— Ну вот и все, Монтэг. Может, хотите сегодня выйти попозже, в ночную смену? Увидимся с вами сегодня?

— Не знаю,— ответил Монтэг.

— Как? — На лице Битти отразилось легкое удивление.

Монтэг закрыл глаза.

— Может быть, я и приду. Попозже.

— Жаль, если сегодня не придете,— сказал Битти в раз­думье, пряча трубку в карман.

 «Я никогда больше не приду»,— подумал Монтэг.

— Ну поправляйтесь,— сказал Битти.— Выздоравли­вайте.— И, повернувшись, вышел через открытую дверь.

Монтэг видел в окно, как отъехал Битти в своем сверкаю­щем огненно-желтом с черными, как уголь, шинами жуке-автомобиле.

Из окна была видна улица и дома с плоскими фасадами. Что это Кларисса однажды сказала о них? Да. «Больше нет крылечек на фасаде. А дядя говорит, что прежде дома были с крылечками. И по вечерам люди сидели у себя на крыльце, разговаривали друг с другом, если им хотелось, а нет, так молчали, покачиваясь в качалках. Просто сидели и думали о чем-нибудь. Архитекторы уничтожили крылечки, потому что они будто бы портят фасад. Но дядя говорит, что это только отговорка, а на самом деле нельзя было допускать, чтобы люди вот так сидели на крылечках, отдыхали, кача­лись в качалках, беседовали. Это вредное времяпрепровож­дение. Люди слишком много разговаривали. И у них было время думать. Поэтому крылечки решили уничтожить. И сады тоже. Возле домов нет больше садиков, где можно посидеть. А посмотрите на мебель! Кресло-качалка исчезло. Оно слишком удобно. Надо, чтобы люди больше двигались. Дядя говорит… дядя говорит…» Голос Клариссы умолк.

Монтэг отвернулся от окна и взглянул на жену; она си­дела в гостиной и разговаривала с диктором, а тот, в свою очередь, обращался к ней. «Миссис Монтэг»,— говорил дик­тор — и еще какие-то слова. «Миссис Монтэг» — и еще что-то. Специальный прибор, обошедшийся им в сто долла­ров, в нужный момент автоматически произносил имя его жены. Обращаясь к своей аудитории, диктор делал паузу и в каждом доме в этот момент прибор произносил имя хо­зяев, а другое специальное приспособление соответственно изменяло на телевизионном экране движение губ и мускулов лица диктора. Диктор был другом дома, близким и хорошим знакомым…

«Миссис Монтэг, а теперь взгляните сюда». Милдред повернула голову, хотя было совершенно очевидно, что она не слушала.

Монтэг сказал:

— Стоит сегодня не пойти на работу — и уже можно не ходить и завтра, можно не ходить совсем.

— Но ты ведь пойдешь сегодня? — воскликнула Мил­дред.

— Я еще не решил. Пока у меня только одно желание — это ужасное чувство! — хочется все ломать и разрушать.

— Возьми автомобиль. Поезжай, проветрись.

— Нет, спасибо.

— Ключи от машины на ночном столике. Когда у меня бывает такое состояние, я всегда сажусь в машину и еду куда глаза глядят, только побыстрей. Доведешь до девяноста пяти миль в час— и великолепно помогает. Иногда всю ночь катаюсь, возвращаюсь домой под утро, а ты и не знаешь ничего. За городом хорошо. Иной раз под колеса кролик попадет, а то собака. Возьми машину.

— Нет, сегодня не надо. Я не хочу, чтобы это чувство рассеивалось. О черт, что-то кипит во мне! Не понимаю, что это такое. Я так ужасно несчастлив, я так зол, сам не знаю почему. Мне кажется, я пухну, я разбухаю. Как будто я слишком многое держал в себе… Но что, я не знаю. Я, мо­жет быть, даже начну читать книги.

— Но ведь тебя посадят в тюрьму.— Она посмотрела на него так, словно между ними была стеклянная стена.

Он начал одеваться, беспокойно бродя по комнате.

— Ну и пусть. Может, так и надо, посадить меня, пока я еще кого-нибудь не покалечил. Ты слышала Битти? Слы­шала, что он говорил? У него на все есть ответ. И он прав. Быть счастливым— это очень важно. Веселье — это все. А я слушал его и твердил про себя: нет, я несчастлив, я не­счастлив.

