* * *

– Зачем ты пришла? – с недовольной гримасой спросил бывшую жену Юрий Николаевич, стоя в дверях квартиры и не позволяя ей войти.

– Юра! Я не хочу разговаривать на лестнице! – выпалила Лариса.

Егоров, все так же морщась, посторонился.

Лариса без спешки сняла куртку, расчесала пышную челку над высоким снежно-белым лбом, подправила ноготком безупречную линию помады под нижней губой и принялась носовым платком вытирать якобы размазавшиеся стрелки на веках.

– Лариса! Я, кажется, уже спросил тебя: зачем ты пришла? – опять обратился к ней Егоров, повысив голос сразу на десяток децибел.

– Не кричи, – глядя на него в зеркало, сказала она, потом грациозно развернулась и одарила его широкой улыбкой.

Улыбка не произвела на бывшего мужа того магического действия, которое производила когда-то. Он сложил руки на груди и уставился на Ларису с выражением терпеливой брезгливости.

– Не смотри на меня так, – сказала она, перестав улыбаться. – Я не хуже других, как ты теперь убедился…

– Да-а-а… все вы одним мирром мазаны, хотя… – Егоров уронил руки вдоль тела и в недоумении уставился на Ларису: – А, собственно, откуда ты знаешь, что я в чем-то убедился?

Она смутилась, но постаралась ему это не демонстрировать.

– Евстолия сказала, что ты уже больше не живешь с… той женщиной, – объяснила Лариса. – Вот я и подумала, что она оказалась ничем не лучше меня…

– Мама вечно лезет не в свое дело!

– Твои дела – ее дела, ты же знаешь.

Егоров нервно взъерошил волосы и опять повысил голос:

– Неужели мне еще раз спрашивать, зачем ты пришла?!

– А неужели тебе не понятно, Юрочка? – бросилась к нему Лариса. – Я люблю тебя и хочу, чтобы все было как раньше.

Он хотел что-то возразить, но бывшая жена закрыла ему рот душистой рукой и горячо продолжила:

– По сути дела, мы оба сходили налево и оба неудачно… оба ошиблись, а у нас сын!

– Ты шантажируешь меня Илюшкой, – отозвался Егоров, убрав от своего лица ее руку.

Лариса почувствовала, что упоминание о сыне поубавило у Юры раздражения, и решила разрабатывать эту тему дальше:

– Он скучает по тебе, Юра. И ты скучаешь… Я же знаю. Илюшка будет счастлив, если ты вернешься!

– Я не вернусь! – бросил ей Егоров и сел на диван, опять скрестив на груди руки и словно отгородившись ими от Ларисы.

– Но почему?!!!

– Потому что, когда я на тебя смотрю, мне каждый раз видится этот твой… со спущенными штанами… посреди нашего коридора…

– Юра… Ну сколько можно? Я виновата… знаю…. и уже сто раз просила меня простить… тем более теперь это вполне можно сделать…

– Что значит «тем более теперь»?

– Ну, теперь, когда тебе тоже приходилось, извини, спускать штаны… перед другой женщиной…

– Лариса!!!

– А что такого?! Я называю вещи своими именами, как и ты, между прочим!!!

– Я не позволю, чтобы… – Егоров так побагровел, что Лариса испугалась, как бы у него не хлынула носом кровь, как иногда бывало.

Она хотела в очередной раз покаянно попросить прощения, но вздрогнула от телефонного звонка. Егоров схватил трубку.

– Да, мама, конечно же, это я! – крикнул он. – И вовсе я не кричу! Нет! Не кричу! Это мы тут с Ларисой… как всегда… ссоримся… Да… Хорошо… Хорошо, говорю! Ты сама-то не кричи! Сейчас приеду! Ладно, приедем…

Юрий положил трубку и уже не раздраженным, а встревоженным голосом сказал:

– У мамы что-то случилось, и она требует, чтобы мы немедленно приехали.

– Мы?

– Да, мы с тобой.

– Зачем?

– Не знаю. Сказала, что все объяснит при встрече.

Дверь Егорову и Ларисе открыла заплаканная Анечка. – Да что случилось-то? – спросила уже не на шутку обеспокоенная Лариса.

Анечка махнула рукой и, ничего не ответив, пошла в спальню к Евстолии.

