь прорези ставен уже пробивался первый утренний свет.

Дверь в спальню была открыта, и Вакулин увидал на кровати две детские головки: дети со страхом смотрели на него.

– Уходить надо, солдат, – тихо, но спокойно, твердо и рассудительно сказал Михеев, – немцы тебя убьют: зачем ты им такой, раненный?! А мне и детишкам – расстрел за укрывательство. Ни тебе это не надо, ни мне. Я тебя на зады выведу, балкой уйдешь, там карьеры старые, а потом лес. Трудно тебе идти, а все-таки – шанс, спасешься!

Вакулин приподнялся.

Кольнула острая боль, бинты нестерпимо жали; хотелось их сорвать – срывать нельзя.

Михеев помог ему подняться, набросил автомат на плечо, сунул в руку палку, вывел в сад; поддерживая, подвел к калитке. Вакулин ковылял, опираясь на палку и на плечо Михеева. Он чувствовал все ту же острую, колющую боль, но превозмогал ее, возбужденный грохотом танков на соседней улице.

Михеев осторожно приоткрыл калитку, выглянул на улицу, показал:

– Чуть по улице пройдешь, сворачивай налево, выходи на зады, а там балкой до леса.

Вакулин заковылял по улице.

Михеев прикрыл калитку и смотрел сквозь щелку.

Он увидел в конце улицы немецкие бронеавтомобили. Они шли быстро, ревели моторами.

Вакулин успел только оглянуться, прижаться к забору, не успел даже поднять автомата – огонь с бронетранспортера скосил его.

Так он и остался лежать у забора.

Осторожно ступая, нагнувшись, пролезая под яблонями, Михеев пошел к дому.

Бокарев отодвинул занавеску и увидел немецкие танки. Краюшкин поспешно надевал шинель. Агапова в халате стояла в дверях, прислушиваясь к лязгу и грохоту на дороге.

– Может быть, вам на чердаке спрятаться, – сказала она, – у нас есть еще подпол, под кухней, он сухой.

– Куда зады выходят? – вместо ответа спросил Бокарев.

– На соседнюю улицу.

Бокарев выбежал во двор, заглянул в щель забора, увидел бронетранспортеры, услышал автоматную очередь. Краюшкин вопросительно смотрел на него.

Быстрым взглядом Бокарев обвел двор.

Ворота сарая были открыты, внутри под крышей виднелся сеновал.

Они взобрались туда и зарылись в сено...

 

24

Меня вызвали в контору.

Перед Вороновым лежала пачка писем. Он кивнул на них:

– Тебе.

Я протянул руку:

– Спасибо.

– Секретность переписки гарантируется Конституцией, – сказал Воронов. – И я не касаюсь твоей корреспонденции. Но на всех конвертах штамп – военкомат, вот, пожалуйста: Рязанский, Ленинградский, Красноярский, Псковский, Саратовский. Ты что, продолжаешь?

– Продолжаю.

– Ну продолжай, продолжай...

– Он это делает в нерабочее время, – заметил инженер Виктор Борисович, – его личное дело.

– Нет, – ответил Воронов, – нерабочее время – это не только личное дело. Вчера Маврин в нерабочее время учинил в деревне скандал, а спрашивают с меня: завалил политико-воспитательную работу, снял с себя ответственность за моральное состояние коллектива. Вот вы, Виктор Борисович, например, считаете возможным в нерабочее время выпивать с молодежью, а я считаю, что неправильно делаете – забываете о престиже руководства.

– Мы очень уважаем Виктора Борисовича... – объявила Люда.

– Ты хоть помолчи, – оборвал ее Воронов, – все стали умные, не участок, а симпозиум. Здесь не только наша работа, здесь и наш дом. Это на шоколадной фабрике человек отработал свои восемь часов, потом уехал домой и выкаблучивает там что хочет. Здесь мы все на виду.

– Я ничего предосудительного не делаю, – заметил я.

