XII

     После этого Андрей Ефимыч стал замечать кругом какую-то таинственность.

Мужики, сиделки и больные при встрече с  ним  вопросительно  взглядывали  на него и потом шептались. Девочка Маша,  дочь  смотрителя,  которую  он  любил

встречать в больничном саду, теперь, когда он  с  улыбкой  подходил  к  ней, чтобы погладить ее по головке, почему-то убегала от него. Почтмейстер Михаил

Аверьяныч, слушая его, уже не говорил: "Совершенно верно",  а  в  непонятном смущении бормотал: "Да, да, да..." - и глядел на него задумчиво и  печально;

почему-то он стал советовать своему другу оставить  водку  и  пиво,  но  при этом, как человек деликатный, говорил не прямо, а намеками,  рассказывая  то

про одного батальонного командира,  отличного  человека,  то  про  полкового священника, славного малого, которые  пили  и  заболели,  но,  бросив  пить,

совершенно выздоровели. Два-три  раза  приходил  к  Андрею  Ефимычу  коллега Хоботов; он тоже советовал оставить спиртные напитки и без всякого  видимого

повода рекомендовал принимать бромистый калий.      В августе Андрей Ефимыч получил от городского головы письмо с  просьбой пожаловать по очень важному делу. Придя в назначенное время в управу, Андрей Ефимыч  застал  там  воинского  начальника,  штатного  смотрителя   уездного училища,  члена  оправы.  Хоботова  и  еще  какого-то   полного   белокурого господина, которого представили ему как доктора. Этот  доктор,  с  польскою, трудно выговариваемою фамилией, жил в тридцати верстах от города, на конском заводе, и был теперь в городе проездом.

     - Тут заявленьице по вашей части-с, - обратился член  управы  к  Андрею Ефимычу после того, как все поздоровались и сели  за  стол.  -  Вот  Евгений Федорыч говорят, что аптеке тесновато в главном корпусе и  что  ее  надо  бы перевести в один из флигелей. Оно, конечно; это ничего, перевести можно,  но главная причина - флигель ремонта захочет.

     - Да, без ремонта не обойтись, - сказал Андрей Ефимыч, подумав. - Если, например, угловой флигель приспособить  для  аптеки,  то  на  это,  полагаю,

понадобится minimum рублей пятьсот. Расход непроизводительный.

     Немного помолчали.

     - Я уже имел честь докладывать десять лет  назад,  -  продолжал  Андрей Ефимыч тихим голосом, - что эта больница в настоящем ее  виде  является  для

города роскошью не по средствам. Строилась она в сороковых  годах,  но  ведь тогда были не те средства.  Город  слишком  много  затрачивает  на  ненужные

постройки и липшие должности. Я думаю, на эти  деньги  можно  было  бы,  при других порядках, содержать две образцовых больницы.

     - Так вот и давайте заводить другие порядки! - живо сказал член управы.

     - Я уже имел честь докладывать: передайте медицинскую часть  в  ведение земства.

     - Да, передайте земству деньги, а оно украдет,  -  засмеялся  белокурый доктор.

     - Это как водится, - согласился член управы и тоже засмеялся.

     Андрей Ефимыч вяло и тускло посмотрел на белокурого доктора и сказал:

     - Надо быть справедливым.

     Опять  помолчали.  Подали  чай.  Воинский  начальник,  почему-то  очень

смущенный, через стол дотронулся до руки Андрея Ефимыча и сказал:

     - Совсем вы нас забыли, доктор. Впрочем, вы монах: в карты не  играете,

женщин не любите. Скучно вам с нашим братом.

     Все заговорили о том, как  скучно  порядочному  человеку  жить  в  этом городе. Ни театра, ни музыки, а на последнем  танцевальном  вечере  в  клубе

было около двадцати дам и только два кавалера. Молодежь не  танцует,  а  вое время толпится около буфета или играет в карты.  Андрей  Ефимыч  медленно  и

тихо, ни на кого не глядя, стал говорить о том, как жаль, как глубоко  жаль, что горожане тратят свою жизненную энергию, свое сердце  и  ум  на  карты  и

сплетни, а не умеют и не хотят проводить  время  в  интересной  беседе  и  в чтении, не хотят пользоваться наслаждениями, какие дает ум. Только  один  ум

интересен  и  замечателен,  все  же  остальное  мелко  и  низменно.  Хоботов внимательно слушал своего коллегу и вдруг спросил:

     - Андрей Ефимыч, какое сегодня число?

     Получив ответ, он и белокурый доктор тоном  экзаменаторов,  чувствующих свою неумелость, стали спрашивать у  Андрея  Ефимыча,  какой  сегодня  день,

сколько дней в году и правда ли,  что  в  палате  N  6  живет  замечательный пророк.