— А я счастлива,— рот Милдред растянулся в ослепи­тельной улыбке.— И горжусь этим!

— Я должен что-то сделать,— сказал Монтэг.— Не знаю что. Но что-то очень важное.

— Мне надоело слушать эту чепуху,— промолвила Милдред и снова повернулась к диктору.

Монтэг тронул регулятор на стене, и диктор умолк.

— Милли!— начал Монтэг и остановился.— Это ведь и твой дом тоже, не только мой. И чтобы быть честным, я должен тебе рассказать. Давно надо было это сделать, но я даже самому себе боялся признаться. Я покажу тебе то, что я целый год тут прятал. Целый год собирал, по одной, тай­ком. Сам не знаю, зачем я это делал, но вот, одним словом, сделал, а тебе так и не сказал…

Он взял стул с прямой спинкой, не спеша отнес его в переднюю, поставил у стены возле входной двери, взобрался на него. С минуту постоял неподвижно, как статуя на пьеде­стале, а Милдред стояла рядом, глядя на него снизу вверх, и ждала. Затем он отодвинул вентиляционную решетку в стене, глубоко засунул руку в вентиляционную трубу, нащу­пал и отодвинул еще одну решетку и достал книгу. Не глядя, бросил ее на пол. Снова засунул руку, вытащил еще две книги и тоже бросил на пол. Он вынимал книги одну за дру­гой и бросал их на пол: маленькие, большие, в желтых, крас­ных, зеленых переплетах. Когда он вытащил последнюю, у ног Милдред лежало не менее двадцати книг.

— Прости меня,— сказал он.— Я сделал это не подумав. А теперь, похоже, мы с тобой оба запутались в этой истории.

Милдред отшатнулась, словно увидела перед собой стаю мышей, выскочивших из-под пола. Монтэг слышал ее преры­вистое дыхание, видел ее побледневшее лицо, застывшие, широко раскрытые глаза. Она повторяла его имя еще и еще раз, затем с жалобным стоном метнулась к книгам, схва­тила одну и бросилась в кухню к печке для сжигания мусора.

Монтэг схватил ее. Она завизжала и, царапаясь, стала вырываться.

— Нет, Милли, нет! Подожди! Перестань, прошу тебя. Ты ничего не знаешь… Да перестань же!..— Он ударил ее по лицу и, схватив за плечи, встряхнул.

Губы ее снова произнесли его имя, и она заплакала.

— Милли!—сказал он.— Выслушай меня. Одну се­кунду! Умоляю! Теперь уж ничего не поделаешь. Нельзя их сейчас жечь. Я хочу сперва заглянуть в них, понимаешь, за­глянуть хоть разок. И если брандмейстер прав, мы вместе сожжем их. Даю тебе слово, мы вместе их сожжем! Ты дол­жна помочь мне, Милли! — Он заглянул ей в лицо. Взял ее за подбородок. Вглядываясь в ее лицо, он искал в нем себя, искал ответ на вопрос, что ему делать.

— Хочешь не хочешь, а мы все равно уже запутались. Я ни о чем не просил тебя все эти годы, но теперь я прошу, я умоляю. Мы должны наконец разобраться, почему все так получилось— ты и эти пилюли, и безумные поездки в авто­мобиле по ночам, я и моя работа. Мы катимся в пропасть, Милли! Но я не хочу, черт возьми! Нам будет нелегко, мы даже не знаем, с чего начать, но попробуем как-нибудь разо­браться, обдумать все это, помочь друг другу. Мне так нужна твоя помощь, Милли, именно сейчас! Мне даже трудно пере­дать тебе, как нужна! Если ты хоть капельку меня любишь, то потерпишь день, два. Вот все, о чем я тебя прошу,— и на том все кончится! Я обещаю, я клянусь тебе! И если есть хоть что-нибудь толковое в этих книгах, хоть крупица разу­ма среди хаоса, может быть, мы сможем передать ее другим.

