Он прислушался.

Чуть слышный комариный звон, жужжание электриче­ской осы, спрятанной в своем уютном и теплом розовом гнездышке. Музыка звучала так ясно, что он мог различить мелодию.

Он почувствовал, что улыбка соскользнула с его лица, что она подтаяла, оплыла и отвалилась, словно воск фанта­стической свечи, которая горела слишком долго и, догорев, упала и погасла. Мрак. Темнота. Нет, он не счастлив. Он не счастлив! Он сказал это самому себе. Он признал это. Он но­сил свое счастье, как маску, но девушка отняла ее и убежала через лужайку, и уже нельзя постучаться к ней в дверь и по­просить, чтобы она вернула ему маску обратно.

Не зажигая света, он представил себе комнату. Его жена, распростертая на кровати, не укрытая и холодная, как над­гробное изваяние, с застывшими глазами, устремленными в потолок, словно притянутыми к нему невидимыми сталь­ными нитями. В ушах у нее плотно вставлены миниатюр­ные «Ракушки», крошечные, с наперсток, радиоприемники-втулки, и электронный океан звуков — музыка и голоса, му­зыка и голоса — волнами омывает берега ее бодрствующего мозга. Нет, комната была пуста. Каждую ночь сюда вры­вался океан звуков и, подхватив Милдред на свои широкие крылья, баюкая и качая, уносил ее, лежащую с открытыми глазами, навстречу утру. Не было ночи за последние два года, когда Милдред не уплывала бы на этих волнах, не погружалась бы в них с готовностью еще и еще раз.

В комнате было холодно, но Монтэг чувствовал, что за­дыхается.

Однако он не поднял штор и не открыл балконной двери — он не хотел, чтобы сюда заглянула луна. С обречен­ностью человека, который в ближайший же час должен по­гибнуть от удушья, он ощупью направился к своей раскры­той, одинокой и холодной постели.

За мгновенье до того, как его нога ударилась о пред­мет, лежавший на полу, он уже знал, что так будет. Это чув­ство отчасти было похоже на то, которое он испытал, когда завернул за угол и чуть не налетел на девушку, шедшую ему навстречу.

Его нога, вызвав своим движением колебание воздуха, получила отраженный сигнал о препятствии на пути и почти в ту же секунду ударилась обо что-то. Какой-то предмет с глухим стуком отлетел в темноту.

Монтэг резко выпрямился и прислушался к дыханию той, что лежала на постели в кромешном мраке комнаты: дыхание было слабым, чуть заметным, в нем едва угадыва­лась жизнь — от него мог бы затрепетать лишь крохотный листок, пушинка, один-единственный волосок.

Он все еще не хотел впустить в комнату свет с улицы.Вынув зажигалку, он нащупал саламандру, выгравирован­ную на серебряном диске, нажал…

Два лунных камня глядели на него при слабом свете при­крытого рукой огонька; два лунных камня, лежащих на дне прозрачного ручья,— над ними, не задевая их, мерно текли воды жизни.

— Милдред!

Ее лицо было как остров, покрытый снегом: если дождь прольется над ним, оно не ощутит дождя; если тучи бросят на него свою вечно движущуюся тень, оно не почувствует тени. Неподвижность, немота… Только жужжание ос-вту­лок, плотно закрывающих уши Милдред, только остекленев­ший взор и слабое дыхание, чуть колеблющее крылья нозд­рей — вдох и выдох, вдох и выдох,— и полная безучастность к тому, что в любую минуту даже и это может прекратиться навсегда.

Предмет, который Монтэг задел ногой,тускло светился на полу возле кровати —маленький хрустальный флакон­чик, в котором еще утром было тридцать снотворных табле­ток. Теперь он лежал открытый и пустой, слабо поблескивая при свете крошечного огонька зажигалки.

Вдруг небо над домом заскрежетало. Раздался оглуши­тельный треск, как будто две гигантские руки разорвали вдоль кромки десять тысяч миль черного холста. Монтэга словно раскололо надвое, словно ему рассекли грудь и раз­воротили зияющую рану. Над домом пронеслись ракетные бомбардировщики— первый, второй, первый, второй, пер­вый, второй. Шесть, девять, двенадцать — один за другим, один за другим, сотрясая воздух оглушительным ревом. Монтэг открыл рот, и звук ворвался в него сквозь оскален­ные зубы.

