13
Я не провалился на уходе за автомобилем. Я провалился по правилам движения.
«Какие документы должен иметь водитель при управлении транспортом? По требованиям каких лиц он обязан их предъявить?»
Простейший вопрос! Я на него ответил без запинки:
– При управлении транспортом водитель обязан иметь водительское удостоверение, путевой или маршрутный лист и талон технического паспорта. И обязан предъявлять их по требованию работников милиции.
Точно так, как это было в университете, экзаменатор воззрился на меня, ожидая продолжения. С той только разницей, что там передо мной сидел солидный доцент, а здесь молоденький лейтенант милиции – автоинспектор.
Продолжать мне было нечего. А излагать собственные мысли не приходится. Правила движения – это не Салтыков-Щедрин.
И провалился!
Водитель обязан предъявлять документы не только по требованию работников милиции, но и общественных автоинспекторов.
Подумать только! Общественных автоинспекторов! Кто их знает, этих общественных автоинспекторов?! Я видел машины, на стеклах которых намалевана этикетка «Общественный автоинспектор», – они нарушали правила почище других. И вот из-за этих несчастных общественных автоинспекторов я не получу водительских прав и не пересяду на самосвал.
– Приходите в следующий раз!
Утешил! Следующий раз – это через месяц. Как я явлюсь на участок, как на меня посмотрят ребята, что скажет Воронов?! И еще месяц работать слесарем... Из-за общественных автоинспекторов.
Нас сидело за столом шесть человек. Простые ребята с шоферских курсов, колхозники; каждый отвечал по своему билету бойко, точно, правильно – натаскали их на курсах. А я, единственный с законченным полным средним образованием, уже имеющий права и умеющий водить автомобиль, я провалился! Общественные автоинспекторы!
Я был потрясен больше, чем провалом в университет. Там конкурс, несколько человек на место. А здесь никакого конкурса, элементарное дело – и вот пожалуйста! Я был оглушен, уничтожен, раздавлен.
Я подошел к девушке, ведающей бумажным хозяйством комиссии, и попросил вернуть мне мои любительские права. Она отказалась: раз я сдаю на профессионала, то мои любительские права гасятся – человек не может иметь двух удостоверений на вождение автомобиля. Значит, я и профессиональных прав не получил и любительских лишился. Я не профессионал и не любитель. Кто ж я такой?
Мысль, что я ничего не достиг и все потерял, потрясла меня. Я чуть не плакал, честное слово! Со мной случилось нечто вроде истерики, ей-богу! Я, наверно, выглядел сумасшедшим, во всяком случае такое испуганное лицо сделалось у девушки. Я кричал, что я не местный, я из Москвы, вот мой паспорт, завтра уезжаю, любительские права дал ей случайно, и вовсе не менял их, просто захотелось получить профессиональные, у меня никто не отбирал моих любительских прав и не имеет права отбирать, что ж мне теперь – пешком в Москву идти, это беззаконие и произвол. У меня был вид шизика. Я то орал, то умолял, то грозился, то чуть не плакал. Она с испуганным видом швырнула мне мои водительские права.
Я их схватил и поторопился убраться из милиции, пока она не передумала. Или пока не вмешался какой-нибудь высший чин, на которого моя истерика могла бы и не подействовать.
Возвращаясь из ГАИ, я трогал карман. Ощущение, что любительские права при мне, постепенно успокаивало меня. Черт с ними, с профессиональными правами. С дорогой все кончено, не буду же я еще месяц околачиваться в слесарях. Вообще я не нашел здесь романтики, которую искал. Вернусь в Москву и уеду в какую-нибудь дальнюю экспедицию. В Сибирь, на Дальний Восток, в Среднюю Азию – вот там действительно дым костров.
С таким настроением я и пришел к дедушке.
К этой моей неудаче дедушка отнесся так же философски, как и к прошлой: сдашь в следующий раз. Я сказал, что брошу дорогу и вернусь в Москву. Он неодобрительно качнул головой.
– Я не слесарь – я шофер. Руля не дают, делать мне здесь нечего. Уж лучше отправлюсь в какую-нибудь дальнюю экспедицию.
– А там тебе дадут руль?
– Может быть, дадут. А если не дадут – все равно. Там Сибирь, освоение новых земель.
– Думаешь, в Сибири лучше?