Милдред больше не сопротивлялась, и он отпустил ее. Она отшатнулась к стене, обессиленно прислонилась к ней, потом тяжело сползла на пол. Она молча сидела на полу, глядя на разбросанные книги. Нога ее коснулась одной из них, и она поспешно отдернула ногу.

— Эта женщина вчера… Ты не была там, Милли, ты не видела ее лица. И Кларисса… Ты никогда не говорила с ней. А я говорил. Такие люди, как Битти, боятся ее. Не пони­маю! Почему они боятся Клариссы и таких, как Кларисса? Но вчера на дежурстве я начал сравнивать ее с пожарни­ками на станции, и вдруг понял, что ненавижу их, нена­вижу самого Себя. Я подумал, что, может быть, лучше всего было бы сжечь самих пожарных.

— Гай!

Рупор у входной двери тихо забормотал: «Миссис Мон­тэг, миссис Монтэг, к вам пришли, к вам пришли». Тишина. Они испуганно смотрели на входную дверь, на книги, ва­лявшиеся на полу.

— Битти! — промолвила Милдред.

— Не может быть! Это не он.

— Он вернулся! — прошептала она.

И снова мягкий голос из рупора: «…к вам пришли».

— Не надо открывать.

Монтэг прислонился к стене, затем медленно опустился на корточки и стал растерянно перебирать книги, хватая то одну, то другую, сам не понимая, что делает. Он весь дро­жал, и больше всего ему хотелось снова запрятать их в вен­тилятор. Но он знал, что встретиться еще раз с брандмейсте­ром Битти он не в силах. Он сидел на корточках, потом про­сто сел на пол, и тут уже более настойчиво снова прозвучал голос рупора у двери. Монтэг поднял с полу маленький томик.

— С чего мы начнем?— Он раскрыл книгу на середине и заглянул в нее.— Думаю, надо начать с начала…

— Он войдет,— сказала Милдред,— и сожжет нас вме­сте с книгами.

Рупор у двери наконец умолк. Тишина. Монтэг чувство­вал чье-то присутствие, за дверью: кто-то стоял, ждал, при­слушивался. Затем послышались шаги. Они удалялись. По дорожке. Потом через лужайку…

— Посмотрим, что тут написано,— сказал Монтэг.

Он выговорил это с трудом, запинаясь, словно его сковы­вал жестокий стыд. Он пробежал глазами с десяток страниц, беспорядочно выхватывая одну тут, другую там, пока на­конец не остановился на следующих строках:

«Установлено, что за все это время не меньше одинна­дцати тысяч человек пошли на казнь, лишь бы не подчи­няться повелению разбивать яйца с острого конца».

Милдред сидела напротив.

— Что это значит? В этом же нет никакого смысла! Брандмейстер был прав!

— Нет, подожди,— ответил Монтэг.— Начнем опять. Начнем с самого начала.

 

                                                    

                              Часть 2

                           СИТО И ПЕСОК

 

Весь долгий день они читали, а холодный ноябрьский дождь падал с неба на притихший дом. Они читали в перед­ней. Гостиная казалась пустой и серой. На ее умолкших стенах не играла радуга конфетти, не сверкали огнями фейер­верки, не было женщин в платьях из золотой мишуры, и мужчины в черных бархатных костюмах не извлекали сто­фунтовых кроликов из серебряных цилиндров. Гостиная была мертва. И Милдред с застывшим, лишенным выраже­ния лицом то и дело поглядывала на молчавшие стены, а Монтэг то беспокойно шагал по комнате, то опять опускался на корточки и по несколько раз перечитывал вслух какую-нибудь страницу.

— «Трудно сказать, в какой именно момент рождается дружба. Когда по капле наливаешь воду в сосуд, бывает какая-то одна,  последняя  капля,  от  которой он вдруг переполняется, и влага переливается через край; так и здесь в ряде добрых поступков какой-то один вдруг пере­полняет сердце».

Монтэг сидел, прислушиваясь к шуму дождя.

— Может быть, это-то и было в той девушке, что жила рядом с нами? Мне так хотелось понять ее.

— Она же умерла. Ради бога, поговорим о ком-нибудь живом.