Дом сотрясался. Огонек зажигалки погас. Лунные камни растаяли в темноте. Рука рванулась к телефону.

Бомбардировщики пролетели. Он почувствовал, как его губы, дрогнув, коснулись телефонной трубки:

— Больницу неотложной помощи.

Шепот, полный ужаса…

Ему казалось, что от рева черных бомбардировщиков звезды превратились в пыль и завтра утром земля будет вся осыпана этой пылью, словно диковинным снегом.

Эта нелепая мысль не покидала его, пока он стоял в тем­ноте возле телефона, дрожа всем телом, беззвучно шевеля губами.

…Они привезли с собой машину. Вернее, машин было две. Одна пробиралась в желудок, как черная кобра на дно заброшенного колодца в поисках застоявшейся воды и загнившего прошлого. Она пила зеленую жижу, всасывала ее и выбрасывала вон. Могла ли она выпить всю темноту? Или весь яд, скопившийся там за долгие годы? Она пила молча, по временам захлебываясь, издавая странные чмокающие звуки, как будто шарила там на дне, что-то выискивая. У машины был глаз. Обслуживающий ее человек с бесстра­стным лицом мог, надев оптический шлем, заглянуть в душу пациента и рассказать о том, что видит глаз машины. Но че­ловек молчал. Он смотрел, но не видел того, что видит глаз. Вся эта процедура напоминала рытье канавы в саду. Жен­щина, лежащая на постели, была всего лишь твердой мра­морной породой, на которую наткнулась лопата. Ройте же дальше, запускайте бур поглубже, высасывайте пустоту, если только может ее высосать эта подрагивающая, при­чмокивающая змея!

Санитар стоял и курил, наблюдая за работой машины.

Вторая машина тоже работала. Обслуживаемая вторым, таким же бесстрастным человеком в красновато-коричневом комбинезоне, она выкачивала кровь из тела и заменяла ее свежей кровью и свежей плазмой.

— Приходится очищать их сразу двумя способами,— за­метил санитар, стоя над неподвижной женщиной.— Желу­док — это еще не все, надо очистить кровь. Оставьте эту дрянь в крови, кровь, как молотком, ударит в мозг — этак тысячи две ударов, и готово! Мозг сдается, просто перестает работать.

— Замолчите!— вдруг крикнул Монтэг.

— Я только хотел объяснить,— ответил санитар.

— Вы что, уже кончили? — спросил Монтэг.

Они бережно укладывали в ящики свои машины.

— Да, кончили.— Их нисколько не тронул его гнев. Они стояли и курили; дым вился, лез им в нос и глаза, но ни один из санитаров ни разу не моргнул и не поморщился.— Это стоит пятьдесят долларов.

— Почему вы мне не скажете, будет ли она здорова?

— Конечно, -будет. Вся дрянь теперь вот здесь, в ящиках. Она больше ей не опасна. Я же говорил вам — вы­качивается старая кровь, вливается новая, и все в порядке.

— Но ведь вы не врачи! Почему не прислали врача?

— Врача-а! — Сигарета подпрыгнула на губах санита­pa.— У нас бывает по девять-десять таких вызовов в ночь. За последние годы так участились, пришлось сконструиро­вать специальную машину. Нового в ней, правда, только оп­тическая линза, остальное давно известно. Врач тут не нужен. Двое техников, и через полчаса все кончено. Однако надо идти.— Они направились к выходу.— Только что получили по радио новый вызов. В десяти кварталах отсюда еще кто-то проглотил всю коробочку со снотворным. Если опять пона­добимся, звоните. А ей теперь нужен только покой. Мы ввели ей тонизирующее средство. Проснется очень голодная. Пока!

И люди с сигаретами в тонких, плотно сжатых губах, люди с холодным, как у гадюки, взглядом, захватив с собой машины и шланг, захватив ящик с жидкой меланхолией и темной густой массой, не имеющей названия, покинули комнату. Монтэг тяжело опустился на стул и вгляделся в лежащую перед ним женщину. Теперь ее лицо было спокойно, глаза закрыты; протянув руку, он ощутил на ладони теплоту ее дыхания.