Дедушка поглаживал бороду – признак скрытого душевного волнения. Он не согласен со мной, осуждает за дезертирство. Обидно.
– Думаешь, приятно валяться в грязи под машинами?
– А кто тебе сказал, что жизнь должна быть всегда приятной?
– Работа должна приносить радость, удовлетворение, а на участке мне неинтересно.
– Любая работа приносит радость, если она хорошо сделана, – сказал дедушка.
Зерно истины было в его словах. Но я отступал не перед трудностями. Меня не устраивало мое положение. Могу выполнять настоящую работу, а я на подхвате. Представляю себе физиономию Воронова...
– Меня засмеют на участке.
– Все будут за животики держаться? – усомнился дедушка.
Я дернул плечом, разговор начинал надоедать.
– Делай как хочешь, – заключил дедушка, – ты взрослый. Жаль только, мало у меня пожил.
У меня сердце сжалось от этих слов. Я не провел с ним ни одного дня. Сукин я сын! Ведь я его люблю. Все мы эгоисты.
– Если я уйду с дороги, это вовсе не значит, что я должен немедленно уехать отсюда, – сказал я.
Мы помолчали, потом дедушка спросил:
– Слушай-ка, Сережа, что это ты наших корюковских пугаешь?
– Пугаю? Кого я пугаю?
– Старуха Агапова рассказывала. Говорит: ваш внук собирается Корюков сносить.
Дернул меня черт за язык! Здесь не Москва, здесь все друг друга знают, каждое слово передается, все принимается всерьез, чувство юмора им недоступно. Агапова передала ему и мой треп про институт, где я якобы учусь как особо одаренный. Дедушка из деликатности умалчивает.
– Я трепался, шутил, дурака валял, а они и уши развесили. Ты пойми: город снесут, можно этому поверить? Дикари какие-то, зулусы. Ты им скажи, что я раздумал сносить. Пусть живут спокойно.
14
На участке к моему провалу отнеслись равнодушно. Для механизаторов, водителей, трактористов такие происшествия – обычное дело.
Только Юра сказал:
– Ну и дурак!
Имел в виду, что на таком вопросе мог провалиться только идиот. Возразить было нечего: на таком вопросе действительно мог провалиться только круглый болван.
Юра явился к нам в мастерскую на своем самосвале и, сообщив мне, что я дурак, обратился к механику Сидорову:
– Федор Федорович! Могилу перенесли. Воронов приказал везти штакетник и все прочее. – Он опять повернулся ко мне: – А тебе приказано явиться в контору.
Под навесом нашей мастерской лежали новый штакетник, четыре столбика, восемь узких тесин, маленький деревянный обелиск и красная металлическая звездочка с длинным острием на одном конце, изготовленные нами для новой могилы неизвестного солдата. Мы погрузили все это на Юрин самосвал и поехали.
Трясясь в кузове самосвала и придерживая рукой деревянный обелиск, чтобы его не расколотило о железные борта машины, я думал. Зачем меня вызывает Воронов, тем более в рабочее время? Поглумиться над моим провалом в ГАИ? Он может сделать это вечером, в столовой, не отрывая ни меня, ни себя от дела. Может быть, вспомнил о своем обещании помочь мне? Ни черта не помог, теперь его мучает совесть, и он хочет что-либо предпринять... Может быть, уже предпринял. Он имеет влияние в ГАИ – проезжие автоинспекторы заправляются у нас бензином. И вот теперь, когда Воронова замучила совесть, он все устроил. Скажем, договорился, что мне просто обменяют права, без экзамена. Или разрешат работать с любительскими правами, хотя бы временно, до будущего экзамена. Ведь водители требуются, не хватает водителей.
Новую могилу неизвестному солдату выкопали немного в стороне от трассы, на холмике, на довольно видном месте.
Останки солдата были перенесены, и могила уже закидана свежей землей. Возле нее, опираясь на лопаты, стояли Мария Лаврентьевна, наша красотка Ксения и еще две женщины.
Мы врыли столбики, приколотили тесины, набили на них штакетник, поставили обелиск, в его верхушку воткнули звезду.
В небе пронесся реактивный самолет, оставив за собой длинный голубой хвост. Кругом расстилались безмолвные, пожелтевшие поля. Вдали темнел лес. Было тихо, грустно, печально. День был не жаркий, солнечный, ясный, сентябрьский.
