Андрей Ефимыч лег, но тотчас же встал, вытер рукавом  со  лба  холодный

пот и почувствовал, что все  лицо  его  запахло  копченою  рыбой.  Он  опять прошелся.

     - Это какое-то недоразумение...  -  проговорил  он,  разводя  руками  в

недоумении. - Надо объясниться, тут недоразумение... 

 В это время проснулся Иван Дмитрич. Он  сел  и  подпер  щеки  кулаками.

Сплюнул. Потом он лениво взглянул на доктора и, по-видимому, в первую минуту

ничего не понял; но скоро сонное лицо его стало злым и насмешливым.

     - Ага, и вас засадили сюда, голубчик! - проговорил он сиплым  спросонок

голосом, зажмурив один глаз. - Очень рад. То  вы  пили  из  людей  кровь,  а

теперь из вас будут пить. Превосходно!

     - Это какое-то недоразумение, - проговорил Андрей Ефимыч, пугаясь  слов

Ивана Дмитрича; он пожал плечами и повторил: - Недоразумение какое-то...

     Иван Дмитрич опять сплюнул и лег.

     - Проклятая жизнь! - проворчал он. - И что горько и  обидно,  ведь  эта

жизнь кончится не наградой за  страдания,  не  апофеозом,  как  в  опере,  а

смертью; придут мужики и потащут мертвого за руки и за ноги в  подвал.  Брр!

Ну ничего... Зато на том свете будет наш праздник... Я  с  того  света  буду

являться сюда тенью и пугать этих гадин. Я их поседеть заставлю.

     Вернулся Мойсейка и, увидев доктора, протянул руку.

     - Дай копеечку! - сказал он.

XVIII

     Андрей Ефимыч отошел к окну и посмотрел в поле. Уже становилось темно и

на горизонте с правой стороны восходила холодная, багровая луна. Недалеко от

больничного забора, в ста саженях,  не  больше,  стоял  высокий  белый  дом,

обнесенный каменною стеной. Это была тюрьма.

     "Вот она действительность!"  -  подумал  Андрей  Ефимыч,  и  ему  стало

страшно.

     Были страшны и луна, и тюрьма, и гвозди на заборе, и далекий пламень  в

костопальном заводе. Сзади  послышался  вздох.  Андрей  Ефимыч  оглянулся  и

увидел человека с  блестящими  звездами  и  с  орденами  на  груди,  который

улыбался и лукаво подмигивал глазом. И это показалось страшным.

     Андрей Ефимыч уверял себя, что в луне и в тюрьме нет ничего особенного,

что и психически здоровые люди носят ордена и что все со временем  сгниет  и

обратится в глину, но отчаяние вдруг овладело им, он ухватился обеими руками

за решетку и изо всей силы потряс ее. Крепкая решетка не поддалась.

     Потом, чтобы не так было страшно, он пошел к постели Ивана  Дмитрича  и

сел.

     - Я пал духом, дорогой мой, - пробормотал он, дрожа и  утирая  холодный

пот. - Пал духом.

     - А вы пофилософствуйте, - сказал насмешливо Иван Дмитрич.

     - Боже мой, боже мой... Да, да... Вы как-то изволили  говорить,  что  в

России нет философии,  но  философствуют  все,  даже  мелюзга.  Но  ведь  от

философствования мелюзги никому нет вреда,  -  сказал  Андрей  Ефимыч  таким

тоном, как будто хотел заплакать и разжалобить. -  Зачем  же,  дорогой  мой,

этот злорадный смех? И как не философствовать  этой  мелюзге,  если  она  не

удовлетворена? Умному,  образованному,  гордому,  свободолюбивому  человеку,

подобию божию, нет другого  выхода,  как  идти  лекарем  в  грязный,  глупый

городишко, и всю жизнь банки,  пиявки,  горчишники!  Шарлатанство,  узкость,

пошлость! О боже мой!

     - Вы болтаете глупости. Если в лекаря противно, шли бы в министры.

     - Никуда, никуда нельзя. Слабы мы, дорогой... Был я равнодушен, бодро и

здраво рассуждал, а стоило только жизни грубо прикоснуться ко мне, как я пал

духом... прострация... Слабы мы, дрянные мы... И вы тоже,  дорогой  мой.  Вы

умны, благородны, с молоком матери всосали благие порывы, но едва вступили в

жизнь, как утомились и заболели... Слабы, слабы!

     Что-то еще неотвязчивое, кроме страха и чувства  обиды,  томило  Андрея

Ефимыча все время с наступления вечера. Наконец он сообразил,  что  это  ему

хочется пива и курить.

     - Я выйду отсюда, дорогой мой, - сказал он. - Скажу,  чтобы  сюда  огня

дали... Не могу так... не в состоянии...

     Андрей Ефимыч пошел к двери и отворил ее, но тотчас же Никита вскочил и

загородил ему дорогу.

     - Куда вы? Нельзя, нельзя! - сказал он. - Пора спать!

     - Но я только на минуту, по двору пройтись! - оторопел Андрей Ефимыч.

     - Нельзя, нельзя, не приказано. Сами знаете.

     Никита захлопнул дверь и прислонился к ней спиной.

     - Но если я выйду отсюда, что кому сделается от этого? - спросил Андрей

Ефимыч, пожимая плечами. - Не понимаю! Никита, я должен выйти! -  сказал  он

дрогнувшим голосом. - Мне нужно!

     - Не заводите беспорядков, нехорошо! - сказал наставительно Никита.