— Милдред,— выговорил он наконец.

«Нас слишком много,— думал он.— Нас миллиарды, и это слишком много. Никто не знает друг друга. Приходят чужие и насильничают над тобой. Чужие вырывают у тебя сердце, высасывают кровь. Боже мой, кто были эти люди? Я их в жизни никогда не видел».

Прошло полчаса.

Чужая кровь текла теперь в жилах этой женщины, и эта чужая кровь обновила ее. Как порозовели ее щеки, какими свежими и алыми стали губы! Теперь выражение их было нежным и спокойным. Чужая Кровь взамен собственной…

Да, если бы можно было заменить также и плоть ее, и мозг, и память! Если бы можно было самую ее душу отдать в чистку, чтобы ее там разобрали на части, вывернули кар­маны, отпарили, разгладили, а утром принесли обратно… Если бы можно!..

Он встал, поднял шторы и, широко распахнув окна, впу­стил в комнату свежий ночной воздух. Было два часа ночи. Неужели прошел всего час с тех пор, как он встретил на улице Клариссу Маклеллан, всего час с тех пор, как он во­шел в эту темную комнату и задел ногой маленький хру­стальный флакончик? Один только час, но как все измени­лось — исчез, растаял тот, прежний мир и вместо него воз­ник новый, холодный и бесцветный.

Через залитую лунным светом лужайку до Монтэга доле­тел смех. Смех доносился из дома, где жили Кларисса, ее отец и мать и ее дядя, умевший улыбаться так просто и спо­койно. Это был искренний и радостный смех, смех без при­нуждения, и доносился он в этот поздний час из ярко осве­щенного дома, в то время как все дома вокруг были погру­жены в молчание и мрак. Монтэг слышал голоса беседую­щих людей, они что-то говорили, спрашивали, отвечали, снова и снова сплетая в магическую ткань слова. Монтэг вышел через стеклянную дверь и, не отдавая себе отчета в том, что делает, пересек лужайку. Он оста­новился в тени возле дома, в котором звучали голоса, и ему вдруг подумалось, что если он захочет, то может даже подняться на крыльцо, постучать в дверь и прошептать: «Впустите меня. Я не скажу ни слова. Я буду молчать. Я только хочу послушать, о чем вы говорите».

Но он не двинулся с места. Он все стоял, продрогший, окоченелый, с лицом, похожим на ледяную маску, слушая, как мужской голос (это, наверно, дядя) говорит спокойно и неторопливо:

— В конце концов, мы живем в век, когда люди уже не представляют ценности. Человек в наше время — как бумаж­ная салфетка: в нее сморкаются, комкают, выбрасывают,бе­рут новую, сморкаются, комкают, бросают… Люди не имеют своего лица. Как можно болеть за футбольную команду своего города, когда не знаешь ни программы матчей, ни имен игроков? Ну-ка, скажи, например, в какого цвета фут­болках они выйдут на поле?

Монтэг побрел назад к своему дому. Он оставил окна от­крытыми, подошел к Милдред, заботливо укутал ее одеялом и лег в свою постель. Лунный свет коснулся его скул, глубо­ких морщинок нахмуренного лба, отразился в глазах, обра­зуя в каждом крошечное серебряное бельмо.

Упала первая капля дождя. Кларисса. Еще капля. Милд­ред. Еще одна. Дядя. Еще одна. Сегодняшний пожар. Одна. Кларисса. Другая. Милдред. Третья. Дядя. Четвертая. По­жар. Одна, другая, третья, четвертая, Милдред, Кларисса, дядя, пожар, таблетки снотворного, люди — бумажные сал­фетки, используй, брось, возьми новую! Одна, другая, третья, четвертая. Дождь..Гроза. Смех дяди. Раскаты грома. Мир обрушивается потоками ливня. Пламя вырывается из вулкана. И все кружится, несется, бурной, клокочущей рекой устремляется сквозь ночь навстречу утру…

— Ничего больше не знаю, ничего не понимаю,— сказал Монтэг и положил в рот снотворную таблетку. Она медлен­но растаяла на языке.