– В сорок третьем году, – сказал Сидоров, – мы освобождали эти места. Может, кто из наших ребят...
Мы помолчали.
Мария Лаврентьевна смахнула со щеки слезу. Ксения и обе женщины тоже вытерли слезы.
Сидоров снял кепку. Мы с Юрой тоже сняли свои береты.
– Прощай, безвестная душа солдатская, пусть земля тебе будет пухом, – сказал Сидоров.
Мы собрали лопаты, топоры, молотки, корзинку с гвоздями и пошли к машине.
...В служебном вагончике, кроме Воронова, были, как обычно, инженер Виктор Борисович и Люда.
– А, пришел! – так приветствовал меня Воронов и перебрал бумаги на столе. – Слушай, ты писал в военный архив?
Военный архив... Я совсем забыл о нем.
– Да, писал.
– На, читай.
На бумаге со штампом Центрального военного архива было написано, что бывший командир ПРБ-96 гражданин Стручков Ростислав Корнеевич проживает в Москве, служит в Министерстве строительства СССР.
– Прочитал? – спросил Воронов.
– Прочитал.
– Теперь скажи: зачем запрашивал?
– Выяснял.
Воронов повернулся к Виктору Борисовичу:
– Видали его! «Выяснял»! Нашелся, понимаете, Фенимор Купер. – Он повернулся ко мне: – А кто тебя уполномочивал?
– Сам себя уполномочил.
– Ты это брось! – повысил голос Воронов. – Мы свое дело сделали: могилу перенесли, документы сдали. Никто не забыт, ничто не забыто. Понял?
– Понял.
– Теперь розыском пусть занимаются те, кому это положено. А наше дело – строить дорогу. Еще не одну могилу встретим... Подпиши акт!
Я подписал акт о переносе могилы неизвестного солдата. Кроме моей, там стояло еще много подписей. Я их не разобрал.
– Вот так, – сказал Воронов, – а эту архивную бумагу снеси в школу. Ты вернул им фотографию?
– Вернул, – соврал я.
– И эту отдай. И кончай это дело.
Люда, улыбаясь, скосилась на меня:
– Он не может так просто все это кончить. У него там девушка.
– Никакие девушки меня не интересуют! – взорвался Воронов. – Тут могила, память о солдате, а они, видите ли, амуры разводят, секс!
Я остолбенел. Он даже не понимает значения этого слова. И Фенимор Купер! А еще имеет высшее техническое образование. Вот результат узкой специализации. Об экзаменах и о том, что обещал помочь, ни слова. Руководитель называется!
– Я не прошел квалифкомиссию, – объявил я.
Он сначала не сообразил, о чем я говорю, потом сообразил.
– Вот, пожалуйста, полюбуйтесь!
Опять он обращался к Виктору Борисовичу. Но тот мрачно молчал.
– Полюбуйтесь! – продолжал Воронов. – Ему создали условия, дали спальное место в общежитии, а он провалился. А ведь когда пришел, сколько было гонору: руль ему подавай! И немедленно!..
Я перебил его:
– Мне надо съездить в Москву.
Он уставился на меня:
– Зачем?
– За теплыми вещами. Становится довольно прохладно. Особенно когда нет условий для ремонта механизмов.
Он нахмурился, как всегда, когда ему вворачивали что-нибудь неприятное.
– Насчет условий ты мне не рассказывай! Условия у нас полевые. И ставки полевые. А не нравится – иди на шоколадную фабрику, там тепло и сладко и заработаешь на леденцы. У тебя отец-мать есть?
– Ну, допустим...
– Пусть вышлют почтой. А то один за носками поедет, другой за шарфиком.
– Я сам должен съездить за своими вещами, – твердо сказал я.
Последовало заключительное хамство:
– Соскакиваем? На ходу?! Желаю тебе крепкого здоровья, успехов в труде и счастья в личной жизни. Видали мы таких гастролеров.
15
Как бы далеко ты ни заехал, в какую бы глушь ни забивался, когда возвращаешься домой, у тебя щемит сердце.
Эти покинутые осенние дачные платформы. Одинокие пассажиры, отворачивающие лицо от ветра и от мчащегося мимо поезда дальнего следования. Закрытые до следующего лета привокзальные ларьки, пустые пионерские лагеря, дальние контуры Москвы, ее высотные здания... Улица твоего детства, отчий дом.
