 РЭЙ БРЭДБЕРИ
451º ПО ФАРЕНГЕЙТУ
Фантастическая повесть
перевод с английского Татьяны Шинкарь
«451° по Фаренгейту» - роман, принесший писателю мировую известность. 451° по Фаренгейту - температура, при которой воспламеняется и горит бумага. Философская антиутопия Рэя Брэдбери рисует беспросветную картину развития постиндустриального общества, это мир будущего, в котором все письменные издания безжалостно уничтожаются специальным отрядом пожарных, а хранение книг преследуется по закону, интерактивное телевидение успешно служит всеобщему оболваниванию, карательная психиатрия решительно разбирается с редкими инакомыслящими, а на охоту за неисправимыми диссидентами выходит электрический пес…
ПРЕДИСЛОВИЕ
Перед нами фантастическая повесть американского писателя Рэя Брэдбери, создавшего уже немало в этом жанре, прежде чем выступить с неожиданной для всех книгой «451° по Фаренгейту».
«451° по Фаренгейту»! Что это такое? Что означает эта цифра?
Посмотрим эпиграф к повести:
«451° по Фаренгейту — температура, при которой воспламеняется и горит бумага…» Почему бумага?
Перевернем несколько страниц, и писатель перенесет нас в мир будущего…
Мир будущего? Вот он, «мир будущего», отвечает нам автор, смотрите и… ужасайтесь!
Однако не морлоки из уэллсовской «Машины времени», пожирающие свой человекообразный скот, встретят нас на страницах повести. Нет! Мы познакомимся с обыкновенными американцами, поставленными не в какие-либо фантастические условия, а именно в те самые условия, которые существовали в дни, когда Рэй Брэдбери гневно взялся за перо, и остались повседневной реальностью в современной Америке.
Американцев XXI века окружают «чудеса» достижений техники, которые со свойственной ему прозорливостью сумел предугадать писатель. Радио и телевидение, автоматика и телемеханика, кибернетика и атомная техника достигли небывалого уровня развития. Но это не принесло людям ни счастья, ни радости; чудеса техники наступают на живую природу и разум человека. В царстве технократии люди глубоко несчастны и разобщённы. Некогда мирные профессии, призванные служить человеку, обращены отныне против него.
В книге Рэя Брэдбери читателю предстоит познакомиться с рядовым пожарником XXI века, который давно уже не тушит пожары, не спасает людей и их имущество от огня. Нет, Гай Монтэг— главный герой повести, профессиональный и потомственный пожарник — начинает свою жизнь на страницах книги с того, что разжигает пожары. По приказанию властей он обливает керосином и поджигает дома, где есть хотя бы одна книга, не говоря уже о библиотеках. Сломя голову мчатся пожарники по городу на своих ревущих автомобилях, едва только раздастся сигнал тревоги или, попросту говоря, телефонный донос. Достаточно кому угодно позвонить в пожарное депо и донести на соседа, прячущего книги, обыкновенные книги, будь то сочинения Шекспира или же библия, все равно,— и вот уже свирепая команда молодчиков в шлемах, украшенных символической цифрой 451, с воем мчится на своих машинах-саламандрах, чтобы уничтожить, испепелить «ужасные книги», плод мыслей и раздумий человека, а вместе с ними сжечь, превратить в пепел «зараженный» дом ослушника, преступившего основной закон будущего, запрещающий человеку читать книги.
Что это? Биологически выродившиеся потомки человека?
Ничего подобного!
Это самые обыкновенные американцы, выполняющие задачи, которые перед ними ставятся уже сегодня, а завтра могут быть поставлены в масштабах, соответственно больших, угодных и ныне некоторым современным американским деятелям, против которых вместе с лучшей частью народа и поднимает голос Брэдбери.
Не стоит пересказывать содержание повести, чтобы не ослабить удовольствия от ее чтения, но полезно протянуть нити из предполагаемого времени, в котором происходят события повести, в американскую действительность и убедиться, что Брэдбери не выдумал ни марсиан, ни селенитов, населивших Землю вместо людей, а правдиво показал, хотя и через фантастическое увеличительное стекло, сегодняшний день страны, в которой он живет.
Книга Брэдбери не «лупа времени», а «лупа совести», к которой взывает каждая его строка.