Утром в девять часов постель Милдред была уже пуста. Монтэг торопливо встал, с бьющимся сердцем побежал по коридору. В дверях кухни он остановился.

Ломтики поджаренного хлеба выскакивали из серебря­ного тостера. Тонкая металлическая рука тут же подхваты­вала их и окунала в растопленное масло.

Милдред смотрела, как подрумяненные ломтики ложатся на тарелку. Уши ее были плотно заткнуты гудящими элек­тронными пчелами. Подняв голову и увидев Монтэга, она кивнула ему.

— Как ты себя чувствуешь?— спросил он. За десять лет знакомства с радиовтулками «Ракушка» Милдред на­училась читать по губам. Она снова кивнула головой и вложила в тостер свежий ломтик хлеба.

Монтэг сел.

— Не понимаю, почему мне так хочется есть,— сказала его жена.

— Ты…— начал он.

— Ужас как проголодалась!

— Вчера вечером…

— Я плохо спала. Отвратительно себя чувствую,— про­должала она.— Господи, до чего хочется есть! Не могу по­нять, почему.

— Вчера вечером…— опять начал он.

Она рассеянно следила за его губами.

— Что было вчера вечером?

— Ты разве ничего не помнишь?

— А что такое? У нас были гости? Я сегодня словно с похмелья. Боже, до чего хочется есть! А кто у нас был?

— Несколько человек.

— Я так и думала.— Она откусила кусочек поджарен­ного хлеба.— Боли в желудке, но голодна ужасно. Надеюсь, я не натворила вчера каких-нибудь глупостей?

— Нет,— сказал он тихо.

Тостер выбросил ему ломтик пропитанного маслом хлеба. Он взял его со странным смущением, как будто ему оказали любезность.

— Ты тоже неважно выглядишь,— заметила его жена.

…Во второй половине дня шел дождь, все кругом потем­нело: мир словно затянуло серой пеленой. Он стоял в перед­ней своего дома и прикреплял к куртке значок, на котором пылала оранжевая саламандра. Задумавшись, он долго гля­дел на вентиляционную решетку. Его жена, читавшая сцена­рий в телевизорной комнате, подняла голову и посмотрела на него.

— Смотрите-ка! Он думает!

— Да,— ответил он.— Мне надо поговорить с тобой.— Он помедлил.— Вчера ты проглотила все таблетки снотвор­ного, все, сколько их было во флаконе.

— Ну да? — удивленно воскликнула она.— Не может быть!

— Флакон лежал на полу пустой.

— Да не могла я это сделать. Зачем бы мне? — отве­тила она.

— Может быть, ты приняла две таблетки, а потом за­была и приняла еще две, и опять забыла и приняла еще, а после, уже одурманенная, стала глотать одну за другой, пока не проглотила все тридцать или сорок— все, что было в флаконе.

— Чепуха! Зачем бы я стала делать такие глупости?

— Не знаю,— ответил он.

Ей, видимо, хотелось, чтобы он скорее ушел,— она этого даже не скрывала.

— Не стала бы я это делать,— повторила она.— Ни за что на свете.

— Хорошо, пусть будет по-твоему,— ответил он.

— Как сказала леди,— добавила она и снова углубилась в чтение сценария.

— Что сегодня в дневной программе? — спросил он устало.

Она ответила, не поднимая головы:

— Пьеса. Начнется через десять минут с переходом на все четыре стены. Мне прислали роль сегодня утром. Я им предложила кое-что, это должно иметь успех у зрителя. Пьесу пишут, опуская одну роль. Совершенно новая идея! Эту недостающую роль хозяйки дома исполняю я. Когда на­ступает момент произнести недостающую реплику, все смо­трят на меня. И я произношу эту реплику. Например, муж­чина говорит: «Что ты скажешь на это, Элен?» — и смотрит на меня. А я сижу вот здесь, как бы в центре сцены, ви­дишь? Я отвечаю… я отвечаю…— Она стала водить пальцем по строчкам рукописи.— Ага, вот: «По-моему, это просто ве­ликолепно!» Затем они продолжают без меня, пока мужчина не скажет: «Ты согласна с этим, Элен?» Тогда я отвечаю: «Ну конечно, согласна». Правда, как интересно, Гай?