– Мама! В чем дело? – выкрикнул Егоров и, не раздеваясь, бросился вслед за Анечкой.

– Сядь, Юра, – сказала Евстолия. Она изо всех сил старалась сохранить самообладание, но все видели, что это дается ей с трудом. Многочисленные морщины ее лица находились в непрестанном движении, сходились под разными углами, расходились, и казалось, что старая женщина корчит отвратительные, постоянно сменяющиеся рожи.

Егоров плюхнулся на кресло рядом с кроватью, а Лариса встала за его спиной и даже положила руку ему на плечо, как на старинных фотографиях.

– Юра, ты помнишь… Никиту? – спросила Евстолия.

– Соловьева? Папиного шофера?

– Нет… папиного сына от первого брака…

Егоров пожал плечами и ответил:

– Да так… Немного… Мы почти и не виделись с ним. А что?

– А то, что он неожиданно появился на нашем горизонте.

– И? Хочет встретиться?

Евстолия переглянулась с Анечкой и сказала:

– Думаю, тебе придется с ним встретиться, потому что он… В общем, он недавно приходил, Юра… чтобы предъявить свои права.

– Права? На что?

– На все! – выкрикнула Евстолия почти таким же громовым голосом, каким обладала в юности.

– Не понимаю, – покачал головой Юрий и даже пожал руку Ларисы, которая посчитала это хорошим знаком и тут же положила вторую ладонь на другое его плечо.

– На все, Юра, это значит, на коллекцию книг и на эту квартиру… со всем ее содержимым…

Егоров усмехнулся:

– Ну… на коллекцию он, наверно, может претендовать, как сын, а вот на квартиру… Она же является моей по завещанию.

– Понимаешь… – Евстолия приподнялась на своих подушках, и Юрий впервые в жизни прочитал на лице матери настоящий животный страх. – Он утверждает, что уже говорил с юристами… и получается… будто бы незаконно, что ты наследуешь все один.

Егоров в раздумье потер подбородок и сказал:

– Может, он и прав… Я в этом не разбираюсь. Он ведь тоже сын отца. Мы можем отдать ему часть коллекции…

– Юра! Что ты говоришь! – перебила его Евстолия. – Николой Витальевич собирал ее всю жизнь не для того, чтобы она разошлась по рукам!

– Ну… почему по рукам? Она будет находиться в равных долях у его сыновей. Не вижу в этом ничего страшного.

– Ты не знаешь Никиту, Юра! Он продаст все! Он так и сказал, что продаст! Ему нужны деньги! Ему плевать на коллекцию!

Лариса посчитала, что пора и ей кое-что добавить к словам свекрови.

– К тому же, Юрочка, у тебя есть сын! – ввернула она. – Коллекция деда может и ему пригодиться. Евстолия Васильна говорила, что эти книги и… всякие альбомы с репродукциями год от года только дорожают!

– Лариса права, – прошептала Евстолия и упала на подушки, закрыв глаза.

– Мама! Что?! – испугался Егоров.

– Со мной все в порядке… – проговорила старуха и опять окинула всех потускневшим взглядом. – А вот с квартирой… Даже если уступить Никите всю коллекцию, чего, разумеется, никто не собирается делать, то остается еще квартира, на которую он тоже претендует. Он собирается оспорить завещание Николая Витальевича, понимаешь?!

– Но ведь там все законно! Отец имеет право завещать свое имущество любому из сыновей! Разве не так?

Евстолия не ответила. Егоров обернулся к Анечке. Та ловила ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.

– Не понимаю, чего вы так испугались? – улыбнулся Юрий.

Женщины продолжали молчать, и он вынужден был сказать:

– Если хотите, я могу встретиться с Никитой и даже вместе с ним сходить к юристам. Да и вообще… мы же братья… Может быть, договоримся?

Евстолия опять приподнялась с подушек и, пожевав бледными губами, незнакомым сыну голосом сказала:

– Все дело в том, что вы не братья, Юра…

– Не братья? – удивился Егоров.

– Что значит «не братья»? – спросила Лариса, выскочила из-за спины мужа и уселась прямо на постель свекрови. – Ну-ка, ну-ка! Это что-то новенькое!