Разве костры, в которых горят книги, выдумка? Нет, они пылали на площадях не только в средние века, не только во времена бесноватого Гитлера. Смрадной керосиновой копотью они загрязняют воздух современных американских городов и сегодня, когда по приказу мракобесов сжигают бессмертные творения Маркса, Гейне, Горького, Твена…
Как можно было дойти до мысли уничтожить все книги?
Брэдбери словами брандмейстера Битти отвечает на это: «Темп ускоряется. Книги уменьшаются в объеме. Сокращенное издание. Пересказ. Экстракт. Не размазывать! Скорее к развязке!.. Произведения классиков сокращаются до пятнадцатиминутной радиопередачи. Потом еще больше: одна колонка текста, которую можно пробежать за две минуты; потом еще: десять—двадцать строк для энциклопедического словаря». И далее:
«Срок обучения в школах сокращается, дисциплина падает, философия, история, языки упразднены. Английскому языку и орфографии уделяется все меньше и меньше времени, и, наконец, эти предметы заброшены совсем. Жизнь коротка. Что тебе нужно? Прежде всего работа, а после работы развлечения, а их кругом сколько угодно, на каждом шагу, наслаждайтесь! Так зачем же учиться чему-нибудь, кроме умения нажимать кнопки, включать рубильники, завинчивать гайки, пригонять болты?»
В самом деле, зачем учиться, зачем читать, если книги полны крамольных мыслей?!
Охота за опасными мыслями в Америке гримировалась под проверку лояльности, опирающуюся на подозрительность, провокацию, донос.
А от костров из книг, от охоты за мыслями и доносов к временам пожарника Монтэга— один шаг. Этот возможный шаг и рассматривает через «лупу совести» Рэй Брэдбери.
Он вводит нас в дом рядового американца, знакомит с его опустошенной женой, отгородившейся от жизни ракушками-радиоприемниками, которыми она затыкает уши, и тремя телевизорными стенами своей гостиной. Она окружена бессмысленным сверканием переливающихся красок абстрактных изображений или жадно слушает лишенную смысла, уводящую от жизни болтовню цветных и объемных персонажей, с которыми сроднилась так, что именует их друзьями и даже «родственниками». При помощи хитроумных телеустройств они обращаются к ней, называют ее по имени и оглушают беспричинным смехом, забавляют кривляньем в пьесах, которые «ничего» не говорят и в которых «ничего» не происходит.
«На одной из трех телевизорных стен какая-то женщина одновременно пила апельсиновый сок и ослепительно улыбалась… На другой стене видно было в рентгеновских лучах, как апельсиновый сок совершает путь по пищеводу той же дамы, направляясь к ее трепещущему от восторга желудку. Вдруг гостиная ринулась в облака на крыльях ракетного самолета; потом нырнула в мутно-зеленые воды моря, где синие рыбы пожирали красных и желтых рыб. А через минуту три белых мультипликационных клоуна уже рубили друг другу руки и ноги под взрывы одобрительного хохота. Спустя еще две минуты стены перенесли зрителей куда-то за город, где по кругу в бешеном темпе мчались ракетные автомобили, сталкиваясь и сшибая друг друга. Монтэг видел, как в воздух взлетели человеческие тела».
Что это? Будущее телевизора? Нет! Это очень напоминает нынешнее американское телевещание, против которого так восстает Брэдбери.
И вот перед нами жертва «эфирных тисков», оглушенная репродукторами, ослепленная телеэкранами. Мы видим ее глазами героя: «…сожженные химическими составами, ломкие, как солома, волосы, глаза с тусклым блеском, словно на них были невидимые бельма, накрашенный капризный рот, худое от постоянной диеты, сухощавое, как у кузнечика, тело, белая, как сало, кожа». Она никогда не читает книг, страшась их, она только слушает… Она не видит, а только смотрит жадными до зрелищ глазами… И в ответ на признание мужа, что вчера пожарники сожгли тысячу книг и вместе с ними заживо женщину, она равнодушно спрашивает: «Ну и что же?» Нам понятны будут ее поступки в повести, поступки, к которым хотят подготовить среднего обывателя американские идеологи.
Чем бы ни были заняты люди, о чем бы они ни думали, что бы они ни делали, время от времени на их головы громыхающей каменной лавиной обрушивается рев истребителей, напоминая о близости войны:
«В ту ночь даже небо готовилось к войне. По нему клубились тучи, и в просветах между ними, как вражеские дозорные, сияли мириады звезд. Небо словно собиралось обрушиться на город и превратить его в кучу белой пыли. В кровавом зареве вставала луна».