Он стоял в передней й молча смотрел на нее.

— Право же, очень интересно,— снова сказала она.

— А о чем говорится в пьесе?

— Я же тебе сказала. Там три действующих лица— Боб, Рут и Элен.

— А!

— Это очень-очень интересно. И будет еще интереснее, когда у нас будет четвертая телевизорная стена. Как ты ду­маешь, долго нам еще надо копить, чтобы вместо простой стены сделать телевизорную? Это стоит всего две тысячи долларов.

— Треть моего годового заработка.

— Всего две тысячи долларов,— упрямо повторила она.— Не мешало бы хоть изредка и обо мне подумать. Если бы мы поставили четвертую стену, эта комната была бы уже не только нашей. В ней жили бы разные необыкновенные, занятные люди. Можно на чем-нибудь другом сэкономить.

— Мы и то уж на многом экономим, с тех пор как упла­тили за третью стену. Если помнишь, ее поставили всего два месяца назад.

— Только два месяца? — Она остановила на нем задум­чивый взгляд.— Ну, до свидания, милый.

— До свидания,— ответил он, направляясь к выходу, но вдруг остановился и обернулся.— А какой конец в этой пьесе? Счастливый?

— Я еще не дочитала до конца.

Он подошел, взглянул на последнюю страницу, кивнул головой, сложил сценарий, вернул его жене и вышел на мок­рую от дождя улицу.

Дождь уже почти перестал. Девушка шла посередине тротуара, подняв голову, и редкие капли дождя падали на ее лицо. Увидев Монтэга, она улыбнулась.

— Здравствуйте.

Монтэг ответил на приветствие, затем спросил:

— Что это вы делаете? Еще что-то придумали?

— Ну да, я же сумасшедшая. Как приятно, когда дождь падает тебе на лицо! Я люблю гулять под дождем.

— Мне бы не понравилось,— ответил он.

— А может, и понравилось бы, если б попробовали.

— Я никогда не пробовал.

Она облизнула губы.

— Дождик даже на вкус приятен.

— Всегда вам хочется что-то пробовать,— сказал он.— Хоть раз, да попробовать.

— А бывает, что и не раз,— ответила она и взглянула на то, что прятала в руке.

— Что там у вас? — спросил он.

— Одуванчик. Последний, наверно. Вот уж не думала, что найду одуванчик так поздно осенью. Теперь нужно его взять и потереть под подбородком. Слышали когда-нибудь об этом? Смотрите! — Смеясь, она провела цветком у себя под подбородком.

— Зачем?

— Если останется след — значит, я влюблена. Ну как?

Что было делать? Он взглянул на ее подбородок.

— Ну? — спросила она.

— Желтый стал.

— Чудесно! А теперь проверим на вас.

— У меня ничего не выйдет.

— Посмотрим.— И, не дав ему опомниться, она сунула одуванчик ему под подбородок. Он невольно отшатнулся, а она рассмеялась.— Стойте смирно!

Оглядев его подбородок, она нахмурилась.

— Ну как? — спросил он.

— Какая жалость! — воскликнула она.— Вы ни в кого не влюблены!

— Нет, влюблен.

— Но этого не видно.

— Я влюблен, очень влюблен.— Он попытался вызвать в памяти чей-нибудь образ, но безуспешно.— Я влюблен,— упрямо повторил он.

— Не смотрите так! Пожалуйста, не надо!

— Это ваш одуванчик виноват,— сказал он.— Вся пыль­ца сошла вам на подбородок. А мне ничего не осталось.

— Ну вот, я вас расстроила? Я вижу, что расстроила. Простите, я, право, не хотела…— Она легонько тронула его за локоть…

— Нет-нет,— поспешно ответил он.— Я ничего.

— Мне нужно идти. Скажите, что вы меня прощаете. Я не хочу, чтобы вы на меня сердились.

— Я не сержусь. Так, чуточку огорчился.