Евстолия вздохнула и, остановив на сыне блеклые глаза, ответила:

– Никита тебе не брат, Юра… Он твой отец…

– Ничего не понимаю… – пробормотал Егоров ставшим вдруг шершавым и непослушным языком. – Я сын… Никиты?

Евстолия кивнула.

– Поэтому он и собирается оспаривать завещание. Он первый наследник по прямой линии, – сказала она.

– Погоди с завещанием… – отмахнулся от нее Юрий. – Как же я могу быть сыном Никиты, если ты… Не хочешь же ты сказать, что Никита… и… Неужели такое предательство возможно? Папин сын… и ты?!!! – Он перевел гневный взгляд на Евстолию и задушенным голосом произнес: – Неужели даже ты, такая правильная… Что же вы за люди, женщины? Нет… Вы не люди… Вы… вы твари… грязные похотливые самки, которым все равно, с кем…

– Погоди, Юрочка, – бросилась к нему Анечка.

Егоров оттолкнул ее, крикнул:

– Да пропадите вы пропадом вместе с вашими квартирами, завещаниями… памперсами!.. – и выбежал из квартиры.

– Да объясните вы наконец все в деталях, – потребовала Лариса, но Анечка уже билась в рыданиях, уронив голову на стол, заставленный лекарствами, а Евстолия, отвернувшись от невестки, вспоминала прошлое.

 

* * *

Евстолия Васильевна смолоду не отличалась красотой. Когда она была в девушках, в продаже практически не было косметических средств по уходу за лицом и телом. Сколько бы она ни мыла голову душистым или, по совету некоторых просвещенных в этом вопросе, коричневым хозяйственным мылом, волосы почему-то всегда казались жирными и неухоженными. Ей приходилось гладко зачесывать их и сворачивать на затылке в тугой пучок, чтобы не выбивалось ни одной прядки, потому что если они выбивались, то висели жалкими и неопрятными тусклыми пасмами. Нельзя сказать, что эта прическа шла к ее широкому лицу с высоким лбом. Лоб следовало прикрывать какой-нибудь импозантной челкой, но где ж было взять эту импозантность! Глаза тоже были весьма невыразительные: небольшие, светло-серые, глубоко посаженные, да еще и под резко выдающимися надбровными дугами. Под глазами очень рано появились коричневатые круги, которые не могла замаскировать никакая пудра: ни «Белый лебедь», ни «Рашель». Нос же, в отличие от глаз, был крупным и мясистым. Самой приличной деталью лица Евстолии были губы: аккуратные, в меру розовые, с пухлой нижней губой. Но что могла сделать какая-то одна губа, если все остальное никуда не годилось!

А еще ей и с именем «повезло»! Разумеется, все ее звали Толькой и смеялись при этом, пока не надоедало. Она настаивала, чтобы ее называли последней частью выспреннего имени, то есть Лией, но этот номер у нее так и не прошел. Для всех знакомых она всю жизнь была Толькой, Толей и лишь под старость – Евстолией.

Молодые люди на нее никогда не заглядывались. Она делала вид, что это ее нисколько не интересует, запоем читала классическую литературу и тайно пописывала стишки о высокой любви, которая непременно ее найдет, поскольку только на высокое и оставалась надежда. Разумеется, ею, интеллектуалкой, не могут заинтересоваться пошлые мальчишки, которые щиплют девчонок за всяческие выпуклости и шепчут на ухо сальности. Ее полюбит мужчина умный и солидный, а все те, кто сейчас непристойно лижется по углам и темным закоулкам, еще будут ей завидовать. Надо только никуда не торопиться, набраться терпения и ждать.

Когда Толе исполнилось тридцать, родители всерьез заволновались, что она так и останется в девках, а потому решили взять дело в свои руки. Надо сказать, что долгое время даже их родительские руки ничего полезного не могли сделать для дочери. Специально приглашенные на дом потенциальные женихи как сквозь пальцы утекали, взглянув лишь один раз на перезрелую невесту. А к тридцати пяти Евстолия вдруг неожиданно похорошела. Она, разумеется, не стала красавицей, но приобрела благородство облика и даже, как ей самой казалось, некоторый аристократизм. Яичный шампунь, который она использовала три раза в неделю, придал ее волосам некоторый блеск. Кончик мясистого носа отвердел и немножко опустился, а самую лучшую часть ее лица, то есть губы, в шестидесятых годах уже можно было выгодно подчеркивать не ядовито-красной или малиновой помадой, а подходящей по цвету к общему стилю.