Это не пейзаж будущего, хоть он и взят из повести, это пейзаж сегодняшнего дня, который пытаются навязать мирным и гуманным американцам, навязать ради поддержания деловой конъюнктуры «на грани войны», ради процветания промышленности (военной!) и банков (частных!).
Белая пыль вместо городов… Она снится людям современной Америки, оглушенным радио, ослепленным телевидением, задавленным газетной шумихой…
Как всегда, во все времена те, кто готовил войну, кричали о быстром и победном ее исходе. Воспитанные на этом, героини повести с легкомысленной беспечностью провожают на войну своих мужей. Ведь это просто пустяковая прогулка! На неделю, не больше! Так все говорят… Кто же умирает на войне? Это смешно. Умирают, прыгая с высоких зданий. Это бывает. А на войне— нет!
Герой повести Брэдбери вспоминает, что его страна выиграла две атомные войны и что благополучие его сограждан куплено ценой гибели и лишений множества людей в других частях света. Но во время развертывания действия в повести на страну надвигается новая, настоящая и действительно страшная война — война, которая может продлиться всего лишь три секунды, но в эти мгновения будут подняты в воздух американские города, превращены в пыль люди, машины, здания.
Эта часть повести звучит как трезвое предупреждение, подкрепленное картиной разрушения страны, перед тем задушившей, почти погубившей свою собственную культуру.
В гневном голосе Брэдбери нет отчаяния. Он не верит в окончательную гибель всего, что дорого сердцу каждого прогрессивного человека. Даже если будут жечь книги, найдутся люди, хранители знаний. Пусть заучат они наизусть отдельные главы или целые книги, пусть сокровищницей станет их память, пусть они будут жить в лесах у костров, порвав связи со стандартным миром телевизорных стен, выслеживающих электропсов и поджигателей-пожарных, но эти лучшие сыны народа останутся носителями угнетаемой культуры, останутся для того, чтобы снова поднять высоко светоч знания.
И в этой страстной вере американского писателя в лучшее будущее— подлинный гуманизм его правдивой и мужественной книги. Гуманизм Рэя Брэдбери — это его вера в лучшую часть молодежи, показанной на страницах книги в противовес молодым шалопаям, развлекающимся автомобильными катастрофами и убийствами сверстников (это не из мрачного будущего, это из современной хроники США!), той молодежи, которую олицетворяет светлый образ юной Клариссы. Глубоко поэтичная, мыслящая, мечтающая, созданная для другой жизни, для жизни в ином мире— мире правды, тепла и света,— она, носительница заботливо переданных ей традиций гуманизма, культуры, проходит через всю повесть, а затем, незримо присутствуя в ней даже после того, как уже сошла с ее страниц, надолго остается в памяти каждого, кто прочел книгу.
Старики ученые, знающие наизусть тексты Шекспира и Данте, ясноглазые Клариссы,подобные солнечным лучам, взбунтовавшиеся в решающий час пожарники- поджигатели и множество других простых, готовых проснуться людей из народа,— вот те, кто, по глубокому убеждению писателя, способны победить в исторической борьбе человечества за культуру.
Прошло более четверти века с тех пор, как был издан перевод книги Рэя Брэдбери на русском языке. Устарела ли повесть за это время? Отнюдь нет, она стала еще актуальнее.
Что же произошло за эти четверть века на родине Рэя Брэдбери? Увы, писатель-фантаст, не ставивший перед собой каких-либо пророческих целей, даже признавшийся, что пишет, словно воспроизводя собственные сны, оказывается, написав повесть «451° по Фаренгейту», как бы видел вещий сон.
Перемены в американском послевоенном обществе шли именно по тому пути, который в предостережение своему народу нарисовал в повести писатель.
Вот мрачные вехи недавнего времени: «маккартизм»— исступленное и антиконституционное преследование инакомыслящих, разнузданная погоня за «коммунистически настроенными ведьмами», грязная война во Вьетнаме. С ужасом вспоминаешь бесчеловечное применение отравляющих веществ, губящих и людей и посевы, истребление мирного населения целых деревень, бомбежки, разрушения и убийства, убийства, которые (трудно поверить!) демонстрировались ежедневно для развлечения американской публики по телевидению (ну совсем так, как описано у Рэя Брэдбери!), и с особым садизмом применявшийся напалм. В огне гибли поля, леса, дома, люди… Уничтожающее пламя, которым любовались перед телевизионными экранами американские обыватели, очень напоминает то пламя, которым брэдбериевские «пожарники» жгли книги, а заодно и их владельцев!