— Я иду к своему психиатру. Меня заставляют хо­дить к нему. Ну я и придумываю для него всякую вся­чину. Не знаю, что он обо мне думает, но он говорит, что я настоящая луковица. Приходится облупливать слой за слоем.

— Я тоже склонен думать, что вам нужен психиатр,— сказал Монтэг.

— Неправда. Вы этого не думаете.

Он глубоко вздохнул, потом сказал:

— Верно. Я этого не думаю.

— Психиатр хочет знать, почему я люблю бродить по лесу, смотреть на птиц, ловить бабочек. Я когда-нибудь по­кажу вам свою коллекцию.

— Хорошо. Покажите.

— Они то и дело спрашивают, чем это я все время за­нята. Я им говорю, что иногда просто сижу и думаю. Но не говорю, о чем. Пусть поломают голову. А иногда я им гово­рю, что люблю, откинув назад голову, вот так, ловить на язык капли дождя. Они на вкус, как вино. Вы когда-нибудь пробовали?

— Нет, я…

— Вы меня простили? Да?

— Да.— Он на минуту задумался.— Да, простил. Сам не знаю, почему. Вы какая-то особенная: на вас обижаешься и вместе с тем вас легко простить. Вы говорите, вам семна­дцать лет?

— Да, будет через месяц.

— Странно. Очень странно. Моей жене— тридцать, но иногда мне кажется, что вы гораздо старше ее. Не понимаю, отчего у меня такое чувство.

— Вы тоже какой-то особенный, мистер Монтэг. Време­нами я даже забываю, что вы пожарник. Можно опять рас­сердить вас?

— Ладно, давайте.

— Как это началось? Как вы попали туда? Как выбрали эту работу и почему именно эту? Вы не похожи на других пожарных. Я видала некоторых— я знаю. Когда я говорю, вы смотрите на меня. Когда я вчера заговорила о луне, вы взглянули на небо. Те, другие, никогда бы этого не сделали. Те просто ушли бы и не стали меня слушать. А то и пригро­зили бы мне. У людей теперь нет времени друг для дру­га. А вы так хорошо отнеслись ко мне. Это редкость. Поэтому мне странно, что вы пожарник. Как-то не под­ходит вам.

Ему показалось, что он раздвоился, раскололся пополам, и одна его половина была горячей, как огонь, а другая хо­лодной, как лед, одна была нежной, другая —- жесткой, одна — трепетной, другая — твердой, как камень. И каждая половина его раздвоившегося «я» старалась уничтожить другую-

— Вам пора. Не опоздайте к своему психиатру,— ска­зал он.

Она убежала, оставив его на тротуаре под дождем. Он долго стоял неподвижно. Потом, сделав несколько медлен­ных шагов, вдруг запрокинул голову и, подставив лицо под дождь, на мгновение открыл рот…

 

Механический пес спал и в то же время бодрствовал; жил и в то же время был мертв в своей мягко гудящей, мягко вибрирующей, слабо освещенной конуре в конце темного ко­ридора пожарной станции. Бледный свет ночного неба про­никал через большое квадратное окно, и блики играли то тут, то там на медных, бронзовых и стальных частях меха­нического зверя. Свет отражался в кусочках рубинового стекла, слабо переливался и мерцал на тончайших, как ка­пилляры, чувствительных нейлоновых волосках в ноздрях этого странного чудовища, чуть заметно вздрагивающего на своих восьми паучьих, подбитых резиной лапах.

Монтэг соскользнул вниз по бронзовому шесту и вышел поглядеть на спящий город. Тучи рассеялись, небо было чи­сто. Он закурил и, вернувшись в коридор, нагнулся и за­глянул в конуру. Механический пес напоминал гигантскую пчелу, возвратившуюся в улей с поля, где нектар цветов на­поен ядом, рождающим безумие и кошмары. Тело пса напи­талось этим густым сладким дурманом, и теперь он спал, сном пытаясь побороть злую силу яда.

— Здравствуй,— прошептал Монтэг, как всегда зачаро­ванно глядя на мертвого и в то же время живого зверя.

назад<<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 >>>далее