Не взглянув на жену, Монтэг, весь дрожа, как в ознобе, вышел в кухню. Он долго стоял там, глядя в окно на дождь, хлеставший по стеклам. Когда дрожь унялась, он вернулся в серый сумрак передней и взял новую книгу:

— «Наша излюбленная тема: о Себе».—Прищурившись, он поглядел на стену.— «Наша излюбленная тема: о Себе».

— Вот это мне понятно,— сказала Милдред.

— Но для Клариссы это вовсе не было излюбленной те­мой. Она любила говорить о других, обо мне. Из всех, кого я встречал за много, много лет, она первая мне по-настоя­щему понравилась. Только она одна из всех, кого я помню, смотрела мне прямо в глаза — так, словно я что-то значу.

Он поднял с полу обе книги, которые только что читал.

— Эти люди умерли много лет назад, но я знаю, что все написанное ими здесь так или иначе связано с Кла­риссой.

Снаружи, под дождем, кто-то тихо заскребся в дверь. Монтэг замер. Милдред, вскрикнув, прижалась к стене.

— Кто-то за дверью… Почему молчит рупор?..

— Я его выключил.

За дверью слышалось слабое пофыркивание, легкое ши­пение электрического пара. Милдред рассмеялась.

— Да это просто собака!.. Только и всего! Прогнать ее?

— Не смей! Сиди!

Тишина. Там, снаружи, моросящий холодный дождь. А из-под запертой двери — тонкий запах голубых электри­ческих разрядов.

— Продолжим,— спокойно сказал Монтэг. Милдред отшвырнула книгу ногой.

— Книги— это не люди. Ты читаешь, а я смотрю кру­гом, и никого нет!

Он глянул на стены гостиной: мертвые и серые, как воды океана, который, однако, готов забурлить жизнью, стоит только включить электронное солнце.

— А вот «родственники» — это живые люди. Они мне что-то говорят, я смеюсь, они смеются. А краски!

— Да. Я знаю.

— А кроме того, если брандмейстер Битти узнает об этих книгах…— Она задумалась. На лице ее отразилось удивление, потом страх.

— Он может прийти сюда, сжечь дом, «родственников», все! О, какой ужас! Подумай, сколько денег мы вложили во все это! Почему я должна читать книги? Зачем?

— Почему? Зачем — воскликнул Монтэг.— Прошлой ночью я видел змею. Отвратительней ее нет ничего на свете!Она была мертвая и вместе с тем живая. У нее был глаз, но она не видела. Хочешь посмотреть на нее? Она в больнице неотложной помощи, там подробно записано, какую мер­зость она высосала из тебя. Может, пойдешь туда, почи­таешь их запись? Не знаю только, под какой рубрикой ее искать: «Гай Монтэг», или «Страх», или «Война»? А может, пойдешь посмотреть на дом, который вчера сгорел? Раско­паешь в пепле кости той женщины, что сама сожгла себя вместе с домом? А Кларисса Маклеллан? Где ее теперь искать? В морге? Вот слушай!

Над домом проносились бомбардировщики, один за дру­гим, проносились с ревом, грохотом и свистом, словно ги­гантский невидимый вентилятор вращался в пустой дыре неба.

— Господи боже мой! — воскликнул Монтэг.— Каждый час они воют у нас над головой! Каждая секунда нашей жизни этим заполнена! Почему никто не говорит об этом? После 1960 года мы затеяли и выиграли две атомные войны. Мы тут так веселимся, что совсем забыли и думать об осталь­ном мцре. А не потому ли мы так богаты, что весь остальной мир беден и нам дела нет до этого? Я слышал, что во всем мире люди голодают. Но мы сыты! Я слышал, что весь мир тяжко трудится.Но мы веселимся. И не потому ли нас так ненавидят? Я слышал— когда-то давно,— что нас все нена­видят. А почему? За что? Ты знаешь?.. Я не знаю. Но, мо­жет быть, эти книги откроют нам глаза! Может быть, хоть они предостерегут нас от повторения все тех же ужасных ошибок! Я что-то не слыхал, чтобы эти идиотики в твоей гостиной когда-нибудь говорили об этом. Боже мой, Милли, ну как ты не понимаешь? Если читать каждый день поне­многу — ну, час в день, два часа в день,— так, может быть…

Зазвонил телефон. Милдред схватила трубку.

— Энн!—Она радостно засмеялась.— Да, Белый клоун! Сегодня в вечерней программе!