     В ответ на последний вопрос Андрей Ефимыч покраснел и сказал:

     - Да, это больной, но интересный молодой человек.

     Больше ему не задавали никаких вопросов. Когда он  в  передней  надевал пальто, воинский начальник положил руку ему на плечо и сказал со вздохом:

     - Нам, старикам, на отдых пора!

     Выйдя  из  управы,  Андрей  Ефимыч  понял,  что  это   была   комиссия, назначенная для освидетельствования его умственных способностей. Он вспомнил

вопросы, которые задавали ему, покраснел, и почему-то теперь  первый  раз  в жизни ему стало горько жаль медицину.      "Боже мой, - думал он, вспоминая, как врачи только что исследовали его, - ведь они так недавно слушали психиатрию, держали экзамен, - откуда же  это круглое невежество? Они понятия не имеют о психиатрии!"    
 И первый раз в жизни он почувствовал себя оскорбленным и рассерженным.      В тот же день вечером у  него  был  Михаил  Аверьяныч.  Не  здороваясь,

почтмейстер подошел к нему, взял его за  обе  руки  и  сказал  взволнованным голосом:

     - Дорогой мой, друг мой, докажите мне, что вы верите  в  мое  искреннее расположение и считаете меня своим другом... Друг мой! - и,  мешая  говорить

Андрею Ефимычу, он продолжал, волнуясь: - Я люблю вас  за  образованность  и благородство души. Слушайте  меня,  мой  дорогой.  Правила  науки  обязывают

докторов скрывать от вас правду, но  я  по-военному  режу  правду-матку:  вы нездоровы! Извините меня, мой дорогой, по это правда, это давно уже заметили

все окружающие. Сейчас мне доктор Евгений Федорыч говорил,  что  для  пользы вашего здоровья вам необходимо отдохнуть  и  развлечься.  Совершенно  верно!

Превосходно! На сих днях я беру отпуск и уезжаю  понюхать  другого  воздуха.

Докажите же, что вы мне друг, поедем вместе! Поедем, тряхнем стариной.

     - Я чувствую себя совершенно здоровым, - оказал Андрей Ефимыч, подумав.

- Ехать же не могу. Позвольте мне как-нибудь иначе доказать вам свою дружбу.

     Ехать куда-то, неизвестно зачем, без  книг,  без  Дарьюшки,  без  пива, резко нарушить порядок жизни, установившийся за двадцать лет, - такая идея в

первую  минуту  показалась  ему  дикою  и  фантастическою.  Но  он  вспомнил разговор,  бывший  в  управе,  и  тяжелое  настроение,  какое  он   испытал,

возвращаясь из управы домой, и мысль уехать ненадолго из города, где  глупые люди считают его сумасшедшим, улыбнулась ему.

     - А вы, собственно, куда намерены ехать? - спросил он.

     - В  Москву,  в  Петербург,  в  Варшаву...  В  Варшаве  я  провел  пять

счастливейших лет моей жизни. Что за  город  изумительный!  Едемте,  дорогой мой!

XIII

     Через неделю Андрею Ефимычу предложили  отдохнуть,  то  есть  подать  в

отставку, к чему он отнесся равнодушно, а  еще  через  неделю  он  и  Михаил

Аверьяныч  уже  сидели  в  почтовом   тарантасе   и   ехали   на   ближайшую

железнодорожную станцию. Дни были прохладные, ясные, с  голубым  небом  и  с

прозрачною далью. Двести верст до станции проехали в двое суток  и  по  пути

два раза ночевали. Когда на почтовых станциях подавали к чаю  дурно  вымытые

стаканы или долго запрягали лошадей, то Михаил  Аверьяныч  багровел,  трясся

всем телом и кричал: "Замолчать! не рассуждать!" А сидя в тарантасе, он,  не

переставая ни на минуту, рассказывал о своих поездках по Кавказу  и  Царству

Польскому. Сколько было приключений, какие встречи! Он говорил громко и  при

этом делал такие удивленные глаза, что можно было  подумать,  что  он  лгал.

Вдобавок, рассказывая, он дышал в лицо Андрею Ефимычу и хохотал ему  в  ухо.

Это стесняло доктора и мешало ему думать и сосредоточиться.      По железной дороге ехали из экономии в третьем  классе,  в  вагоне  для

некурящих. Публика наполовину была чистая. Михаил Аверьяныч скоро  со  всеми

перезнакомился и, переходя от  скамьи  к  скамье,  громко  говорил,  что  не

следует ездить но этим возмутительным дорогам. другом мошенничество!  То  ли

дело верхом на коне: отмахаешь в один день сто верст и потом чувствуешь себя

здоровым и свежим. А неурожаи у нас  оттого,  что  осушили  Пинские  болота.