Тот, кто в конце концов стал ее мужем, был именно таким, о каком она мечтала, то есть умным и солидным. Отец Евстолии, возвращаясь домой из ялтинского санатория, где отдыхал и лечился по профсоюзной путевке, познакомился в поезде с заведующим ленинградским книжным магазином «Мир науки» Николаем Витальевичем Егоровым. Николай Витальевич оказался вдовцом, который был не прочь снова жениться на приличной женщине из коренных ленинградок. Евстолия подходила по всем статьям, и Егоров незамедлительно был приглашен в дом в качестве нового друга.

Евстолия действительно подошла ему, и он, особо не утруждая себя долгими ухаживаниями, сделал ей предложение, сразу же принеся в подарок обручальное кольцо. Разумеется, она так же сразу согласилась, и, конечно же, не из-за кольца и уж вовсе не из-за небывалого размера коробки шоколадных конфет. Николай Витальевич был высок, дороден, имел элегантную седину и красивые карие глаза. Он был старше Евстолии на двадцать лет, что было сущим пустяком по сравнению с тем, что у нее наконец появилась реальная возможность выйти замуж, да еще за такого приличного и всеми уважаемого человека. Евстолия тут же полюбила Егорова всеми фибрами своей души, что незамедлительно было отражено в ее новых стихах, которые она продолжала писать втайне ото всех. Разомлев после очередной ночи любви, она как-то показала мужу свои творения. Николай Витальевич посоветовал ей выбросить их вон и никогда больше не возвращаться к элегическому стихосложению. Глубоко уязвленная Евстолия сначала хотела обидеться и гордо замкнуться в себе, но потом решила, что это нерационально в ее годы, и, поскольку возраст явно поджимал, сосредоточилась на том, чтобы как можно скорее родить ребенка.

Следует заметить, что Николай Витальевич при всех своих замечательных качествах и свойствах имел один существенный недостаток в лице двадцатипятилетнего сына Никиты от первого брака, балбеса и шалопая. Никита с первого взгляда невзлюбил мачеху за, как он выражался, постное лицо. Почти сразу после водворения Евстолии в их шикарных апартаментах на Садовой улице он съехал к себе, благо отец предусмотрительно купил ему однокомнатную квартиру на Васильевском острове. Разумеется, Евстолия только приветствовала Никитин скорый отъезд, но, к сожалению, сын имел обыкновение чуть ли не раз в месяц напиваться (как опять же он сам выражался) в сосиску и приезжать скандалить и изгаляться в дом отца.

Обжегшись на Никите, Николай Витальевич никаких детей больше заводить не хотел, что шло вразрез с желаниями Евстолии. Она мечтала родить сына, однако то ли в связи с возрастом что-то уже было не так в ее организме, то ли на нее отрицательно действовало неприятие мужем ее беременностей, но она так и не смогла выносить ни одного ребенка до конца. После четвертого выкидыша, который сопровождался страшной кровопотерей и после которого она долго болела, Евстолия решила остановиться. Судьбу не переспоришь и не обманешь. Ее мать, которая мечтала, чтобы у дочери было все как у нормальных женщин, советовала ей взять ребенка из дома малютки, но на это Евстолия пойти не могла. Она уже навидалась, какими отвратительными могут быть чужие дети. С нее и Никиты хватит. После неудачи с деторождением ожесточившаяся Евстолия пристрастилась к яростному курению, которого Николай Витальевич не одобрял, но противиться этому не мог. Ему нечего было предложить жене взамен несостоявшегося материнства.

Когда же в доме появилась Анечка, обычно желчная и нетерпимая Евстолия несколько оттаяла и даже взяла ее под свою опеку и покровительство. Девушка оказалась совершенно неопытной, застенчивой, без всякого повода краснела до слез, и Евстолия относилась к ней почти как к дочери. Ей тогда было сорок, а Анечке двадцать два. Анечка взяла на себя почти все обязанности по дому, и Егоровы зажили веселее. У них стали чаще бывать гости, очень полюбившие Анечкины пироги, ватрушки и сдобные булочки.