Но самым потрясающим предвидением Брэдбери оказались современные коллеги героя книги Гая Монтэга, превратившиеся ныне, если можно так выразиться, в международную «пожаротворную команду». Они носят уже генеральские мундиры, а их пожарные команды превратились в «силы быстрого развертывания» и мчатся в любое место земного шара, чтобы разжечь там пожар.
Но война не игрушка! Она легко может превратиться в ядерную и вызвать пожар, в котором погибнут не только книги и достояния культуры, но и вся наша планета, все человечество.
Так повесть «451° по Фаренгейту», изданная у нас в стране в 1956 году, и в наши дни снова звучит как грозное предостережение.
Не только американцы, но и жители других стран и континентов, прочтя книгу «451° по Фаренгейту», должны проникнуться отвращением к зловещим попыткам разжечь пожар войны, уничтожить властью техники культуру, отнять разум у людей.
Книга Брэдбери полна страстной защиты жизни на Земле, тревоги за человека и глубокой веры в него. И в этом ее подлинный гуманизм.
Александр Казанцев
451° ПО ФАРЕНГЕЙТУ — ТЕМПЕРАТУРА,
ПРИ КОТОРОЙ ВОСПЛАМЕНЯЕТСЯ
И ГОРИТ БУМАГА...
Если тебе дадут линованную
бумагу, пиши поперек.
Хуан Рамон Хименес
Часть 1
ОЧАГ И САЛАМАНДРА
Жечь было наслаждением.
Какое-то особое наслаждение видеть, как огонь пожирает вещи, как они чернеют и меняются. Медный наконечник брандспойта зажат в кулаках, громадный питон изрыгает на мир ядовитую струю керосина, кровь стучит в висках, а руки кажутся руками диковинного дирижера, исполняющего симфонию огня и разрушения, превращая в пепел изорванные, обуглившиеся страницы истории. Символический шлем, украшенный цифрой 451, низко надвинут на лоб; глаза сверкают оранжевым пламенем при мысли о том, что должно сейчас произойти: он нажимает воспламенитель— и огонь жадно бросается на дом, окрашивая вечернее небо в багрово-желто-черные тона. Он шагает в рое огненно-красных светляков, и больше всего ему хочется сделать сейчас то, чем он так часто забавлялся в детстве,— сунуть в огонь прутик с леденцом, пока книги, как голуби, шелестя крыльями-страницами, умирают на крыльце и на лужайке перед домом; они взлетают в огненном вихре, и черный от копоти ветер уносит их прочь.
Жесткая улыбка застыла на лице Монтэга, улыбка-гримаса, которая появляется на губах у человека, когда его вдруг опалит огнем и он стремительно отпрянет назад от его жаркого прикосновения.
Он знал, что, вернувшись в пожарное депо, он, менестрель огня, взглянув в зеркало, дружески подмигнет своему обожженному, измазанному сажей лицу. И позже в темноте, уже засыпая, он все еще будет чувствовать на губах застывшую судорожную улыбку. Она никогда не покидала его лица, никогда, сколько он себя помнит.
Он тщательно вытер и повесил на гвоздь черный блестящий шлем, аккуратно повесил рядом брезентовую куртку, с наслаждением вымылся под сильной струей душа и, насвистывая, сунув руки в карманы, пересек площадку верхнего этажа пожарной станции и скользнул в люк. В последнюю секунду, когда катастрофа уже казалась неизбежной, он выдернул руки из карманов, обхватил блестящий бронзовый шест и со скрипом затормозил за миг до того, как его ноги коснулись цементного пола нижнего этажа.
Выйдя на пустынную ночную улицу, он направился к метро. Бесшумный пневматический поезд поглотил его, пролетел, как челнок, по хорошо смазанной трубе подземного туннеля и вместе с сильной струей теплого воздуха выбросил на выложенный желтыми плитками эскалатор, ведущий на поверхность в одном из пригородов.
Насвистывая, Монтэг поднялся на эскалаторе навстречу ночной тишине. Не думая ни о чем, во всяком случае, ни о чем в особенности, он дошел до поворота. Но еще раньше, чем выйти на угол, он вдруг замедлил шаги, как будто ветер, налетев откуда-то, ударил ему в лицо или кто-то окликнул его по имени.