Вообще беспорядки страшные. Он горячился, говорил громко и не давал говорить

другим.  Эта  бесконечная  болтовня   вперемежку   с   громким   хохотом   и

выразительными жестами утомила Андрея Ефимыча.      "Кто из нас обоих сумасшедший? - думал он с досадой. -  Я  ли,  который

стараюсь ничем не обеспокоить пассажиров, или этот эгоист,  который  думает,

что он здесь умнее и интереснее всех, и оттого никому не дает покоя?"

     В Москве Михаил Аверьяныч надел военный сюртук без погонов и  панталоны

с красными кантами. На улице он ходил  в  военной  фуражке  и  в  шинели,  и

солдаты отдавали ему честь. Андрею Ефимычу  теперь  казалось,  что  это  был

человек, который из всего барского, которое у него когда-то  было,  промотал

все  хорошее  и  оставил  себе  одно  только  дурное.  Он  любил,  чтоб  ему

услуживали, даже когда это было совершенно не нужно. Спички лежали перед ним

на столе, и он их видел, но кричал человеку, чтобы тот подал ему спички: при

горничной он не стеснялся ходить в  одном  нижнем  белье:  лакеям  всем  без

разбора, даже старикам, говорил "ты" и, осердившись, величал их болванами  и

дураками. Это, как казалось Андрею Ефимычу, было барственно, но гадко.

     Прежде всего Михаил Аверьяныч повел своего друга к Иверской он  молился

горячо, с земными поклонами и со слезами, и когда кончил, глубоко вздохнул и сказал:

     -  Хоть  и  не  веришь,  но  оно  как-то  покойнее,  когда   помолишься

Приложитесь, голубчик.

     Андрей Ефимыч сконфузился и приложился к  образу,  а  Михаил  Аверьяныч

вытянул губы и, покачивая головой, помолился шепотом,  и  опять  у  него  на

глазах  навернулись  слезы.  Затем  пошли  в  Кремль  и  посмотрели  там  на

Царь-пушку и Царь-колокол, и даже пальцами их потрогали, полюбовались  видом

на Замоскворечье, побывали в храме Спасителя и в Румянцевском музее.

     Обедали  они  у  Тестова.  Михаил  Аверьяныч  долго  смотрел  в   меню.

разглаживая бакены, и сказал тоном гурмана, привыкшего  чувствовать  себя  в

ресторанах как дома:      - Посмотрим, чем вы нас сегодня покормите, ангел!

XIV

     Доктор ходил, смотрел, ел, пил, но чувство у него было одно: досада  на

Михаила  Аверьяныча.  Ему  хотелось  отдохнуть  от  друга,  уйти  от   него,

спрятаться, а друг считал своим долгом не отпускать его ни на шаг от себя  к

доставлять ему возможно больше развлечений. Когда не на что  было  смотреть,

он развлекал его разговорами. Два дня терпел Андрей  Ефимыч,  но  на  третий

объявил своему другу, что он болен и хочет остаться на весь день дома.  Друг

сказал, что в таком случае и он остается. В самом дело, надо отдохнуть, а то

этак ног не хватит. Андрей Ефимыч лег на диван, лицом к  спинке  и,  стиснув

зубы, слушал своего друга, который горячо уверял его, что Франция  рано  или

поздно непременно разобьет Германию, что в Москве очень много  мошенников  и

что по наружному виду лошади нельзя судить  о  ее  достоинствах.  У  доктора

начались шум в ушах и сердцебиение, но попросить друга уйти или помолчать он

из деликатности не решался. К счастью, Михаилу Аверьянычу наскучило сидеть в

номере, и он после обеда ушел прогуляться.      Оставшись один, Андрей Ефимыч  предался  чувству  отдыха.  Как  приятно

лежать неподвижно на диване и сознавать, что ты  один  в  комнате!  Истинное

счастие невозможно без одиночества. Падший  ангел  изменил  богу,  вероятно,

потому, что захотел одиночества, которого не  знают  ангелы.  Андрей  Ефимыч

хотел думать о том, что он  видел  и  слышал  в  последние  дни,  но  Михаил

Аверьяныч не выходил у него из головы.

     "А ведь он взял отпуск и поехал со мной из дружбы,  из  великодушия,  -

думал доктор с досадой. - Хуже нет ничего, как  эта  дружеская  опека.  Ведь

вот, кажется, и добр, и  великодушен,  и  весельчак,  а  скучен.  Нестерпимо

скучен. Так же вот бывают люди, которые всегда говорят одни только  умные  и

хорошие слова, но чувствуешь, что они тупые люди".