Возвращение блудного сына, черт возьми! Ни слова о моей попытке жить самостоятельно, работать на неизвестной, дальней дороге. Ни намека, ни тени насмешки, никаких разговоров об этом. Мама целовала меня и обнимала. Я не отстранялся. Этот знакомый запах ее кофточки, духов... Ее крашеные волосы выглядели трогательно – это ее слабость. Ну что же, она женщина, хочет выглядеть помоложе, естественно в ее возрасте, только черствая душа может этого не понимать. Отец при галстуке, как на приеме, и это тоже трогательно; он никогда дома не ходил в галстуке, даже при гостях. На моей кровати лежал новый шерстяной тренировочный костюм, такой, в каких выступали наши олимпийцы. И был праздничный обед: бульон, пирожок с капустой, цыплята-табака из кулинарии, и апельсины, и ананас, как громадная сосновая шишка, и бутылка цинандали.
За столом никаких служебных дел, никаких Крептюковых. Разговор шел о дедушке, о Корюкове, о Поронске – это уже мама, она интересуется стариной и собирается съездить в Поронск. И хотя вслед за Поронском возник разговор о дороге, которую я строил, но не о том, почему и зачем я пошел ее строить и почему ушел оттуда, а о новых современных дорожных механизмах, о стоимости погонного километра дорог с твердым покрытием – оказывается, один километр стоит чуть ли не сто тысяч рублей, – и о прочих технических проблемах. Папа так напирал на технические проблемы, что я понял: готовит мне что-то техническое. Возможно, завод, где работает сам.
После обеда мы смотрели футбол; выиграло «Торпедо», мы были его болельщиками, и вечер закончился прекрасно.
Я принял душ и улегся в постель, свою постель, привычную, удобную, на свои простыни и наволочки, свежие, холодноватые, твердые, накрахмаленные, под такой же свежий, накрахмаленный пододеяльник. Это не вагончик! Не пахнет сырой одеждой, грязной обувью, открытыми рыбными консервами. Комфорт! С мыслью о комфорте я и уснул.
С мыслью о комфорте я и проснулся. Нет, это не вагончик, где ночью входят и выходят люди, одни на дежурство, другие с дежурства, где одному хочется спать, другому читать, а третьему слушать транзистор. В квартире было тихо, папа с мамой ушли на работу; на кухне под салфеткой меня ожидал завтрак, и, уж конечно, не такой, как в участковой столовой под шатром, хотя там шеф-повар из самой Риги.
Корюков... Он отодвинулся далеко-далеко, я был там давным-давно, теперь я дома, в родной стихии. То было случайное, блажь какая-то. Все. Кончено.
Впрочем, не кончено. Я должен повидать Стручкова. Обещал дедушке все узнать и написать.
Бедный дедушка! Мысль о нем терзала мое сердце. Он провожал меня точно так же, как и встречал, на той же бричке и на той же лошаденке. Бричка и лошадка были ни к чему: вещей у меня не прибавилось, тот же рюкзак. На дедушке был тот же вытертый темный костюм с брюками, заправленными в сапоги. И он так же улыбался мне и гладил по голове, хотя я поступил как свинья – уехал.
Когда я раньше приезжал в Корюков, мне казалось, что дедушка смотрит на мир хотя и благожелательно, но немного со стороны. Единственное, чем он серьезно, как мне казалось, увлекался, – это работа в общественном совете конного завода, составленном из таких же ветеранов производства, как и он.
Но теперь я понимал, что главным в дедушкиной жизни было другое: именно пенсии, пособия, устройства в больницу, ясли, детский сад, дела в суде, похороны одиноких – тонкие нити жизни, по на них держались человеческие судьбы, они сходились к дедушке, хотя он не был ни начальником, ни депутатом, ни генералом в отставке. Просто он был уважаемый человек в городе.
Наверно, в каждом городишке есть такой уважаемый человек. В Корюкове им был мой дедушка.
И когда я уезжал, дедушка попросил меня зайти к Стручкову. Я занимался в Корюкове делом неизвестного солдата. Теперь я уехал и перестал им заниматься. Но нить не должна была порваться.
Впрочем, я и сам этим интересовался: кто все-таки неизвестный солдат? Кто из пяти разгромил штаб? Какова судьба остальных? Фотография у меня, не отдал ее Наташе, она нужна мне для Стручкова.