     - Это черт знает что такое! - вскрикнул вдруг Иван Дмитрич и вскочил. -

Какое он имеет право не пускать? Как они смеют держать нас здесь? В  законе,

кажется, ясно сказано, что никто не может быть лишен свободы без  суда!  Это

насилие! Произвол!

     - Конечно, произвол! - сказал Андрей Ефимыч, подбодряемый криком  Ивана

Дмитрича. - Мне нужно, я должен выйти. Он  не  имеет  права!  Отпусти,  тебе

говорят!

     - Слышишь, тупая скотина? - крикнул Иван Дмитрич и постучал  кулаком  в

дверь. - Отвори, а то я дверь выломаю! Живодер!

     - Отвори! - крикнул Андрей Ефимыч, дрожа всем телом. - Я требую!

     - Поговори еще! - ответил за дверью Никита. - Поговори!

     - По крайней мере, поди позови сюда  Евгения  Федорыча!  Скажи,  что  я

прошу его пожаловать... на минуту!

     - Завтра они сами придут.

     - Никогда нас не выпустят! - продолжал между тем Иван Дмитрич. - Сгноят

нас здесь! О господи, неужели же в самом деле на том свете  нет  ада  и  эти

негодяи будут прощены? Где же справедливость? Отвори, негодяй, я  задыхаюсь!

- крикнул он сиплым голосом и навалился на дверь. - Я размозжу себе  голову!

Убийцы!

     Никита быстро отворил дверь, грубо, обеими руками  и  коленом  отпихнул

Андрея Ефимыча, потом размахнулся и  ударил  его  кулаком  по  лицу.  Андрею

Ефимычу показалось, что громадная соленая волна  накрыла  его  с  головой  и

платила к кровати; в самом деле, во рту  было  солоно:  вероятно,  из  зубов

пошла кровь. Он, точно желая выплыть, замахал руками и ухватился  за  чью-то

кровать, и в это время почувствовал, что Никита два раза ударил его в спину.

     Громко вскрикнул Иван Дмитрич. Должно быть, и его били.

     Затем все стихло. Жидкий лунный свет шел  сквозь  решетки,  и  на  полу

лежала тень, похожая на сеть. Было страшно.  Андрей  Ефимыч  лег  и  притаил

дыхание; он с ужасом ждал, что его ударят еще  раз.  Точно  кто  взял  серп,

воткнул в него и несколько раз повернул в груди  и  в  кишках.  От  боли  он

укусил подушку и стиснул зубы, и вдруг  в  голове  его,  среди  хаоса,  ясно

мелькнула страшная, невыносимая мысль, что такую же точно боль  должны  были

испытывать годами, изо дня в день эти люди,  казавшиеся  теперь  при  лунном

свете черными тенями. Как могло случиться,  что  в  продолжение  больше  чем

двадцати лет он не знал и не хотел знать этого? Он не знал, не имел  понятия

о боли, значит, он не виноват, но совесть, такая же несговорчивая и  грубая,

как Никита, заставила его похолодеть от затылка до пят. Он  вскочил,  хотел,

крикнуть изо всех сил и бежать скорее, чтоб убить  Никиту,  потом  Хоботова,

смотрителя и фельдшера, потом себя, но из груди не вышло ни  одною  звука  и

ноги не повиновались; задыхаясь, он рванул на груди халат и рубаху, порвал и

без чувств повалился на кровать.

XIX

     Утром на другой день у него болела голова, гудело в ушах и во всем теле

чувствовалось недомогание. Вспоминать о вчерашней своей слабости ему не было

стыдно. Он был  вчера  малодушен,  боялся  даже  луны,  искренно  высказывал

чувства и мысли, каких раньше и не подозревал  у  себя.  Например,  мысли  о

неудовлетворенности философствующей мелюзги. Но теперь ему было все равно.

     Он не ел, не пил, лежал неподвижно и молчал.

     "Мне все равно, - думал он, когда ему задавали вопросы. -  Отвечать  не

стану... Мне все равно".

     После обеда пришел Михаил Аверьяныч  и  принес  четвертку  чаю  и  фунт

мармеладу. Дарьюшка тоже приходила  и  целый  час  стояла  около  кровати  с

выражением тупой скорби на лице. Посетил его и  доктор  Хоботов.  Он  принес

склянку с бромистым калием и приказал Никите покурить в палате чем-нибудь.

     Под вечер Андрей Ефимыч умер  от  апоплексического  удара.  Сначала  он

почувствовал  потрясающий  озноб  и  тошноту;  что-то  отвратительное,   как

казалось, проникая во все тело, даже в пальцы, потянуло от желудка к  голове

и залило глаза и уши. Поледенело в глазах.  Андрей  Ефимыч  понял,  что  ему

пришел конец, и вспомнил, что Иван  Дмитрич,  Михаил  Аверьяныч  и  миллионы

людей верят в бессмертие. А вдруг оно есть? Но бессмертия ему не хотелось, и

он думал о нем только одно мгновение. Стадо оленей, необыкновенно красивых и

грациозных, о которых он  читал  вчера,  пробежало  мимо  него;  потом  баба

протянула к нему руку с заказным письмом... Сказан что-то Михаил  Аверьяныч.

Потом все исчезло, и Андрей Ефимыч забылся навеки.

     Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в часовню. Там  он

лежал на столе с открытыми глазами, и лупа ночью освещала его. Утром  пришел

Сергей Сергеич, набожно  помолился  на  распятие  и  закрыл  своему  бывшему

начальнику глаза.

     Через день Андрея Ефимыча хоронили. На  похоронах  были  только  Михаил

Аверьяныч и Дарьюшка.

1892

123456789