V

     Страшный слух!

     Доктор Андрей Ефимыч  Рагин  -  замечательный  человек  в  своем  роде.

Говорят, что в ранней молодости он  был  очень  набожен  и  готовил  себя  к

духовной карьере и что, кончив в 1863 году курс в гимназии,  он  намеревался

поступить в духовную академию, но будто  бы  его  отец,  доктор  медицины  и

хирург, едко посмеялся над ним и заявил категорически, что не будет  считать

его своим сыном, если он пойдет в попы. Насколько это верно -  не  знаю,  но

сам Андрей Ефимыч не раз признавался, что он никогда не чувствовал призвания

к медицине и вообще к специальным наукам.

     Как бы то ни  было,  кончив  курс  по  медицинскому  факультету,  он  в

священники не постригся. Набожности он не проявлял и  на  духовную  особу  в

начале своей врачебной карьеры походил так же мало, как теперь.

     Наружность у него тяжелая,  грубая,  мужицкая;  своим  лицом,  бородой,

плоскими волосами и крепкам, неуклюжим сложением напоминает  он  трактирщика

на большой дороге, разъевшегося, невоздержанного и  крутого.  Лицо  суровое,

покрыто синими жилками, глаза маленькие, нос красный. При  высоком  росте  и

широких плечах у него громадные руки и ноги; кажется, хватит кулаком  -  дух

вон. Но поступь у него тихая и походка осторожная, вкрадчивая; при встрече в

узком коридоре он всегда первый останавливается, чтобы  дать  дорогу,  и  не

басом, как ждешь, а тонким, мягким тенорком говорит: "Виноват!"  У  него  на

шее  небольшая  опухоль,  которая  мешает  ему  носить  жесткие  крахмальные

воротнички, и потому он  всегда  ходит  в  мягкой  полотняной  или  ситцевой

сорочке. Вообще одевается он не по-докторски. Одну и ту же пару  он  таскает

лет по десяти, а новая одежда, которую он обыкновенно покупает  в  жидовской

лавке, кажется на нем такою же поношенною и помятою, как старая; в  одном  и

том же сюртуке он и больных принимает, и обедает, и в гости ходит; по это не

из скупости, а от полного невнимания к своей наружности.

     Когда  Андрей  Ефимыч  приехал  в  город,  чтобы   принять   должность,

"богоугодное заведение" находилось в ужасном состоянии. В палатах, коридорах

и в больничном дворе  тяжело  было  дышать  от  смрада.  Больничные  мужики,

сиделки и их дети спали в палатах вместе с больными. Жаловались,  что  житья

нет от тараканов, клопов и мышей. В хирургическом отделении не  переводилась

рожа. На всю больницу было только два скальпеля и ни  одного  термометра,  в

ваннах держали картофель. Смотритель, кастелянша и фельдшер грабили больных,

а про старого доктора, предшественника Андрея Ефимыча,  рассказывали,  будто

он занимался тайною продажей больничного спирта и завел себе  из  сиделок  и

больных женщин целый гарем. В городе отлично знали про эти беспорядки и даже

преувеличивали их, но относились к ним спокойно; одни  оправдывали  их  тем,

что в больницу ложатся  только  мещане  и  мужики,  которые  не  могут  быть

недовольны, так как дома живут гораздо хуже, чем в больнице: не рябчиками же

их кормить! Другие же в оправдание говорили, что одному  городу  без  помощи

земства не под силу содержать хорошую больницу; слава богу, что хоть плохая,

да есть. А молодое земство не открывало лечебницы ни  в  городе,  ни  возле,

ссылаясь на то, что город уже имеет свою больницу.

     Осмотрев  больницу,  Андрей  Ефимыч  пришел  к  заключению,   что   это

учреждение безнравственное и в высшей степени вредное для здоровья  жителей.

По его мнению, самое умное, что можно было сделать, это - выпустить  больных

на волю, а больницу закрыть. Но он  рассудил,  что  для  этого  недостаточно

одной только его воли и что  это  было  бы  бесполезно;  если  физическую  и

нравственную нечистоту прогнать с одного места, то она перейдет  на  другое:

надо ждать, когда она сама  выветрится.  К  тому  же,  если  люди  открывали

больницу и терпят ее у себя то, значит, она им нужна; предрассудки и все эти

житейские  гадости  и  мерзости  нужны,  так  как  они  с  течением  времени

перерабатываются во что-нибудь путное, как навоз в чернозем.  На  земле  нет

ничего такого хорошего, что в своем первоисточнике не имело бы гадости.