Монтэг вышел в кухню и швырнул книгу на стол.

«Монтэг,— сказал он себе,— ты в самом деле глуп. Но что же делать? Сообщить о книгах на станцию? Забыть о них?» Он снова раскрыл книгу, стараясь не слышать смеха Милдред.

«Бедная Милли,— думал он.— Бедный Монтэг. Ведь и ты тоже ничего в них не можешь понять. Где просить по­мощи, где найти учителя, когда уже столько времени по­теряно?»

Не надо сдаваться. Он закрыл глаза. Ну да, конечно. Он снова поймал себя на том, что думает о городском парке, куда однажды забрел год тому назад. В последнее время он все чаще вспоминал об этом. И сейчас в памяти ясно всплыло все, что произошло в тот день: зеленый уголок парка, на ска­мейке старик в черном костюме; при виде Монтэга он бы­стро что-то спрятал в карман пальто.

…Старик вскочил, словно хотел бежать. А Монтэг сказал:

— Подождите!

— Я ни в чем не виноват! — воскликнул старик дрожа.

— А я и не говорю, что вы в чем-нибудь виноваты,— ответил Монтэг.

Какое-то время они сидели молча в мягких зеленых от­светах листвы. Потом Монтэг заговорил о погоде, и старик отвечал ему тихим, слабым голосом. Это была странная, ка­кая-то очень тихая и спокойная беседа. Старик признался, что он бывший профессор английского языка; он лишило; работы лет сорок тому назад, когда из-за отсутствия уча­щихся и материальной поддержки закрылся последний кол­ледж изящной словесности. Старика звали Фабер, и, когда наконец его страх перед Монтэгом прошел, он стал слово­охотлив: он заговорил тихим размеренным голосом, глядя на небо, на деревья, на зеленые лужайки парка. Они беседовали около часа, и тут старик вдруг что-то прочитал наизусть, и Монтэг понял, что это стихи. Потом старик, еще больше осмелев, снова что-то прочитал, и это тоже были стихи. Прижав руку к левому карману пальто, Фабер с нежностью произносил слова, и Монтэг знал, что стоит ему протянуть руку — ив кармане у старика обнаружится томик стихов. Но он не сделал этого. Руки его, странно бессильные и не­нужные, неподвижно лежали на коленях.

— Я ведь говорю не о самих вещах, сэр,— говорил Фа­бер.— Я говорю об их значении. Вот я сижу здесь и знаю — я живу.

Вот и все, что случилось тогда. Разговор, длившийся час, стихи и эти слова, а затем старик слегка дрожащими паль­цами записал ему свой адрес на клочке бумажки. До этой минуты оба избегали упоминать о том, что Монтэг — по­жарный.

— Для вашей картотеки,— сказал старик,— на тот слу­чай, если вы вздумаете рассердиться на меня.

— Я не сержусь на вас,— удивленно ответил Монтэг.

В передней пронзительно смеялась Милдред. Открыв стенной шкаф в спальне, Монтэг перебирал карточки в ящике с надписью «Предстоящие расследования (?)». Среди них была карточка Фабера. Монтэг не донес на него тогда, но и не уничтожил адреса.

Он набрал номер телефона. На другом конце провода сигнал несколько раз повторил имя Фабера, и наконец в трубке послышался слабый голос профессора. Монтэг на­звал себя. Ответом было долгое молчание, а затем:

— Да, мистер Монтэг?

— Профессор Фабер, у меня к вам не совсем обычный вопрос. Сколько экземпляров библии осталось в нашей стране?

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Я хочу знать, остался ли у нас хоть один экземпляр библии?

— Это какая-то ловушка! Я не могу со всяким разгова­ривать по телефону.

— Сколько осталось экземпляров произведений Шек­спира, Платона?

— Ни одного! Вы знаете это не хуже меня. Ни одного!

Фабер бросил трубку.

Монтэг тоже положил трубку. Ни одного. Мон­тэг и раньше это знал по спискам на пожарной станции. Но почему-то ему хотелось услышать это от самого Фабера.

В передней его встретила Милдред с порозовевшим, ве­селым лицом.

— Ну вот, сегодня у нас в гостях будут дамы!