Уже несколько раз, приближаясь вечером к повороту, за которым освещенный звездами тротуар вел к его дому, он испытывал это странное чувство. Ему казалось, что за мгновенье до того, как ему повернуть, за углом кто-то стоял. В воздухе была какая-то особая тишина, словно там, в двух шагах, кто-то притаился и ждал и лишь за секунду до его появления вдруг превратился в тень и пропустил его сквозь себя.
Может быть, его ноздри улавливали слабый аромат, может быть, кожей лица и рук он ощущал чуть заметное повышение температуры вблизи того места, где стоял кто-то невидимый, согревая воздух своим теплом. Понять это было невозможно. Однако, завернув за угол, он всякий раз видел лишь белые плиты пустынного тротуара, Только однажды ему показалось, будто чья-то тень мелькнула через Лужайку, но все исчезло, прежде чем он смог вглядеться или произнести хоть слово.
Сегодня же у поворота он так замедлил шаги, что почти остановился. Мысленно он уже был за углом — и уловил слабый шорох. Чье-то дыхание? Или движение воздуха, вызванное присутствием кого-то, кто очень тихо стоял и ждал?
Он завернул за угол.
По залитому лунным светом тротуару ветер гнал осенние листья, и казалось, что идущая навстречу девушка не переступает по плитам, а скользит над ними, подгоняемая ветром и листвой. Слегка нагнув голову, она смотрела, как носки ее туфель задевают кружащуюся листву. Ее тонкое матовой белизны лицо светилось ласковым, неутолимым любопытством. Оно выражало легкое удивление. Темные глаза так пытливо смотрели на мир, что, казалось, ничто не могло от них ускользнуть. На ней было белое платье; оно шелестело. Монтзту чудилось, что он слышит каждое движение ее рук в такт шагам, что он услышал даже тот легчайший, неуловимый для слуха звук — светлый трепет ее лица, когда, подняв голову, она увидела вдруг, что лишь несколько шагов отделяют ее от мужчины, стоящего посреди тротуара.
Ветви над их головами, шурша, роняли сухой дождь листьев. Девушка остановилась. Казалось, она готова 6ыла отпрянуть назад, но вместо того она пристально поглядела на Монтэга, и ее темные, лучистые, живые глаза вдруг засияли, как будто он сказал ей что-то необыкновенно хорошее. Но он знал, что его губы произнесли лишь простое приветствие. Потом, видя, что девушка как завороженная смотрит на изображение саламандры на рукаве его тужурки и на диск с фениксом, приколотый к груди, он заговорил:
— Вы, очевидно, наша новая соседка?
— А вы, должно быть…— она наконец оторвала глаза от эмблем его профессии,— пожарник? — Голос ее замер.
— Как вы странно это сказали.
— Я… я догадалась бы даже с закрытыми глазами,— тихо проговорила она.
— Запах керосина, да? Моя жена всегда на это жалуется.— Он засмеялся.— Дочиста его ни за что не отмоешь.
— Да. Не отмоешь,— промолвила она, и в голосе ее прозвучал страх.
Монтэгу казалось, будто она кружится вокруг него, вертит его во все стороны, легонько встряхивает, выворачивает карманы, хотя она не двигалась с места.
— Запах керосина,— сказал он, чтобы прервать затянувшееся молчание.— А для меня он все равно, что духи.
— Неужели правда?
— Конечно. Почему бы и нет? Она подумала, прежде чем ответить:
— Не знаю.— Потом она оглянулась назад, туда, где были их дома.— Можно, я пойду с вами? Меня зовут Кларисса Маклеллан.
— Кларисса… А меня — Гай Монтэг. Ну что ж, идемте. А что вы тут делаете одна и так поздно? Сколько вам лет?
Теплой ветреной ночью они шли по серебряному от луны тротуару, и Монтэгу чудилось, будто вокруг веет тончайшим ароматом свежих абрикосов и земляники. Он оглянулся и понял, что это невозможно,— ведь на дворе осень.
Нет, ничего этого не было. Была только девушка, идущая рядом, и в лунном свете лицо ее сияло, как снег. Он знал, что сейчас она обдумывает его вопросы, соображает, как лучше ответить на них.
— Ну вот,— сказала она,— мне семнадцать лет, и я помешанная. Мой дядя утверждает, что одно неизбежно сопутствует другому. Он говорит: если спросят, сколько тебе лет, отвечай, что тебе семнадцать и что ты сумасшедшая. Хорошо гулять ночью, правда? Я люблю смотреть на вещи, вдыхать их запах и бывает, что я брожу вот так всю ночь напролет и встречаю восход солнца.