     В следующие затем дни Андрей Ефимыч сказывался больным и не выходил  из

номера. Он лежал лицом к спинке дивана и томился, когда друг  развлекал  его

разговорами, или же отдыхал, когда друг отсутствовал. Он досадовал  на  себя

за то, что поехал,  и  на  друга,  который  с  каждым  днем  становился  вое

болтливее и развязнее: настроить свои мысли на  серьезный,  возвышенный  лад

ему никак не удавалось.

     "Это меня пробирает действительность, о которой говорил Иван Дмитрич, -

думал он, сердясь на свою мелочность. - Впрочем, вздор...  Приеду  домой,  и

все пойдет по-старому..."

     И в Петербурге то же самое: он по целым  дням  не  выходил  из  номера,

лежал на диване и вставал только затем, чтобы выпить пива.

     Михаил Аверьяныч все время торопил ехать в Варшаву.

     - Дорогой мой, зачем я туда поеду? - говорил  Андреи  Ефимыч  умоляющим

голосом. - Поезжайте одни, а мне позвольте ехать домой! Прошу вас!

     -  Ни  под  каким  видом!  -  протестовал  Михаил  Аверьяныч.   -   Это

изумительный город. В нем я провел пять счастливейших лет моей жизни!

     У Андрея Ефимыча не хватило характера настоять на своем,  и  он  скрепя

сердце поехал в Варшаву. Тут он не выходил из  номера,  лежал  на  диване  и

злился на себя, на друга и на лакеев, которые упорно  отказывались  понимать

по-русски, а Михаил Аверьяныч, по обыкновению здоровый, бодрый и веселый,  с

утра до вечера гулял по городу и разыскивал своих старых знакомых. Несколько

раз он не ночевал дома. После одной ночи,  проведенной  неизвестно  где,  он

вернулся домой  рано  утром  в  сильно  возбужденном  состоянии,  красный  и

непричесанный. Он долго ходил из угла в угол, что-то бормоча про себя, потом

остановился и сказал:

     - Честь прежде всего!

     Походив еще немного, он схватил себя за голову и  произнес  трагическим голосом:

     - Да, честь прежде всего!  Будь  проклята  минута,  когда  мне  впервые

пришло в голову ехать в этот Вавилон! Дорогой мой, - обратился он к доктору,

- презирайте меня: я проигрался! Дайте мне пятьсот рублей!

     Андрей Ефимыч отсчитал пятьсот рублей и молча отдал  их  своему  другу.

Тот, все еще багровый от стыда и гнева, бессвязно произнес какую-то ненужную

клятву, надел фуражку и вышел. Вернувшись часа через  два,  он  повалился  в

кресло, громко вздохнул и сказал:

     - Честь спасена! Едемте, мой друг! Ни одной минуты я не желаю  остаться

в этом проклятом городе. Мошенники! Австрийские шпионы!

     Когда приятели вернулись в свой город, был уже ноябрь и на улицах лежал

глубокий снег. Место Андрея Ефимыча занимал доктор Хоботов; он  жил  еще  на

старой квартире в ожидании, когда Андрей Ефимыч приедет и очистит больничную

квартиру. Некрасивая женщина, которую он называл своею кухаркой, уже жила  в

одном из флигелей.      По городу ходили новые больничные  сплетни.  Говорили,  что  некрасивая

женщина поссорилась со смотрителем и этот  будто  бы  ползал  перед  нею  на

коленях, прося прощения.      Андрею Ефимычу в первый же день по  приезде  пришлось  отыскивать  себе квартиру.

     - Друг мой, - сказал ему робко почтмейстер, -  извините  за  нескромный

вопрос: какими средствами, вы располагаете?

     Андрей Ефимыч молча сосчитал свои деньги и сказал:

     - Восемьдесят шесть рублей.

     - Я не о том спрашиваю, - проговорил в смущении  Михаил  Аверьяныч,  не

поняв доктора. - Я спрашиваю, какие у вас средства вообще?

     - Я же и говорю вам: восемьдесят шесть рублей.  Больше  у  меня  ничего нет.

     Михаил Аверьяныч считал доктора честным  и  благородным  человеком,  но

все-таки подозревал, что у него есть  капитал,  по  крайней  мере,  тысяч  в

двадцать. Теперь же, узнав, что Андрей Ефимыч нищий, что ему нечем жить,  он

почему-то вдруг заплакал и обнял своего друга.

123456789