И все было бы хорошо, если бы не Никита. Заявившись в очередной раз в дом к отцу в безобразно пьяном состоянии и очнувшись на следующий день от примочек милой застенчивой девушки со сказочной косой чуть ли не до полу, он не пожелал убираться к себе на Васильевский остров.

По всей квартире теперь валялись Никитины грязные рубашки и низкопробные детективы. Анечка не успевала убрать со столика перед телевизором одну чашку с кофейными разводами, как на ней тут же появлялась другая, а рядом – еще и пустая бутылка из-под пива. В ванной комнате пол все время был сырым, полотенца – мокрыми, мыло – раскисшим и склизким, а по раковине самым отвратительным образом размазана зубная паста. Евстолия пыталась призвать пасынка к порядку, но получала в ответ презрительную усмешку и процеженное сквозь зубы «ладно», которое ровным счетом ничего не обещало.

Никита так плотоядно смотрел на Анечку, что Евстолия посчитала своим долгом предостеречь девушку:

– Ты, моя милая, лучше держись-ка от Никитки подальше.

– Да я и не… – прошептала Анечка, жарко покраснев.

– Я не сомневаюсь, что ты «не», – властно перебила ее Евстолия. – Как бы он чего не выкинул! Имей в виду: Никита – законченный алкоголик и тунеядец. Он только числится на какой-то службе, а живет на деньги Николая Витальевича и… портит всем жизнь. А ты – деревенская простушка (уж извини за прямоту) – ему и на дух не нужна! Попользуется и бросит!

Ничего прибавлять к сказанному она не сочла нужным, поскольку и так все самое главное было обозначено. И не вина Евстолии в том, что Анечка пренебрегла ее материнским предостережением. Когда все тайное окончательно стало явным, аборт делать было уже поздно. Николай Витальевич требовал, чтобы Никита женился на Анечке, но как-то не слишком строго и настойчиво. Евстолии всегда казалось, что муж проявлял по отношению к сыну непозволительную мягкотелость, в результате чего из мальчика и вырос практически законченный паразит на теле их семьи и всего общества в целом. Жениться на Анечке Никита отказался наотрез, за что ему по настоятельному требованию Евстолии было отказано от дома. Молодой человек удалился на свой Васильевский, что было лучшим выходом для всех. Анечка, конечно, была настроена долго рыдать по своему возлюбленному, но Евстолия очень доходчиво объяснила ей, что это невыгодно скажется на ребенке, и та вняла разумным доводам.

Мальчик, родившийся у Анечки, был точь-в-точь таким, о каком мечталось Евстолии: розовощеким крепышом со смешным темным хохолком на макушке. Она влюбилась в него сразу же, как только вызванная на дом акушерка ей его показала, и стала ревновать мальчишку ко всем и особенно, конечно, к Анечке. Она с трудом переносила, когда та, выпростав из-под халатика тугую, налитую молоком грудь, кормила сына. Это ведь у нее, Евстолии, должен быть такой сыночек, к ее груди он должен прижиматься нежной щечкой и сосать молоко, причмокивая от удовольствия. Почему жизнь устроена так несправедливо? Этой девчонке совершенно не нужен ребенок. Она сама еще слишком юна и неразумна. И потом… у нее еще вполне могут родиться другие дети… Что ей в этом мальчике…

Когда за Анечкой с ребенком приехали из Мышкина отец и мать, у Евстолии чуть не случился сердечный приступ.

– Не стоит их забирать в деревню, – неустанно твердила она родителям девушки. – Анечка живет практически на всем готовом. Мы и вашему внуку дадим все необходимое: и обеспеченную жизнь, и образование. А что его ждет в деревне? Неужели вы хотите сделать из мальчика какого-нибудь… скотника?

Анечкин отец, сильно смущаясь и потея, говорил, что, например, тракторист – тоже очень хорошая профессия, хотя и скотник – вполне подходящая, потому как ежели бы не скотники, то еще неизвестно, что бы они все кушали в своем Ленинграде.

– Там у нас в Мышкине Анютку и жених дожидается – Павел, – тут же встревала мамаша. – Очень хороший человек. Они с нашей-то вместе в школе учились, и он с малолетства всегда за ней хвостом ходил. И ребенка, сказал, примет, не погнушается.

назад<<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 >>>далее