Некоторое время они шли молча. Потом она сказала задумчиво:
— Знаете, я совсем вас не боюсь.
— А почему вы должны меня бояться? — удивленно спросил он.
— Многие боятся вас. Я хочу сказать, боятся пожарников. Но ведь вы, в конце концов, такой же человек…
В ее глазах, как в двух блестящих капельках прозрачной воды, он увидел свое отражение, темное и крохотное, но до мельчайших подробностей точное — даже складки у рта,— как будто ее глаза были двумя волшебными кусочками лилового янтаря, навеки заключившими в себе его образ. Ее лицо, обращенное теперь к нему, казалось хрупким, матово-белым кристаллом, светящимся изнутри ровным, немеркнущим светом. То был не электрический свет, пронзительный и резкий, а странно успокаивающее, мягкое мерцание свечи. Как-то раз, когда он был ребенком, погасло электричество, и его мать отыскала и зажгла последнюю свечу. Этот короткий час, пока горела свеча, был часом чудесных открытий: мир изменился, пространство перестало быть огромным и уютно сомкнулось вокруг них. Мать и сын сидели вдвоем, странно преображенные, искренне желая, чтобы электричество не включалось как можно дольше…
Вдруг Кларисса сказала:
— Можно спросить вас?.. Вы давно работаете пожарником?
— С тех пор как мне исполнилось двадцать. Вот уже десять лет.
— А вы когда-нибудь читаете книги, которые сжигаете?
Он рассмеялся.
— Это карается законом.
— Да-а… Конечно.
— Это неплохая работа. В понедельник жечь книги Эдны Миллей, в среду— Уитмана, в пятницу— Фолкнера. Сжигать в пепел, затем сжечь даже пепел. Таков наш профессиональный девиз.
Они прошли еще немного. Вдруг девушка спросила:
— Правда ли, что когда-то, давно, пожарники тушили пожары, а не разжигали их?
— Нет. Дома всегда были несгораемыми. Поверьте моему слову.
— Странно. Я слыхала, что было время, когда дома загорались сами собой, от какой-нибудь неосторожности. И тогда пожарные были нужны, чтобы тушить огонь.
Он рассмеялся. Девушка быстро вскинула на него глаза.
— Почему вы смеетесь?
— Не знаю.— Он снова засмеялся, но вдруг умолк.— А что?
— Вы смеетесь, хотя я не сказала ничего смешного. И вы на все отвечаете сразу. Вы совсем не задумываетесь над тем, что я спросила.
Монтэг остановился.
— А вы и правда очень странная,— сказал он, разглядывая ее.— У вас как будто совсем нет уважения к собеседнику!
— Я не хотела вас обидеть. Должно быть, я просто чересчур люблю приглядываться к людям.
— А это вам разве ничего не говорит? — Он легонько похлопал пальцами по цифре 451 на рукаве своей угольно-черной куртки.
— Говорит,— прошептала она, ускоряя шаги.— Скажите, вы когда-нибудь обращали внимание, как вон там, по бульварам, мчатся ракетные автомобили?
— Меняете тему разговора?
— Мне иногда кажется, что те, кто на них ездит, просто не знают, что такое трава или цветы. Они ведь никогда их не видят иначе, как на большой скорости,— продолжала она.— Покажите им зеленое пятно, и они скажут: ага, это трава! Покажите розовое— они скажут: а, это розарий! Белые пятна — дома, коричневые — коровы. Однажды мой дядя попробовал проехаться по шоссе со скоростью не более сорока миль в час. Его арестовали и посадили на два дня в тюрьму. Смешно, правда? И грустно.
— Вы слишком много думаете,— заметил Монтэг, испытывая неловкость.
— Я редко смотрю телевизионные передачи, и не бываю на автомобильных гонках, и не хожу в парки развлечений. Вот у меня и остается время для всяких сумасбродных мыслей. Вы видели на шоссе за городом рекламные щиты? Сейчас они длиною в двести футов. А знаете ли вы, что когда-то они были длиною всего в двадцать футов? Но теперь автомобили несутся по дорогам с такой скоростью, что рекламы пришлось удлинить, а то бы никто их и прочитать не смог.
— Нет, я этого не знал! — Монтэг коротко рассмеялся.