– А я разве тебя в чем-нибудь обвиняю? – возразил Воронов. – Занимайся чем хочешь, твое дело. Но чтобы не в ущерб производству.

– Какой может быть ущерб производству? – удивился я.

– Какой, я не знаю, а вот чтобы не было ущерба. Работу свою ты должен выполнять, и точка.

– Все выполняю, и точка, – ответил я.

Что же было в письмах?

Из Ленинграда: никаких сведений об Огородникове или о его родных не имеется.

Из Пскова: Краюшкин пропал без вести в 1942 году. В Пскове проживает его сын – Краюшкин Валерий Петрович, адрес такой-то.

Из Пугачевска: по сведениям военкомата, родные Лыкова в Пугачевском районе не проживают.

Из Рязани: Вакулин пропал без вести в 1942-м. В Рязани проживают его отец, мать и сестра.

Из Красноярского края: старшина Бокарев числится пропавшим без вести с 1942 года. В селе Бокари проживает его мать, гражданка Бокарева Антонина Васильевна.

Живого свидетеля не будет.

 

25

У нас в классе учился парень, Кулешов Вовка, сын известного профессора. У них в квартире всегда попахивало не то больницей, не то аптекой, хотя Вовкин отец дома больных не принимал, был к тому же психиатр, а в психиатрии лекарства не применяются. Впрочем, может быть, и применяются. На маминых таблетках от бессонницы написано, что они положительно действуют на психику.

Пахло медициной и в квартире Краюшкиных. Квартира отвечала бы самым высоким современным московским кондициям, если бы не тома «Всемирной литературы», которую выпускают, как мне кажется, для украшения жилищ.

Эти ровные ряды одинаковых толстых томов! Это же не энциклопедия, не специальные словари или справочники. Под одинаковыми обложками Гомер и Чехов, Теккерей и Есенин, Пушкин и Хемингуэй. И вообще не может быть стандартной библиотеки. Библиотеку человек должен создавать по своему вкусу.

Валерия Петровича Краюшкина дома не было. Меня встретила его дочь – Зоя, высокая девушка в очках, по виду заядлая интеллектуалка. И конечно, чересчур модерновая. Как все такие интеллектуалки в очках, модерновостью они прикрывают недостатки своей внешности. У нее были длинные худые ноги, и мини-юбка ей совсем не шла.

Я посмотрел на нее, прикинул и сказал:

– Я по поводу вашего дедушки.

– А... – протянула Зоя, – папе звонили откуда-то, из военкомата, кажется. Его нет дома. Хотите – подождите. Он скоро придет.

Мы прошли в столовую.

Зоя бесцеремонно разглядывала меня.

– А зачем вам нужен мой дед?

– Выясняем: его могила или не его.

– А какая разница? – насмешливо спросила Зоя. – Дедушке это теперь безразлично.

– А вам?

– Мне? – Она пожала плечами. – Мне, например, все равно, где меня похоронят. Пусть лучше сожгут!.. Могилы! Что в них толку? Зарастут травой, и все.

– Зарастут, – согласился я, – если за ними не ухаживать.

– А вы знаете, что велел сделать Энгельс?

– Что?

– Он велел после своей смерти сжечь себя, а прах развеять в море.

– Где вы учитесь? – спросил я.

– На медицинском.

– А... – протянул я.

Потом сказал:

– Это личное дело Энгельса. Маркс, например, такого распоряжения не давал.

Зое нечего было на это возразить.

– А как звали вашего деда? – спросил я.

– Деда?.. Папу зовут Валерий Петрович, значит, его звали Петр.

– А отчество?

Зоя сморщила лицо и развела руками – она не знала.

– Запинаетесь, – констатировал я. – «Уважение к минувшему – вот черта, отличающая образованность от дикости». Пушкин.

Она помолчала, потом спросила:

– А вы где учитесь?

– На филологическом, – ответил я.

назад<<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 >>>далее