 Монтэг показал ей книгу.

— Это Ветхий и Новый завет, и знаешь, Милдред…

— Не начинай, пожалуйста, опять все сначала!..

— Это, возможно, единственный уцелевший экземпляр в нашей части света.

— Но ты должен сегодня же ее вернуть? Ведь бранд­мейстер Битти знает об этой книге?

— Вряд ли он знает, какую именно книгу я унес. Можно сдать другую. Но какую? Джефферсона? Или Торо? Какая из них менее ценна? А с другой стороны, если я ее подменю, а Битти знает, какую именно книгу я украл, он догадается, что у нас тут целая библиотека.

У Милдред задергались губы.

— Ну подумай, что ты делаешь! Ты нас погубишь! Что для тебя важнее— я или библия?

Она уже опять истерически кричала, похожая на воско­вую куклу, тающую от собственного жара.

Но Монтэг не слушал ее. Он слышал голос Битти.

«Садитесь, Монтэг. Смотрите. Берем страничку. Осто­рожно. Как лепесток цветка. Поджигаем первую. Затем вто­рую. Огонь превращает их в черных бабочек. Красиво, а? Теперь от второй зажигайте третью, и так, цепочкой, стра­ницу за страницей, главу за главой — все глупости, заклю­ченные в словах, все лживые обещания, подержанные мысли, отжившую философию!»

Перед ним сидел Битти с влажным от пота лбом, а во­круг него пол был усеян трупами черных бабочек, погибших в огненном смерче.

Милдред перестала вопить столь же неожиданно, как и начала. Монтэг не обращал на нее внимания.

— Остается одно,— сказал он,— до вечера и я буду вынужден отдать книгу Битти, надо снять с нее копию.

— Ты будешь дома, когда начнется программа Белого клоуна и придут гости? — крикнула ему вслед Милдред.

Не оборачиваясь, Монтэг остановился в дверях.

— Милли!

Молчание.

— Ну что?

— Милли, Белый клоун любит тебя?

Ответа нет.

— Милли,— он облизнул сухие губы,— твои «родствен­ники» любят тебя? Любят всем сердцем, всей душой? А, Милли?

Он чувствовал, что, растерянно моргая, она смотрит ему в затылок.

— Зачем ты задаешь такие глупые вопросы?

Ему хотелось плакать, но губы его были плотно сжаты, и в глазах не было слез.

— Если увидишь за дверью собаку, дай ей за меня пин­ка,— сказала Милдред.

Он стоял в нерешительности перед дверью, прислуши­ваясь. Затем открыл ее и перешагнул порог.

Дождь перестал; на безоблачном небе солнце клонилось к закату. Около дома никого не было; улица и лужайка были пусты. Вздох облегчения вырвался из груди Монтэга.

Он захлопнул за собой дверь.

Монтэг ехал в метро.

«Я весь словно застыл,— думал он.— Когда же это нача­лось? Когда застыло мое лицо, мое тело? Не в ту ли ночь, когда в темноте я натолкнулся на флакон с таблетками, слов­но на спрятанную мину?

Это пройдет. Не сразу, может быть, понадобится время. Но я все сделаю, чтобы это прошло, да и Фабер мне помо­жет. Кто-нибудь вернет мне мое прежнее лицо, мои руки, они опять станут такими, как были. Сейчас даже улыбка, при­вычная улыбка пожарника покинула меня. Без нее я как по­терянный».

В окнах мелькала стена туннеля — кремовые изразцы и густая чернота — изразцы и чернота, цифры и снова чер­нота, все неслось мимо, все складывалось в какой-то непонят­ный итог. Когда-то давно, когда он был еще ребенком, он сидел однажды на берегу моря, на желтом песке дюн в жаркий лет­ний день и пытался наполнить песком сито, потому что двою­родный брат зло подшутил над ним, сказав: «Если напол­нишь сито песком, получишь десять центов». Но чем быстрее он наполнял его, тем стремительнее, с сухим горячим шеле­стом песок просыпался сквозь сито. Руки у него устали, песок был горячий, как огонь, а сито все оставалось пустым. Он молча сидел на берегу в душный июльский день, и слезы катились по его щекам.

назад<<< 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 >>>далее