В Москве несколько министерств строительства: жилищного, транспортного, промышленного, сельского, монтажных и специальных работ и так далее... В каком из них найти Стручкова, мне сказали сразу. Но в этой легкости и скрывалась трудность. Стручкова знали потому, что он заместитель министра. Узнать о нем было легко, попасть к нему трудно.
В просторном вестибюле у двери стояла толстая вахтерша с казенным выражением лица. Мимо нее, предъявляя пропуска, проходили деловые люди с портфелями, папками, свернутыми в рулон чертежами. Я подошел к окошечку, просунул голову в узкое отверстие и попросил дать мне пропуск к товарищу Стручкову.
– Позвоните 28—32! – ответила мне женщина за окошечком.
В этих узких окошечках есть что-то унизительное. Надо изгибаться в три погибели, чтобы увидеть лицо сидящего там человека.
Я набрал номер и услышал в ответ молодой женский голос, по-видимому, секретарши Стручкова.
Я назвал свою фамилию и попросил дать пропуск.
– Вы откуда? – спросила секретарша.
– Из Корюкова.
– Откуда, откуда?
Слово «Корюков» ничего ей не говорило. Она понятия не имела, что такое Корюков.
– По какому делу?
– Тут, по одному.
– Товарищ, говорите конкретно!
– Конкретно: мне нужно к товарищу Стручкову.
– Товарищ Стручков принимает по средам.
– Но сегодня как раз среда.
– На сегодня запись кончена. Записываю вас на следующую среду. Не задерживайте меня, товарищ. Ваша фамилия?
– Крашенинников.
– Крашенинников, – повторила секретарша, записывая мою фамилию, – двадцать четвертого, десять часов утра, пропуск будет в проходной.
И положила трубку.
Из министерства я по Сретенке вышел на площадь Дзержинского к магазину «Детский мир», куда ездил раньше с мамой, потом один, потом перестал ездить. По проспекту Маркса спустился вниз, дошел до «Метрополя», постоял у витрин «Интуриста», почитал рекламы международных авиалиний. Иностранные туристы и их машины выглядели довольно живописно. Я люблю центр Москвы, его оживление, толпу людей, текущую к ГУМу, к Мосторгу, к театральным кассам, к метро, к гостиницам.
В Александровском саду горел Вечный огонь на могиле Неизвестного солдата, лежали на мраморе букетики цветов. На плите было высечено: «Имя твое неизвестно, подвиг твой бессмертен».
Подходили люди, клали цветы, стояли, потом уходили, приходили другие, тоже клали цветы, тоже стояли...
И я подумал о том, другом, который лежит на холмике у дороги, возле города Корюкова, безвестно погибший и безвестно похороненный нами без почестей и оркестра. Опять зарастет травой его могила, не будет на ней ни цветов, ни надписей. А ведь он такой же, как этот. Оба они неизвестные солдаты.
Нет, черт возьми, у Стручкова должно найтись для него время, будь он не только заместителем министра, будь он самим министром, даже премьер-министром!
Я вернулся в вестибюль и снова позвонил по 28—32.
– Товарищ! – послышался в трубке знакомый голос секретарши. – Я вам сказала: вы записаны на двадцать четвертое, десять часов утра.
– Но у меня очень срочное дело.
– Какое дело? Вы даже не можете его объяснить.
– Доложите товарищу Стручкову. По делу ПРБ-96. Он знает.
Она переспросила:
– ПРБ-96?
– Да, ПРБ-96.
– И он знает?
– Да, очень хорошо знает.
– Подождите.
Я ждал довольно долго. Потом в трубке зашуршало, и секретарша сказала:
– Соединяю вас с Ростиславом Корнеевичем.
Мужской начальнический голос произнес:
– Я слушаю.
– Товарищ Стручков, – сказал я, – я по поводу неизвестного солдата.
– Какого неизвестного солдата?
– Из ПРБ-96.
– Да? Из ПРБ?.. Как ваша фамилия?
– Крашенинников.
– Крашенинников... Что-то не помню. Вы там служили или родственник?
– Родственник.
– И у вас срочное дело?
– Очень срочное. Я завтра уезжаю.
Он некоторое время молчал, потом, видно, по другому телефону сказал:
– Выпишите ему пропуск.
назад<<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 >>>далее