— А я еще кое-что знаю, чего вы, наверно, не знаете. По утрам на траве лежит роса.
Он попытался вспомнить, знал ли он это когда-нибудь, но так и не смог и вдруг почувствовал раздражение.
— А если посмотреть туда,— она кивнула на небо,— то можно увидеть человечка на луне.
Но ему уже давно не случалось глядеть на небо…
Дальше они шли молча; она— задумавшись, он— досадуя и чувствуя неловкость, по временам бросая на нее укоризненные взгляды.
Они подошли к ее дому. Все окна были ярко освещены.
— Что здесь происходит? — Монтэгу никогда еще не приходилось видеть такое освещение в жилом доме.
— Да ничего. Просто мама, отец и дядя сидят вместе и разговаривают. Сейчас это редкость, все равно как ходить пешком. Говорила я вам. что дядю еще раз арестовали? Да, за то, что он шел пешком. О, мы очень странные люди.
— Но о чем же вы разговариваете?
Девушка засмеялась.
— Спокойной ночи! — сказала она и повернула к дому. Но вдруг остановилась, словно что-то вспомнив, опять подошла к нему и с удивлением и любопытством вгляделась в его лицо.— Вы счастливы? — спросила она.
— Что? — воскликнул Монтэг.
Но девушки перед ним уже не было, она бежала прочь по залитой лунным светом дорожке. В доме тихо затворилась дверь.
— Счастлив ли я? Что за вздор!
Монтэг перестал смеяться. Он сунул руку в специальную скважину входной двери своего дома. В ответ на прикосновение его пальцев дверь открылась.
— Конечно, я счастлив. Как же иначе? А она что думает — что я несчастлив? — спрашивал он у пустых комнат.
В передней взор его упал на вентиляционную решетку. И вдруг он вспомнил, что там спрятано. Оно как будто поглядело на него оттуда. И он быстро отвел глаза.
Какая странная ночь и какая странная встреча! Такого с ним еще не случалось. Разве только тогда в парке, год назад, когда он встретился со стариком и они разговорились…
Монтэг тряхнул головой. Он взглянул на пустую стену перед собой, и тотчас на ней возникло лицо девушки — такое, каким оно сохранилось в его памяти,— прекрасное, даже больше, удивительное. Это тонкое лицо напоминало циферблат небольших часов, слабо светящийся в темной комнате, когда, проснувшись среди ночи, хочешь узнать время и видишь, что стрелки точно показывают час, минуту и секунду, и этот светлый молчаливый лик спокойно и уверенно говорит тебе, что ночь проходит, хотя и становится темнее, и скоро снова взойдет солнце.
— В чем дело? — спросил Монтэг у своего второго, подсознательного «я», у этого чудачка, который временами вдруг выходит из повиновения и болтает неведомо что, не подчиняясь ни воле, ни привычке, ни рассудку.
Он снова взглянул на стену. Как похоже ее лицо на зеркало. Просто невероятно! Многих ли ты еще знаешь, кто мог бы так отражать твой собственный свет? Люди больше похожи на… он помедлил в поисках сравнения, потом нашел его, вспомнив о своем ремесле,— на факелы, которые полыхают во всю мочь, пока их не потушат. Но как редко на лице другого человека можно увидеть отражение твоего собственного лица, твоих сокровенных трепетных мыслей!
Какой невероятной способностью перевоплощения обладала эта девушка! Она смотрела на него, Монтэга, как зачарованный зритель в театре марионеток, предвосхищала каждый взмах его ресниц, каждый жест руки, каждое движение пальцев.
Сколько времени они шли рядом? Три минуты? Пять? И вместе с тем как долго! Каким огромным казалось ему теперь ее отражение на стене, какую тень отбрасывала ее тоненькая фигурка! Он чувствовал, что, если у него зачешется глаз, она моргнет, если чуть напрягутся мускулы лица, она зевнет еще раньше, чем он сам это сделает.
И, вспомнив об их встрече, он подумал: «Да ведь, право же, она как будто знала наперед, что я приду, как будто нарочно поджидала меня там, на улице, в такой поздний час…»
Он открыл дверь спальни.
Ему показалось, что он вошел в холодный, облицованный мрамором склеп, после того как зашла луна. Непроницаемый мрак. Ни намека на залитый серебряным сиянием мир за окном. Окна плотно закрыты, и комната похожа на могилу, куда не долетает ни единый звук большого города. Однако комната не была пуста.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 >>>далее
|