     Приняв должность, Андрей Ефимыч  отнесся  к  беспорядкам,  по-видимому,

довольно равнодушно. Он попросил только  больничных  мужиков  и  сиделок  не

ночевать в палатах и поставил два  шкафа  с  инструментами;  смотритель  же,

кастелянша, фельдшер и хирургическая рожа остались на своих местах.

     Андрей Ефимыч чрезвычайно любит ум и честность, но чтобы устроить около

себя жизнь умную и честную, у него не хватает характера и веры в свое право.

Приказывать, запрещать и настаивать он положительно не умеет. Похоже на  то,

как будто  он  дал  обет  никогда  не  возвышать  голоса  и  не  употреблять

повелительного наклонения. Сказать "дай" или "принеси" ому трудно; когда ему

хочется есть, он нерешительно покашливает и говорит  кухарке:  "Как  бы  мне

чаю..." или: "Как бы мне пообедать". Сказать же смотрителю, чтоб он перестал

красть, или прогнать его, или  совсем  упразднить  эту  ненужную  паразитную

должность, - для него  совершенно  не  под  силу.  Когда  обманывают  Андрея

Ефимыча или льстят ему, или подносят для подписи заведомо подлый счет, то он

краснеет, как рак, и чувствует себя виноватым, но счет все-таки подписывает;

когда больные жалуются ому на голод или на грубых сиделок, он  конфузится  и

виновато бормочет:

     - Хорошо, хорошо, я разберу после... Вероятно, тут недоразумение...

     В первое  время  Андрей  Ефимыч  работал  очень  усердно.  Он  принимал

ежедневно с утра до  обеда,  делал  операции  и  даже  занимался  акушерской

практикой. Дамы говорили про него, что он  внимателен  и  отлично  угадывает

болезни, особенно детские и женские. Но  с  течением  времени  дело  заметно

прискучило  ему  своим  однообразием  и  очевидною  бесполезностью.  Сегодня

примешь тридцать больных, а завтра, глядишь,  привалило  их  тридцать  пять,

послезавтра сорок, и так изо дня в день, из  года  в  год,  а  смертность  в

городе не уменьшается, и больные  не  перестают  ходить.  Оказать  серьезную

помощь  сорока  приходящим  больным  от  утра  до   обеда   нет   физической

возможности, значит, поневоле выходит один обман. Принято  в  отчетном  году

двенадцать тысяч приходящих больных, значит,  попросту  рассуждая,  обмануто

двенадцати тысяч человек. Класть же серьезных больных в палаты и  заниматься

ими по правилам науки тоже нельзя, потому что правила  есть,  а  науки  нет;

если же оставить философию и педантически  следовать  правилам,  как  прочие

врачи, то для этого прежде всего нужны чистота и  вентиляция,  а  не  грязь,

здоровая пища, а не щи из вонючей кислой капусты, и хорошие помощники, а  не

воры.

     Да и к чему  мешать  людям  умирать,  если  смерть  есть  нормальный  и

законный конец каждого? Что из того, если какой-нибудь торгаш  или  чиновник

проживет лишних пять, десять лет? Если же видеть цель медицины  в  том,  что

лекарства облегчают страдания, то невольно напрашивается  вопрос:  зачем  их

облегчать? Во-первых, говорят, что страдания ведут человека к  совершенству,

и, во-вторых,  если  человечество  в  самом  деле  научится  облегчать  свои

страдания  пилюлями  и  каплями,  то  оно  совершенно  забросит  религию   и

философию, в которых до сих пор находило не только защиту от всяких бед,  но

даже счастие. Пушкин перед  смертью  испытывал  страшные  мучения,  бедняжка

Гейне несколько лет лежал в параличе; почему же  не  поболеть  какому-нибудь

Андрею Ефимычу или Матрене Савишне, жизнь которых бессодержательна и была бы

совершенно пуста и похожа на жизнь амебы, если бы не страдания?

     Подавляемый такими рассуждениями, Андрей Ефимыч  опустил  руки  и  стал

ходить в больницу не каждый день.

123456789